Пробрался задами на свою улицу, огородами — к дому и затаился в малиннике. Не дай бог никому пережить такое, что он пережил, когда вышла во двор жена Галина Михайловна, а за нею — сын и дочка. Они сели в тени за столик пить чай, а он лежал в малиннике, в тридцати шагах, и не мог ни подняться, ни подать голоса. Потом Галина Михайловна с корзиной пошла на базар, а детишки побежали к соседским ребятам, Иван Максимович вошел в опустевший знакомый двор, положил на стол записку — что, дескать, был и поехал дальше, потому теперь беглый, позабудьте меня, и придавил записку плоским камнем, чтобы не сдул ветер. Из сарайчика вышел кот — все тот же старый кот, узнал хозяина, подошел к ногам и замурлыкал. Иван Максимович взял кота на руки, поцеловал в холодный мокрый нос, а про себя подумал с несказанной горечью: «Вот, приходится кота целовать заместо жены и детей».
И ушел на станцию бледный, с мокрыми глазами. По дороге к станции все перевернулось в его душе, и он решил в Иркутск не ехать, на воровскую дорогу не становиться, а ехать куда-нибудь за Ташкент, и там, на новом месте, жить честно, хотя и под чужим именем.
А зачем было ему жить под чужим именем, если дома, за божницей, ожидал его пакет от комиссара? В тридцати шагах, всего в тридцати шагах был он от своего счастья и свободы. И не прошел этих последних тридцати шагов, пролежал в малиннике, не подал голоса…
А Галина Михайловна, вернувшись домой с базара, увидела записку, прочла и кинулась, понятное дело, прямиком в милицию.
Был объявлен всесоюзный розыск, удивительный, необычный розыск, имевший целью вернуть беглого не в тюрьму, а на свободу. Много разговоров вызвал этот розыск среди милиционеров и агентов. Дивились, пожимали плечами, разводили руками, но искали с утроенным усердием: каждому лестно было исполнить столь редкое и удивительное задание.
Бузулук расположен на железнодорожной линии, которая дальше раздваивается и ведет по главной магистрали на Ташкент, а по боковой — на Гурьев. Правильным было предположить, что Иван Максимович двинется на Ташкент, где простора несравнимо больше, чем в Гурьеве. Но ведь мог он двинуть и назад, на Самару, а оттуда — путь во все концы… Очень хлопотное и многотрудное дело — всесоюзный розыск!
Тысячи людей искали Ивана Максимовича, а он скрывался. Сначала хотел он поступить слесарем в депо на станции Арысь, но дали заполнить анкету. И вдруг эта самая анкета, которую раньше заполнил бы он без всякого труда, обернулась к нему своим зловещим ликом. Имя — чужое, лживое, значит, и все ответы должны быть по необходимости лживыми, значит, надо придумать себе других родителей, другую семью, всю жизнь другую, и чтобы все до точности совпадало. Так и не заполнив анкеты, Иван Максимович уехал, из Арыси.
А всесоюзный розыск работал — упорно, тихо, неприметно для посторонних. Иван Максимович мотался по разным среднеазиатским городам, нигде особо не задерживаясь из опасения быть пойманным, пока не попал в Андижан. Здесь линия его жизни перекрестилась с линией всесоюзного розыска — он был опознан, открыт, на моих глазах взят и отведен в милицию. Там его сначала поздравили с оправданием, а потом долго ругали за хлопоты и расходы, причиненные всесоюзному розыску.
Вот какую историю он рассказал мне ночью. На следующий день он угощал милиционеров и, захмелев, пел под гитару:
Когда «зеленый прокурор»
Мне подписал освобожденье…
Милиционеры вскоре ушли. Я спросил Ивана Максимовича:
— Вы послали телеграмму в Бузулук Галине Михайловне?
Он хитро ухмыльнулся.
— А я без телеграммы. Собственной личностью.
— Как же так? — сказал я.— Ведь ей слез лишние три дня.
— А может, слез-то и нет,— ответил он.— Вот я и хочу узнать, верной она была все это время без меня или неверной.
Этими словами он безмерно удивил меня. Вот тебе и голубые, чистые глаза! Какие мысли носит в себе человек!
— Я ведь всего четверть часа видел ее, да и то издали,— говорил он.— А теперь погляжу вблизи, разузнаю…
Только что вышедший из-под розыска, он уже сам начинал свой, супружеский розыск. Он уже все позабыл: и малинник и свои слезы в тридцати шагах от дома. Так я узнал, что человеческая память имеет порою свойство быть очень короткой и что внезапно привалившее счастье в иных случаях пробуждает в человеке не только благородство.
Скрыть свои мысли я не сумел, да и не хотел.
Расстались мы холодно.
Иван Максимович продал свой тир какому-то плюгавому человечку с подслеповатыми глазками и оттопыренными ушами, ну, чистая летучая мышь! Когда поезд тронулся, увозя Ивана Максимовича в Бузулук, я пошел на телеграф и послал Галине Михайловне телеграмму: «Встречайте мужа такого-то числа, поездом таким-то, вагоном таким-то, поздравляю, ваш друг».
Разрушив таким образом коварные замыслы Ивана Максимовича в отношении жены, я на следующее утро пришел в тир.
Новый хозяин пил чай. Мишени были уже установлены, ружья лежали на стойке.
— Здравствуйте,— сказал я.
— Мне помощников не требуется,— ответил он.— Разрешите вам получить от ворот поворот, молодой человек.
В полусумраке закрытого балагана он был еще больше похож на летучую мышь.
— Здесь мои вещи остались, шапка и ватник,— сказал я.
— Возьми,— ответил он.— Таким барахлом не нуждаюсь.
Я молча взял шапку с подвешенным к ней сзади куском железа, ватник с просоленной спиной и вышел.
Минут через пятнадцать тир открылся, защелкали выстрелы. Новый хозяин бегал под пульками, ничем не защищенный. Я терпеливо ждал, не принимая сам участия в стрельбе. Вдруг новый хозяин присел, схватившись рукой за правую сторону лица.
Ему прострелили правое ухо. Он посмотрел на свои окровавленные пальцы и закричал тонким голосом:
— Не стреляй, дьяволы, кончай стрельбу!
Но главная мишень еще стояла, стрельба усиливалась, вот звякнула пружина, одежды упали, женщина села на колени к мужчине. Толпа завыла, застонала… Я удалился, унося шапку с железкой, просоленный ватник, мстительно думая, что теперь у фельдшера с крючком прибавится работы.
