Возмутитель спокойствия (издание 1956 года)

Вот ка­ко­ва моя пе­чаль о тво­их очах,

Что ме­чут стре­лы!

Вот ка­ко­ва моя пе­чаль о тво­их куд­рях,

Благоуханных, как мус­кус!

Он пел, и хо­тя Гюль­д­жан не по­ка­зы­ва­лась и не от­ве­ча­ла, но он знал, что она вни­ма­тель­но слу­ша­ет, и знал так­же, что ни од­на жен­щи­на не мо­жет ус­то­ять пе­ред та­ки­ми сло­ва­ми. И он не ошиб­ся: став­ня слег­ка при­от­к­ры­лась.

— Иди! — про­шеп­та­ла свер­ху Гюль­д­жан. — Толь­ко по­ти­хонь­ку, что­бы отец не прос­нул­ся.

Он под­нял­ся по ле­сен­ке, сел опять ря­дом с нею, и фи­тиль, пла­ва­ющий в плош­ке с топ­ле­ным ба­рань­им са­лом, тре­щал и го­рел до рас­све­та; они го­во­ри­ли и не мог­ли на­го­во­рить­ся до­сы­та; сло­вом, все бы­ло так, как и дол­ж­но быть и как это ска­за­но у муд­рей­ше­го Абу-Му­хам­ме­да Али-ибн-Хаз­ма, в кни­ге «Оже­релье го­луб­ки», в гла­ве «Сло­во о при­ро­де люб­ви»:

«Любовь — да воз­ве­ли­чит ее ал­лах! — по­на­ча­лу шут­ка, но в кон­це — де­ло важ­ное. Ее свой­с­т­ва слиш­ком тон­ки по сво­ей воз­вы­шен­нос­ти, что­бы их опи­сать, и нель­зя пос­тиг­нуть ее ис­тин­ной сущ­нос­ти ина­че, как с тру­дом. Что же ка­са­ет­ся при­чи­ны то­го, что лю­бовь пос­то­ян­но в боль­шин­с­т­ве слу­ча­ев воз­ни­ка­ет из-за кра­си­вой внеш­нос­ти, то впол­не по­нят­но, что ду­ша прек­рас­на, и ув­ле­ка­ет­ся всем прек­рас­ным, и пи­та­ет склон­ность к со­вер­шен­ным об­ра­зам. И, уви­дев ка­кой-ни­будь из них, ду­ша на­чи­на­ет к не­му приг­ля­ды­вать­ся и, ес­ли раз­ли­чит за внеш­нос­тью что-ни­будь с со­бою сход­ное, всту­па­ет с ним в со­еди­не­ние, и воз­ни­ка­ет нас­то­ящая под­лин­ная лю­бовь… По­ис­ти­не, внеш­ность див­ным об­ра­зом со­еди­ня­ет от­да­лен­ные час­ти­цы ду­ши!»

Глава семнадцатая

Старик за­во­ро­чал­ся на кры­ше, зас­к­ри­пел, за­каш­лял и сип­лым сон­ным го­ло­сом поз­вал Гюль­д­жан, что­бы она да­ла ему хо­лод­ной во­ды на­пить­ся. Она тол­к­ну­ла Ход­жу Нас­ред­ди­на к две­ри; поч­ти не ка­са­ясь но­га­ми сту­пе­нек, он ска­тил­ся по лес­т­ни­це, прыг­нул че­рез за­бор, а спус­тя ко­рот­кое вре­мя, умыв­шись в бли­жай­шем ары­ке и уте­рев­шись по­лой ха­ла­та, уже сту­чал­ся в ка­лит­ку с дру­гой сто­ро­ны.

— Доб­рое ут­ро, Ход­жа Нас­ред­дин! — при­вет­с­т­во­вал его с кры­ши ста­рик. — Как ра­но ты вста­ешь в пос­лед­ние дни. Ког­да толь­ко ус­пе­ва­ешь ты вы­сы­пать­ся? Сей­час мы выпь­ем чаю и возь­мем­ся, бла­гос­ло­вясь, за ра­бо­ту.

В пол­день Ход­жа Нас­ред­дин по­ки­нул ста­ри­ка и от­п­ра­вил­ся на ба­зар по­ку­пать по­да­рок для Гюль­д­жан. Как всег­да, он на­дел из пре­дос­то­рож­нос­ти цвет­ную ба­дах­шан­с­кую чал­му и при­це­пил фаль­ши­вую бо­ро­ду, в этом на­ря­де он был не­уз­на­ва­ем и мог сво­бод­но раз­гу­ли­вать по тор­го­вым ря­дам и чай­ха­нам, не опа­са­ясь шпи­онов.

Он выб­рал ко­рал­ло­вое оже­релье, на­по­ми­нав­шее сво­им цве­том гу­бы его воз­люб­лен­ной. Юве­лир ока­зал­ся че­ло­ве­ком сго­вор­чи­вым, и пос­ле ка­ко­го-ни­будь ча­са шу­ма, кри­ков и спо­ров оже­релье пе­реш­ло к Ход­же Нас­ред­ди­ну за трид­цать тань­га.

На об­рат­ном пу­ти Ход­жа Нас­ред­дин уви­дел око­ло ба­зар­ной ме­че­ти боль­шую тол­пу. Лю­ди тес­ни­лись и лез­ли на пле­чи друг дру­гу. Приб­ли­зив­шись, Ход­жа Нас­ред­дин ус­лы­шал рез­кий, прон­зи­тель­ный го­лос:

— Удос­то­верь­тесь сво­ими гла­за­ми, пра­во­вер­ные: он раз­бит па­ра­ли­чом и ле­жит без дви­же­ния уже де­сять лет! Чле­ны его хо­лод­ны и без­жиз­нен­ны. Смот­ри­те, он да­же не от­к­ры­ва­ет глаз. Он при­был из­да­ле­ка в наш го­род; доб­рые род­с­т­вен­ни­ки и друзья при­вез­ли его, что­бы ис­пы­тать пос­лед­нее сред­с­т­во. Че­рез не­де­лю, в день праз­д­но­ва­ния па­мя­ти свя­тей­ше­го и нес­рав­нен­ней­ше­го шей­ха Бо­га­эд­ди­на, он бу­дет по­ло­жен на сту­пе­ни гроб­ни­цы. Сле­пые, хро­мые и па­ра­лич­ные уже не раз ис­це­ля­лись та­ким спо­со­бом: по­мо­лим­ся же, о пра­во­вер­ные, что­бы свя­той шейх сми­лос­ти­вил­ся над этим нес­час­т­ным и нис­пос­лал ему ис­це­ле­ние!

Собравшиеся сот­во­ри­ли мо­лит­ву; пос­ле это­го опять пос­лы­шал­ся рез­кий го­лос:

— Удос­то­верь­тесь сво­ими гла­за­ми, пра­во­вер­ные: он раз­бит па­ра­ли­чом и ле­жит без дви­же­ния уже де­сять лет!..

Ходжа Нас­ред­дин про­тис­кал­ся в тол­пу, при­под­нял­ся на цы­поч­ках и уви­дел длин­но­го, кос­т­ля­во­го мул­лу, с ма­лень­ки­ми злы­ми гла­за­ми и ре­день­кой бо­ро­ден­кой. Он кри­чал, ты­ча паль­цем вниз, се­бе под но­ги, где на но­сил­ках ле­жал па­ра­лич­ный:

— Смот­ри­те, смот­ри­те, му­суль­ма­не, как он жа­лок и нес­час­тен, но че­рез не­де­лю свя­той Бо­га­эд­дин пош­лет ему ис­це­ле­ние, и он вер­нет­ся к жиз­ни, этот че­ло­век!

Параличный ле­жал с зак­ры­ты­ми гла­за­ми, сох­ра­няя на ли­це скор­б­ное и жа­лос­т­ное вы­ра­же­ние. Ход­жа Нас­ред­дин ти­хонь­ко ах­нул от не­ожи­дан­нос­ти: эту ря­бую ро­жу с плос­ким но­сом он от­ли­чил бы из ты­ся­чи дру­гих, сом­не­ния быть не мог­ло! Слу­га, по-ви­ди­мо­му, за­бо­лел па­ра­ли­чом уже дав­но, ибо от дол­го­го ле­жа­ния и без­делья ро­жа его по­тол­с­те­ла за­мет­но.

С тех пор, сколь­ко бы ни про­хо­дил Ход­жа Нас­ред­дин ми­мо этой ме­че­ти, всег­да он ви­дел там мул­лу и па­ра­лич­но­го, что ле­жал с жа­лоб­ным вы­ра­же­ни­ем на ря­бой ро­же, ко­то­рая тол­с­те­ла и на­ли­ва­лась жи­ром день ото дня.

Наступил праз­д­ник па­мя­ти свя­тей­ше­го шей­ха. Свя­той умер, по пре­да­нию, в мае, в яс­ный пол­день, и хо­тя на не­бе не бы­ло ни од­ной туч­ки, но сол­н­це по­мер­к­ло в час его смер­ти, зем­ля дрог­ну­ла, и мно­гие до­ма, где жи­ли греш­ни­ки, под­вер­г­лись раз­ру­ше­нию, а са­ми греш­ни­ки по­гиб­ли под раз­ва­ли­на­ми. Так рас­ска­зы­ва­ли мул­лы в ме­че­тях, при­зы­вая му­суль­ман обя­за­тель­но по­се­тить гроб­ни­цу шей­ха и пок­ло­нить­ся его пра­ху, да­бы не прос­лыть не­чес­тив­ца­ми и не раз­де­лить учас­ти упо­мя­ну­тых греш­ни­ков.

Богомольцы дви­ну­лись на пок­ло­не­ние еще за­тем­но, и ког­да взош­ло сол­н­це, то вся ог­ром­ная пло­щадь вок­руг гроб­ни­цы бы­ла уже за­топ­ле­на на­ро­дом из кон­ца в ко­нец. Но по­то­ки лю­дей на до­ро­гах не ис­то­ща­лись, все шли бо­си­ком, как тре­бо­вал то­го ста­ро­дав­ний обы­чай; здесь сре­ди про­чих бы­ли лю­ди, при­шед­шие из от­да­лен­ных мест, — осо­бо бла­го­чес­ти­вые или же, на­обо­рот, сот­во­рив­шие боль­шой грех и на­де­яв­ши­еся вы­мо­лить се­год­ня про­ще­ние. Мужья ве­ли сю­да бес­п­лод­ных жен, ма­те­ри нес­ли боль­ных де­тей, ста­ри­ки та­щи­лись кое-как на кри­вых кос­ты­лях, про­ка­жен­ные соб­ра­лись по­одаль и от­ту­да с на­деж­дой смот­ре­ли на бе­лый ку­пол гроб­ни­цы.

Богослужение не на­чи­на­лось дол­го: жда­ли эми­ра. Под па­ля­щим сол­н­цем, в дав­ке и тес­но­те, лю­ди сто­яли, плот­но при­жав­шись друг к дру­гу и не ос­ме­ли­ва­ясь при­сесть. Гла­за лю­дей го­ре­ли жад­ным, не­уто­ли­мым ог­нем: ра­зу­ве­рив­шись в зем­ном счас­тье, лю­ди жда­ли се­год­ня чу­да и вздра­ги­ва­ли от каж­до­го гром­ко­го сло­ва. Ожи­да­ние ста­но­ви­лось не­пе­ре­но­си­мым, два дер­ви­ша упа­ли в кор­чах на зем­лю и с воп­ля­ми на­ча­ли грызть ее, ис­то­чая се­рую пе­ну. Тол­па вско­лых­ну­лась, за­вол­но­ва­лась, во всех кон­цах зап­ла­ка­ли, зак­ри­ча­ли жен­щи­ны, и в это вре­мя про­ка­тил­ся ты­ся­че­го­ло­сый ро­кот:

— Эмир! Эмир!

Дворцовая стра­жа, усер­д­но ра­бо­тая пал­ка­ми, рас­чи­ща­ла до­ро­гу в тол­пе, и по этой ши­ро­кой до­ро­ге, зас­т­лан­ной ков­ра­ми, шел на пок­ло­не­ние свя­то­му пра­ху эмир — бо­сой, с опу­щен­ной го­ло­вой, пог­ру­жен­ный в бла­го­чес­ти­вые раз­мыш­ле­ния и не­дос­туп­ный мир­с­ким зву­кам. За ним по пя­там сле­до­ва­ла в мол­ча­нии сви­та, су­ети­лись слу­ги, свер­ты­вая ков­ры и за­но­ся их впе­ред.

В тол­пе у мно­гих выс­ту­пи­ли на гла­зах сле­зы уми­ле­ния.

Эмир под­нял­ся на зем­ля­ное воз­вы­ше­ние, при­мы­кав­шее вплот­ную к сте­не гроб­ни­цы. Ему по­да­ли мо­лит­вен­ный ков­рик, и он, под­дер­жи­ва­емый с обе­их сто­рон ви­зи­ря­ми, стал на ко­ле­ни. Мул­лы в бе­лых одеж­дах выс­т­ро­ились по­лук­ру­гом и за­пе­ли, воз­де­вая ру­ки к за­му­тив­ше­му­ся от зноя не­бу. Бо­гос­лу­же­ние на­ча­лось.

Оно про­дол­жа­лось бес­ко­неч­но, пе­ре­ме­жа­емое про­по­ве­дя­ми. Ход­жа Нас­ред­дин не­за­мет­но выб­рал­ся из тол­пы и нап­ра­вил­ся к сто­яв­ше­му в сто­ро­не не­боль­шо­му са­рай­чи­ку, где жда­ли сво­ей оче­ре­ди сле­пые, хро­мые и па­ра­лич­ные, ко­то­рым се­год­ня бы­ло обе­ща­но ис­це­ле­ние.

Двери са­рай­чи­ка бы­ли рас­к­ры­ты нас­тежь. Лю­бо­пыт­ные заг­ля­ды­ва­ли внутрь и об­ме­ни­ва­лись за­ме­ча­ни­ями. Мул­лы, наб­лю­дав­шие здесь, дер­жа­ли на ру­ках боль­шие мед­ные под­но­сы для сбо­ра по­жер­т­во­ва­ний. Стар­ший мул­ла рас­ска­зы­вал:

— …и с тех пор над свя­щен­ной Бу­ха­рой и над ее сол­н­це­по­доб­ны­ми эми­ра­ми веч­но и не­ру­ши­мо пре­бы­ва­ет бла­гос­ло­ве­ние свя­тей­ше­го шей­ха Бо­га­эд­ди­на. И каж­дый год в этот день свя­той Бо­га­эд­дин да­ет нам, сми­рен­ным слу­жи­те­лям бо­га, си­лу тво­рить чу­де­са. Все эти сле­пые, хро­мые, бес­но­ва­тые в па­ра­лич­ные ждут ис­це­ле­ния, и мы на­де­ем­ся с по­мощью свя­то­го Бо­га­эд­ди­на се­год­ня из­ба­вить их от стра­да­ний.

Словно бы в от­вет ему, в са­рай­чи­ке зап­ла­ка­ли, за­вы­ли, зас­то­на­ли и зас­к­ре­же­та­ли зу­ба­ми; воз­вы­сив го­лос, мул­ла про­дол­жал:

— Жер­т­вуй­те, пра­во­вер­ные, на ук­ра­ше­ние ме­че­тей, и ва­ши да­яния зач­тут­ся ал­ла­хом!

Ходжа Нас­ред­дин заг­ля­нул в са­рай­чик. У са­мо­го вы­хо­да ле­жал на сво­их но­сил­ках ря­бой, тол­с­то­мор­дый слу­га; за ним в по­лум­ра­ке вид­не­лось еще мно­жес­т­во лю­дей с кос­ты­ля­ми, на но­сил­ках, в по­вяз­ках. И вдруг от гроб­ни­цы до­ле­тел го­лос са­мо­го глав­но­го иша­на[5], толь­ко что за­кон­чив­ше­го про­по­ведь:

— Сле­по­го! Под­ве­ди­те ко мне сле­по­го!

Муллы, от­тол­к­нув Ход­жу Нас­ред­ди­на, ныр­ну­ли душ­ный по­лу­сум­рак са­рай­чи­ка и че­рез ми­ну­ту вы­ве­ли от­ту­да сле­по­го в жал­ком ни­щен­с­ком ру­би­ще. Он шел, ощу­пы­вая ру­ка­ми воз­дух и спо­ты­ка­ясь о кам­ни.

Он по­до­шел к глав­но­му иша­ну, упал пе­ред ним и кос­нул­ся гу­ба­ми сту­пе­ней гроб­ни­цы; ишан воз­ло­жил ру­ки на его го­ло­ву — и он ис­це­лил­ся мгно­вен­но.

— Я ви­жу! Ви­жу! — зак­ри­чал он вы­со­ким, дро­жа­щим го­ло­сом. — О свя­тей­ший Бо­га­эд­дин, я ви­жу, я ви­жу! О не­бы­ва­лое ис­це­ле­ние, о ве­ли­кое чу­до!

Толпа мо­ля­щих­ся сгру­ди­лась вок­руг не­го, за­гу­де­ла; мно­гие под­хо­ди­ли к не­му и спра­ши­ва­ли: «Ска­жи, ка­кую ру­ку я под­нял — пра­вую или ле­вую?» — он от­ве­чал без ошиб­ки, и все удос­то­ве­ри­лись, что дей­с­т­ви­тель­но он проз­рел.

И тог­да в тол­пу дви­нул­ся це­лый от­ряд мулл с мед­ны­ми под­но­са­ми, взы­вая:

— Пра­во­вер­ные, вы сво­ими гла­за­ми ви­де­ли чу­до, по­жер­т­вуй­те на ук­ра­ше­ние ме­че­тей!

Эмир пер­вый бро­сил на под­нос горсть зо­ло­тых мо­нет, за ним бро­си­ли по зо­ло­той мо­не­те все ви­зи­ри и са­нов­ни­ки, а по­том на­род на­чал щед­ро сы­пать се­реб­ро и медь; под­но­сы на­пол­ня­лись, и мул­лам триж­ды приш­лось ме­нять их.

Когда по­ток по­жер­т­во­ва­ний умень­шил­ся, из са­рай­чи­ка вы­ве­ли хро­мо­го, и он, кос­нув­шись сту­пе­ней гроб­ни­цы, ис­це­лил­ся так же мгно­вен­но и, от­ш­выр­нув свои кос­ты­ли, на­чал пля­сать, вы­со­ко под­б­ра­сы­вая но­ги. И опять мул­лы с но­вы­ми под­но­са­ми дви­ну­лись в тол­пу, взы­вая:

— По­жер­т­вуй­те, пра­во­вер­ные!

Седобородый мул­ла по­до­шел к Ход­же Нас­ред­ди­ну, ко­то­рый сос­ре­до­то­чен­но ду­мал о чем-то, раз­г­ля­ды­вая сте­ны са­рай­чи­ка.

— О пра­во­вер­ный! Ты ви­дел ве­ли­кое чу­до. По­жер­т­вуй, и да­яние твое зач­тет­ся ал­ла­хом.

Ходжа Нас­ред­дин гром­ко, что­бы слы­ша­ли все ок­ру­жа­ющие, от­ве­тил:

— Ты на­зы­ва­ешь это чу­дом и про­сишь у ме­ня де­нег. Во-пер­вых, де­нег у ме­ня нет, а во-вто­рых, из­вес­т­но ли те­бе, мул­ла, что я сам — ве­ли­кий свя­той и мо­гу сот­во­рить еще не та­кое чу­до!

— Ты бо­го­хуль­ник! — зак­ри­чал мул­ла в гне­ве. — Не слу­шай­те его, му­суль­ма­не, это сам шай­тан го­во­рит его ус­та­ми!

Ходжа Нас­ред­дин об­ра­тил­ся к тол­пе:

— Мул­ла не ве­рит, что я мо­гу тво­рить чу­де­са! Хо­ро­шо, я сей­час до­ка­жу! В этом са­рай­чи­ке соб­ра­ны сле­пые, хро­мые, не­мощ­ные и па­ра­лич­ные, и я бе­русь ис­це­лить их всех ра­зом и при этом не бу­ду при­ка­сать­ся к ним. Я ска­жу толь­ко два сло­ва — и они все ис­це­лят­ся и по­бе­гут врас­сып­ную так быс­т­ро, что да­же луч­ший араб­с­кий конь не до­го­нит их.

Стены са­рай­чи­ка бы­ли тон­ки­ми, гли­на во мно­гих мес­тах да­ла глу­бо­кие тре­щи­ны. Ход­жа Нас­ред­дин выб­рал в сте­не мес­то, со всех сто­рон про­ре­зан­ное тре­щи­на­ми, силь­но на­жал на не­го пле­чом. Гли­на по­да­лась с лег­ким, зло­ве­щим трес­ком. Он под­на­жал еще, ог­ром­ный ку­сок сте­ны рух­нул с гул­ким шу­мом внутрь са­рай­чи­ка; из чер­но­го зи­я­юще­го от­вер­с­тия по­ва­ли­ла пыль.

— Зем­лет­ря­се­ние! Спа­сай­тесь! — ди­ким го­ло­сом вскрик­нул Ход­жа Нас­ред­дин и об­ру­шил вто­рой ку­сок гли­ны.

В са­рай­чи­ке на од­но мгно­ве­ние ста­ло ти­хо, по­том под­ня­лась су­ма­то­ха: ря­бой па­ра­лич­ный слу­га пер­вым бро­сил­ся к вы­хо­ду, но зас­т­рял в две­рях со сво­ими но­сил­ка­ми и за­го­ро­дил путь ос­таль­ным — хро­мым, сле­пым и не­мощ­ным, ко­то­рые клу­би­лись сза­ди с кри­ка­ми и во­ем, а ког­да Ход­жа Нас­ред­дин об­ру­шил в са­рай­чик тре­тий пласт гли­ны — они мо­гу­чим на­по­ром вы­нес­ли ря­бо­го вмес­те с дверью и ко­ся­ка­ми и, по­за­быв про свои увечья, ки­ну­лись кто ку­да.

Толпа кри­ча­ла, свис­те­ла, хо­хо­та­ла и улю­лю­ка­ла. Пе­рек­ры­вая об­щий гул, зву­чал гром­кий го­лос Ход­жи Нас­ред­ди­на:

— Вот ви­ди­те, му­суль­ма­не, я был прав, го­во­ря, что их всех мож­но ис­це­лить од­ним сло­вом!

И, не вни­мая боль­ше про­по­ве­дям, со всех сто­рон бе­жа­ли лю­бо­пыт­ные и, уз­нав, ва­ли­лись от сме­ха на зем­лю, пе­ре­да­ва­ли даль­ше рас­сказ о чу­дес­ном ис­це­ле­нии; тот­час же об этом уз­на­ли все соб­рав­ши­еся, и ког­да глав­ный ишан под­нял ру­ку, при­зы­вая к ти­ши­не, тол­па от­ве­ти­ла ру­ганью, кри­ком и свис­том.

И опять, как тог­да на пло­ща­ди, в тол­пе на­рас­та­ло, и гу­де­ло, и от­да­ва­лось:

— Ход­жа Нас­ред­дин! Он вер­нул­ся! Он здесь, наш Ход­жа Нас­ред­дин!

Муллы, осы­па­емые бранью и нас­меш­ка­ми, поб­ро­са­ли свои под­но­сы и в стра­хе убе­жа­ли из тол­пы.

Ходжа Нас­ред­дин был в это вре­мя уже да­ле­ко. Свою цвет­ную чал­му и фаль­ши­вую бо­ро­ду он спря­тал под ха­лат, ибо сей­час не имел при­чин опа­сать­ся встре­чи со шпи­она­ми, ко­то­рым бы­ло дос­та­точ­но де­ла вок­руг гроб­ни­цы.

Он не за­ме­тил толь­ко, что за ним по пя­там, скры­ва­ясь за уг­ла­ми до­мов и при­до­рож­ны­ми де­ревь­ями, сле­до­вал хро­мой рос­тов­щик Джа­фар.

В без­люд­ном, пус­тын­ном пе­ре­ул­ке Ход­жа Нас­ред­дин по­до­шел к за­бо­ру и, под­тя­нув­шись на ру­ках, ти­хонь­ко каш­ля­нул. Пос­лы­ша­лись лег­кие ша­ги, жен­с­кий го­лос от­ве­тил:

— Это ты, мой лю­би­мый!

Притаившийся за де­ре­вом рос­тов­щик без тру­да уз­нал го­лос прек­рас­ной Гюль­д­жан. По­том он ус­лы­шал ше­пот, сдер­жан­ный смех и зву­ки по­це­лу­ев. «Ты от­нял ее у ме­ня, что­бы вос­поль­зо­вать­ся са­мо­му», — ду­мал рос­тов­щик, обу­ре­ва­емый злоб­ной рев­нос­тью.

Простившись с Гюль­д­жан, Ход­жа Нас­ред­дин по­шел даль­ше так быс­т­ро, что рос­тов­щик уже не мог ус­петь за ним и ско­ро по­те­рял его в пу­та­ни­це уз­ких пе­ре­хо­дов. «Зна­чит, я не по­лу­чу наг­ра­ды за его по­им­ку, — ду­мал Джа­фар с огор­че­ни­ем. — Но за­то!.. Бе­ре­гись, Ход­жа Нас­ред­дин, я при­го­то­вил те­бе страш­ную месть!»

Глава восемнадцатая

Эмирская каз­на по­нес­ла боль­шие убыт­ки. У гроб­ни­цы свя­то­го Бо­га­эд­ди­на не соб­ра­ли и де­ся­той час­ти по срав­не­нию с до­хо­да­ми прош­лых лет. Кро­ме то­го, в на­род бы­ли сно­ва бро­ше­ны се­ме­на дер­з­ко­го воль­но­ду­мия. Шпи­оны до­но­си­ли, что слух о со­бы­ти­ях вок­руг гроб­ни­цы дос­тиг са­мых от­да­лен­ных угол­ков го­су­дар­с­т­ва и про­бу­дил уже от­к­ли­ки: в трех киш­ла­ках жи­те­ли от­ка­за­лись дос­т­ра­ивать ме­че­ти, а в чет­вер­том — выг­на­ли с по­зо­ром сво­его мул­лу.

Эмир при­ка­зал ве­ли­ко­му ви­зи­рю Бах­ти­яру соб­рать ди­ван — го­су­дар­с­т­вен­ный со­вет. Ди­ван соб­рал­ся в двор­цо­вом са­ду. Это был за­ме­ча­тель­ный сад, один из прек­рас­ней­ших в ми­ре. Ди­ко­вин­ные пло­ды зре­ли здесь на рас­ки­дис­тых, пыш­ных де­ревь­ях — аб­ри­ко­сы кам­фар­ные, мин­даль­ные и хо­ра­сан­с­кие, сли­вы, ин­жир, по­ме­ран­цы и мно­го дру­гих пло­дов, пе­ре­чис­лить ко­то­рые не­воз­мож­но. Ро­зы, фи­ал­ки, лев­кои и ла­ван­да с ане­мо­на­ми рос­ли це­лы­ми ку­па­ми, на­пол­няя воз­дух рай­с­ким бла­го­уха­ни­ем; сме­ялись ро­маш­ки, и влюб­лен­но смот­ре­ли на них нар­цис­сы; плес­ка­лись фон­та­ны, зо­ло­тые рыб­ки ста­ями гу­ля­ли в мра­мор­ных бас­сей­нах, и пов­сю­ду бы­ли раз­ве­ша­ны се­реб­ря­ные клет­ки, в ко­то­рых зве­не­ли, свис­те­ли и ще­бе­та­ли на раз­ные го­ло­са чу­же­зем­ные пти­цы. Но ви­зи­ри, са­нов­ни­ки, муд­ре­цы и по­эты рав­но­душ­но про­хо­ди­ли ми­мо, не пле­ня­ясь вол­шеб­ной кра­со­той, ни­че­го не ви­дя и не слы­ша, ибо все мыс­ли их бы­ли за­ня­ты за­бо­та­ми о соб­с­т­вен­ном воз­вы­ше­нии, о пре­дох­ра­не­нии се­бя от уда­ров со сто­ро­ны вра­гов и о на­не­се­нии в свою оче­редь та­ких же уда­ров, и в их жес­т­ких, вы­сох­ших сер­д­цах не ос­та­ва­лось уже мес­та ни для че­го дру­го­го, и ес­ли бы вдруг все цве­ты во всем ми­ре за­вя­ли и все пти­цы на све­те пе­рес­та­ли петь — они бы не за­ме­ти­ли это­го, пог­ло­щен­ные сво­ими чес­то­лю­би­вы­ми и ал­ч­ны­ми по­мыс­ла­ми. С гла­за­ми, ли­шен­ны­ми блес­ка, с под­жа­ты­ми бес­к­ров­ны­ми гу­ба­ми, они шли, шар­кая туф­ля­ми, по пес­ча­ным до­рож­кам, под­ни­ма­лись в бе­сед­ку, оп­ле­тен­ную пыш­ной и тем­ной лис­т­вой ба­зи­ли­ка, и, прис­ло­нив к сте­не свои по­со­хи, ра­зук­ра­шен­ные би­рю­зой, за­ни­ма­ли мес­та на шел­ко­вых по­душ­ках. Скло­нив го­ло­вы, отя­го­щен­ные ог­ром­ны­ми бе­лы­ми чал­ма­ми, они в без­мол­вии жда­ли по­ве­ли­те­ля. Ког­да он во­шел — тя­же­лым ша­гом, ни на ко­го не гля­дя, с пе­чатью мрач­ной за­дум­чи­вос­ти на ли­це, — все вста­ли; скло­ни­лись в пок­ло­нах поч­ти до зем­ли и так, не раз­ги­ба­ясь, сто­яли, по­ка он не по­дал им ру­кой ко­рот­ко­го зна­ка. Тог­да они ста­ли на ко­ле­ни, как это­го тре­бо­вал прид­вор­ный обы­чай, и от­ки­ну­лись всем те­лом на пят­ки, ка­са­ясь при этом ков­ра паль­ца­ми опу­щен­ных рук; каж­дый из них ста­рал­ся уга­дать, на чью го­ло­ву об­ру­шит­ся се­год­ня гнев эми­ра и ка­кую поль­зу мож­но бу­дет из­в­лечь из это­го для се­бя.

За спи­ной эми­ра выс­т­ро­ились по­лук­ру­гом в обыч­ном по­ряд­ке прид­вор­ные по­эты и ти­хонь­ко по­каш­ли­ва­ли, про­чи­щая гор­та­ни. Са­мый ис­кус­ный из них, но­сив­ший ти­тул ца­ря по­этов, пов­то­рял в па­мя­ти со­чи­нен­ные се­год­ня ут­ром сти­хи, го­то­вясь про­из­нес­ти их пе­ред эми­ром, как бы в по­ры­ве свер­хъ­ес­тес­т­вен­но­го вдох­но­ве­ния.

Дворцовый му­хо­бой и эмир­с­кий каль­ян­щик за­ня­ли наз­на­чен­ные мес­та.

— Кто по­ве­ли­тель Бу­ха­ры? — на­чал эмир ти­хим го­ло­сом, зас­та­вив­шим всех сод­рог­нуть­ся. — Кто по­ве­ли­тель Бу­ха­ры, мы вас спра­ши­ва­ем, мы или он — этот прок­ля­тый бо­го­хуль­ник Ход­жа Нас­ред­дин?!

Он за­дох­нул­ся на мгно­ве­ние; спра­вив­шись со сво­ей ярос­тью, гроз­но за­кон­чил:

— Эмир слу­ша­ет вас! Го­во­ри­те.

Над его го­ло­вой ка­ча­лись опа­ха­ла из кон­с­ких хвос­тов; сви­та мол­ча­ла, объ­ятая стра­хом, ви­зи­ри не­за­мет­но под­тал­ки­ва­ли друг дру­га лок­тя­ми.

— Он взба­ла­му­тил все го­су­дар­с­т­во! — сно­ва на­чал эмир. — Он уже триж­ды ус­пел воз­му­тить спо­кой­с­т­вие в на­шей сто­ли­це! Он ли­шил нас по­коя и сна, а на­шу каз­ну ли­шил за­кон­ных до­хо­дов! Он от­к­ры­то при­зы­ва­ет на­род к воз­му­ще­нию и бун­ту! Как сле­ду­ет пос­ту­пить с та­ким прес­туп­ни­ком? — мы вас спра­ши­ва­ем.

Визири, са­нов­ни­ки и муд­ре­цы от­ве­ти­ли в один го­лос:

— Он бес­спор­но зас­лу­жи­ва­ет са­мой жес­то­кой каз­ни, о сре­до­то­чие все­лен­ной и убе­жи­ще ми­ра!

— По­че­му же он до сих пор еще жив? — спро­сил эмир. — Или нам, ва­ше­му по­ве­ли­те­лю, са­мое имя ко­то­ро­го дол­ж­ны вы про­из­но­сить с тре­пе­том и бла­го­го­ве­ни­ем и не ина­че, как ле­жа ниц на зем­ле, че­го вы, кста­ти, не де­ла­ете по сво­ей ле­нос­ти, дер­зос­ти и не­ра­ди­вос­ти, — или, пов­то­ряю, нам са­мо­му нуж­но ид­ти на ба­зар и ло­вить его, в то вре­мя как вы бу­де­те пре­да­вать­ся праз­д­но­му чре­во­уго­дию и раз­в­ра­ту в сво­их га­ре­мах и вспо­ми­нать о сво­их обя­зан­нос­тях пе­ред на­ми толь­ко в дни по­лу­че­ния жа­ло­ванья? Что ты от­ве­тишь нам, Бах­ти­яр?

Услышав имя Бах­ти­яра, все ос­таль­ные об­лег­чен­но вздох­ну­ли. По гу­бам Ар­с­лан­бе­ка, у ко­то­ро­го бы­ла с Бах­ти­яром ста­рин­ная враж­да, сколь­з­ну­ла зло­рад­ная ус­меш­ка. Бах­ти­яр, сло­жив на жи­во­те ру­ки, пок­ло­нил­ся эми­ру до зем­ли.

— Да хра­нит ал­лах ве­ли­ко­го эми­ра от бед и нес­час­тий! — на­чал он. — Пре­дан­ность и зас­лу­ги нич­тож­но­го ра­ба, ко­то­рый яв­ля­ет­ся лишь пы­лин­кой в лу­чах ве­ли­чия эми­ра, из­вес­т­ны эми­ру. До мо­его наз­на­че­ния на дол­ж­ность ве­ли­ко­го ви­зи­ря го­су­дар­с­т­вен­ная каз­на пре­бы­ва­ла всег­да пус­тою. Но я наз­на­чил мно­жес­т­во пош­лин, ус­та­но­вил пла­ту за наз­на­че­ние на дол­ж­ность, я об­ло­жил на­ло­га­ми все в Бу­ха­ре, и ны­не ни один жи­тель не мо­жет да­же чих­нуть, без то­го что­бы не уп­ла­тить за это в каз­ну. Кро­ме то­го, я на­по­ло­ви­ну умень­шил жа­ло­ванье всем мел­ким чи­нов­ни­кам, сол­да­там и страж­ни­кам, воз­ло­жив за­бо­ты о про­пи­та­нии их на жи­те­лей Бу­ха­ры, чем сбе­рег эмир­с­кой каз­не, о по­ве­ли­тель, не­ма­лую то­ли­ку. Но я еще не все ска­зал о мо­их зас­лу­гах: сво­ими ста­ра­ни­ями я дос­тиг то­го, что у гроб­ни­цы свя­тей­ше­го шей­ха Бо­га­эд­ди­на вновь на­ча­ли со­вер­шать­ся чу­де­са, что прив­лек­ло к этой гроб­ни­це мно­гие ты­ся­чи па­лом­ни­ков, и каз­на вла­ды­ки на­ше­го, пе­ред ко­то­рым все ос­таль­ные го­су­да­ри ми­ра не что иное, как прах, каж­дый год пе­ре­пол­ня­лась по­жер­т­во­ва­ни­ями, и до­хо­ды ум­но­жи­лись мно­гок­рат­но…

— Где они, эти до­хо­ды? — пе­ре­бил эмир. — Их от­нял у нас Ход­жа Нас­ред­дин. И мы спра­ши­ва­ем те­бя не о тво­их зас­лу­гах — об этом мы слы­ша­ли уже мно­го раз. Ты луч­ше ска­жи: как пой­мать Ход­жу Нас­ред­ди­на?

— О по­ве­ли­тель! — от­ве­тил Бах­ти­яр. — В обя­зан­нос­ти ве­ли­ко­го ви­зи­ря не вхо­дит по­им­ка прес­туп­ни­ков. Та­кие де­ла в на­шем го­су­дар­с­т­ве по­ру­че­ны поч­тен­но­му Ар­с­лан­бе­ку, на­чаль­ни­ку двор­цо­вой стра­жи и вой­с­ка.

С эти­ми сло­ва­ми он еще раз до зем­ли пок­ло­нил­ся эми­ру, пос­мот­рев с тор­жес­т­вом и зло­рад­с­т­вом на Ар­с­лан­бе­ка.

— Го­во­ри! — при­ка­зал эмир.

Арсланбек встал, мет­нул на Бах­ти­яра злоб­ный взгляд. Он глу­бо­ко вздох­нул, его чер­ная бо­ро­да вско­лых­ну­лась на брю­хе.

— Да хра­нит ал­лах на­ше­го сол­н­це­по­доб­но­го вла­ды­ку от бед и нес­час­тий, от бо­лез­ней и огор­че­ний! Мои зас­лу­ги из­вес­т­ны эми­ру. Ког­да хи­вин­с­кий хан по­шел вой­ной на Бу­ха­ру, то эми­ру, сре­до­то­чию все­лен­ной и те­ни ал­ла­ха на зем­ле, бла­го­угод­но бы­ло по­ру­чить мне гла­вен­с­т­во над бу­хар­с­ким вой­с­ком. И я рас­по­ря­дил­ся так, что мы без кро­воп­ро­ли­тия по­бе­до­нос­но от­ра­зи­ли вра­га и все де­ло окон­чи­лось к на­ше­му бла­гу. А имен­но: от са­мой гра­ни­цы хи­вин­с­кой и вглубь на­шей стра­ны на мно­гие дни пе­ре­хо­да все го­ро­да и се­ле­ния бы­ли, по мо­ему при­ка­за­нию, прев­ра­ще­ны в раз­ва­ли­ны, по­се­вы и са­ды ис­т­реб­ле­ны, до­ро­ги и мос­ты раз­ру­ше­ны. И ког­да хи­вин­цы всту­пи­ли на на­шу зем­лю и уви­де­ли од­ну пус­ты­ню без са­дов и без жиз­ни, они ска­за­ли се­бе: «Не пой­дем в Бу­ха­ру, ибо там не­че­го есть и не­чем по­жи­вить­ся». Они по­вер­ну­ли об­рат­но и уш­ли, ос­ме­ян­ные и по­ру­ган­ные! И наш вла­ды­ка эмир приз­нать тог­да со­из­во­лил, что ра­зо­ре­ние стра­ны сво­им же вой­с­ком есть де­ло столь муд­рое и по­лез­ное, что рас­по­ря­дил­ся ни­че­го не ис­п­рав­лять и ос­та­вить го­ро­да, се­ле­ния, по­ля и до­ро­ги в том же раз­ру­шен­ном ви­де, да­бы и впредь чу­же­зем­ные пле­ме­на не дер­за­ли всту­пать на на­шу зем­лю. Так я по­бе­дил хи­вин­цев. Кро­ме то­го, я за­вел в Бу­ха­ре мно­гие ты­ся­чи шпи­онов…

— За­мол­чи, хвас­тун! — вос­к­лик­нул эмир. — По­че­му же твои шпи­оны до сих пор не пой­ма­ли Ход­жу Нас­ред­ди­на?

Арсланбек дол­го мол­чал в за­ме­ша­тель­с­т­ве, на­ко­нец приз­нал­ся:

— О по­ве­ли­тель, я при­ме­нял вся­кие спо­со­бы, но мой ра­зум бес­си­лен про­тив это­го зло­дея и бо­го­хуль­ни­ка. Я ду­маю, по­ве­ли­тель, что сле­ду­ет спро­сить со­ве­та у муд­ре­цов.

— Кля­нем­ся на­ши­ми пред­ка­ми, вы все дос­той­ны то­го, что­бы по­ве­сить вас на го­род­с­кой сте­не! — вспы­лил эмир и в раз­д­ра­же­нии от­ве­сил ми­мо­хо­дом зат­ре­щи­ну сво­ему каль­ян­щи­ку, ко­то­рый как раз под­су­нул­ся в это вре­мя под его цар­с­т­вен­ную длань. — Го­во­ри! — при­ка­зал он са­мо­му ста­ро­му муд­ре­цу, сла­вив­ше­му­ся сре­ди про­чих сво­ей бо­ро­дой, ко­то­рой он мог дваж­ды об­вя­зать­ся, как по­ясом.

Мудрец встал и, сот­во­рив мо­лит­ву, ог­ла­дил свою зна­ме­ни­тую бо­ро­ду, что уда­лось ему сде­лать не сра­зу, а лишь пос­те­пен­но, про­дер­ги­вая ее пра­вой ру­кой сквозь паль­цы ле­вой ру­ки.