Очарованный принц (издание 1956 года)

    Но что за странный звон, сопровождающий шаги мужчины?… Все объяснилось, когда вор узнал негромкий, но внятный голос вошедшего: это был сиятельный вельможа, прекрасный Камильбек, начальник городской стражи. А звон исходил от его медалей и сабли.

    — Как безжалостно вы терзаете своими несправедливыми упреками мое сердце! — говорил Камильбек, продолжая ранее начатый разговор. — Еще и еще раз повторяю: только вам одной принадлежит вся моя любовь, весь огонь души!

    — Не надо лгать, — прервала Арзи-биби; ее грудной, бархатистый голос задрожал. — Будьте правдивы хотя бы раз в жизни, на этом нашем последнем свидании.

    — Последнем? Но почему, о прекрасная султанша моего сердца?

    — Вы сами знаете, почему.

    — Тише, о несравненная Арзи-биби! Могут услышать.

    — В доме, кроме нас, нет никого.

    — Вы уверены?

    — Как вы боитесь! — засмеялась она оскорбительным смехом. — Ну посмотрите сами! — По комнате зашуршали ее быстрые шаги. Визгнули медные кольца занавески над тахтой. — Видите — никого. Можете заглянуть в сундук.

    Вор похолодел.

    — Загляните еще и в этот кувшинчик, — выручила его своей насмешкой Арзи-биби. — Право, я предполагала в сиятельном Камильбеке большую смелость. А вы — как трусливый заяц…

    Уязвленный вельможа прошелся гневными шагами из угла в угол по комнате, наполнив ее звоном своих медалей.

    — Я не труслив, а предусмотрителен. Вы сами знаете, какое ужасное наказание ожидало бы нас обоих…

    — Когда я люблю, я не думаю о наказаниях! — надменно ответила Арзи-биби. — Фархад не страшился опасностей, добиваясь любви Ширин, а Меджнун не думал о наказаниях, стремясь к своей Лейле. Впрочем, я далека от мысли сравнивать высокочтимого, но слишком уж осторожного Камильбека с Фархадом или Меджнуном. Я пригласила вас для других разговоров: мне нужна правда!

    — Вот я и хочу открыть вам правду. Хочу предупредить об опасности, грозящей нам обоим…

    Пылкая Арзи-биби не слушала вельможу. Слова горьких упреков неудержимо лились из ее уст, и каждое было раскалено в пламени жгучей ревности:

    — Я хочу знать, почему раньше вы не думали о наказаниях и смело приходили ко мне, повинуясь велениям сердца? Почему теперь вы стали вдруг так боязливы, что целых две недели — целых две недели! — ни разу не навестили меня? Сегодня мне пришлось, позабыв и стыд, и приличия, самой идти за вами на базар и вызывать вас через какую-то нищую старуху из караульного помещения. Скажите — почему вы стали вдруг избегать меня и уклоняться от встреч, которые раньше — если только память не обманывает меня — были вам как будто бы приятны? Или, может быть, я в этом ошибаюсь, может быть, вы и раньше только снисходили до меня?… Вы молчите… Хорошо, я сама отвечу за вас. Вы разлюбили меня, и мое место в изменчивом и жестоком вашем сердце ныне принадлежит другой! Вот в чем причина! Нет, не оправдывайтесь, не пытайтесь лгать: ваши поступки говорят яснее всяких слов!

    — О несравненная Арзи-биби, как вы ошибаетесь! О цветущая роза моих самых сокровенных помыслов, неужели я слеп и не вижу ваших совершенств, неужели я мог бы сменить вас на какую-то другую женщину?

    — Однако сменили!

    — Клянусь честью, клянусь прахом всех моих знатных предков!…

    — Почему же вы ни разу не пришли? Какая тому причина?

    — Ваш уважаемый супруг.

    — Мой супруг?… Но ведь он был и раньше, однако это нам нисколько не мешало.

    — Произошли весьма важные перемены. Помните мою с ним ссору из-за пропавших коней?

    — Он что-то мне говорил, но я хотела спать и не слушала. Так неужели, поссорившись с моим мужем, вы обратили свой гнев на меня?

    — Дослушайте до конца. Он подозревает…

    — Подозревает? Он?…

    — Да! Он пронюхал о нашей любви. Он следит. Вот почему я ни разу не пришел после этих скачек, хотя мое сердце и рвалось к вам, как сокол — в небо!

    — Не понимаю, при чем здесь кони, скачки и прочие глупые забавы моего мужа? Какое имеет к ним касательство наша любовь?

    В кратких словах вельможа рассказал о своей беседе с гадальщиком в подвале сторожевой башни.

    — Вы помните, пленительная Арзи-биби, он открыл передо мною ваше лицо? Вы думаете — спроста? Нет, он испытывал нас. Мы смотрели друг на друга, охваченные пламенем страсти, а он следил за каждым нашим движением, считал удары наших сердец!…

    — Не может быть! — сказала Арзи-биби. — Этот ваш гадальщик просто-напросто лжец. Я знаю своего мужа, знаю все его хитрости, уловки и помыслы. Чтобы он вздумал тайно следить за мною? Да если бы он только осмелился!…

    — Он задумал и осмелился.

    — Нет и нет! — Арзи-биби тихонько засмеялась. — Нет! Вы испугались призрака, испугались тени, о Камильбек! — Голос ее звучал нежно, воркующе: ревность отхлынула от ее сердца. — И ради этого лживого гадальщика вы заставили меня так страдать?

    — Арзи-биби, но если мы стоим над гибельной пропастью?

    — Ах нет, мы возлежим в цветущем саду любви! Садитесь рядом, Камильбек, и сейчас я вам докажу всю нелепость ваших опасений. Садитесь ближе. Ах, да снимите же наконец вашу саблю и ваш колючий халат!

    — Но если вдруг придут?

    — Никто не придет. Мы — одни.

    — А ваш супруг?

    — Он пошел играть в кости к ростовщику Вахиду. Это — до поздней ночи.

    Вор услышал звяканье пряжек, жесткое шуршание парчи: вельможа снял халат и саблю. После этого пленительная Арзи-биби принялась доказывать ему всю неосновательность его страхов. Воздержимся от описания этих доказательств, — скажем лишь, что они были разнообразны и длительны.

    Между тем жаркая духота в сундуке сгустилась до невозможности. Вор сидел весь в поту; пух и перья липли к его лицу, лезли в нос, щекотали в гортани. Пользуясь пылкостью Арзи-биби, он трижды поднимал крышку и жадно пил свежий воздух.

    Но случая поднять крышку в четвертый раз ему пришлось ждать долго. Он задыхался. При всем своем отвращении к женщинам он готов был выскочить из сундука на помощь вельможе. Не ради прелестей Арзи-биби, но ради воздуха!

    Наконец!… Он приоткрыл сундук. Воздух, воздух, минуты блаженства! Он дышал полной грудью, глубоко и свободно, нисколько не боясь, что его дыхание будет услышано. Какой-то посторонний звук! Что это? Здесь, в комнате, или — со двора?

    Да, этот звук шел со двора и нес в себе опустошительную бурю, грозу!… Когда вор, опустив крышку, опять погрузился в темень и духоту и в комнате установилась тишина, полная изнеможенных вздохов, снова брякнуло железное кольцо калитки и послышался голос менялы:

    — Откройте же наконец! Вы что — заснули там все?

    И с этим голосом в комнату ворвался ветер смятения и пошел кружить и вихрить, взметая и ставя вверх дном все вокруг.

    Вельможу он сбросил с мягкой тахты на пол и пошел гонять по комнате кругами, как зайца.

    — Муж! Рахимбай! — сдавленным шепотом восклицал вельможа, мягко топоча босыми пятками по каменному полу, застланному коврами. — Великий аллах, о прибежище верных! Он подстерег! Я погиб! Я пропал!

    В эту роковую, страшную минуту он думал и помнил только о себе, заботился только о своем спасении, готовый выдать Арзи-биби с головой, лишь бы самому как-нибудь уцелеть! Таковы, за малым исключением, все сластолюбцы.

    Совсем иначе встретила опасность Арзи-биби, проявив такую силу духа, такую доблесть, которые могли бы украсить любого закаленного в битвах воина. Впрочем, разве не была она самой доблестной воительницей на бранном поле любви?

    Только две-три секунды понадобилось ей, чтобы от растерянности перейти к действию.

    Мгновение — и все следы любовного беспорядка на тахте были уничтожены.

    — Подожди, не стучи так громко: у меня нестерпимо болит голова, — расслабленным стонущим голосом сказала она в окно, обращая эти слова к меняле, бесновавшемуся за калиткой. А к вельможе — другие слова, шепотом: — Не бегайте, не шлепайте пятками — слышно. Ах, наденьте же шаровары, ведь это неприлично — поймите! Что вы берете — это моя чадра… Вот они, вот — надевайте! Ах, да не тем концом — переверните! — Опять в окно, мужу: — Сейчас, сейчас, куда-то задевались туфли, не могу найти. — Шепотом, вельможе: — Прячьтесь в сундук! Скорее! Через полчаса я выпровожу его! — В окно, мужу: — Иду, иду! Великий аллах, ни минуты покоя в этом доме!…

    Вельможа с побелевшими от страха глазами, ничего не видя и не соображая, полез в сундук:

    — Здесь что-то мягкое.

    — Это перина. Лезьте!

    Он погрузился в жаркую, душную глубину. Крышка над ним опустилась.

    Арзи-биби вышла из комнаты.

    Вельможа засопел, заворочался в сундуке. Он сидел скрючившись, уткнув подбородок в колени, как младенец в материнском чреве. Что-то мягкое мешало ему вытянуть ноги — верно, сбившаяся в комок перина.

    Он спиной уперся в стенку сундука, ногами — в это мягкое и надавил.

    И вдруг сундучная темнота ожила.

    — Тише, почтенный! — услышал он близкий негодующий шепот. — Тише, вы продавите мне живот!

    Какими словами передать ужас вельможи? Он отпрянул, подпрыгнул, глухо стукнулся головою о крышку.

    — А?… Что?… Это кто?… А?… — судорожно вскрикивал он, вконец обезумев и тыча в темноту перед собой растопыренными пальцами.

    — Тише, — повторил тот же таинственный шепот. — Куда вы суете свой палец — мне прямо в ухо!

    Кто-то невидимый схватил вельможу за руки, цепко сжал их в запястьях.

    — А?…Что?… — вскрикивал вельможа, лязгая зубами, дрожа и вырываясь. — Это кто?… А?… Это кто?…

    — Ни слова! Ни звука! Уже идут. Не бойтесь, сиятельный Камильбек, — от меня вам не будет вреда.

    Замутившийся разум вельможи не воспринимал ничего.

    Последовал сильный удар невидимым кулаком в лоб.

    — Молчи, — иначе, клянусь аллахом, я пущу в дело нож!

    Вельможа затаился, не шевелясь и даже не дыша.

    В комнату вошли меняла и Арзи-биби:

    — Как хорошо, что сегодня ты вернулся рано.

    — Вахида не оказалось дома. Какие-то срочные дела.

    Меняла уселся на сундук, придавив крышку своим толстым задом.

    Теперь к вельможе и вору не проходило ни одной струйки воздуха.

    — Я совсем больна, — простонала Арзи-биби. — Если бы ты позвал ко мне лекаря Сайдуллу. Его дом совсем недалеко, в двух минутах ходьбы.

    — А где же все наши слуги?

    — Я отпустила их. Они так надоели мне своей болтовней. Хотела немного поспать. Одна, в тишине…

    — А тут — я некстати, — благодушно усмехнулся меняла. — Ты крепко уснула: я никак не мог добудиться. Пойду позову лекаря.

    Он встал, направился уже к двери, но в эту самую секунду злосчастный вельможа, не привыкший к сундучным сидениям, пошевелился.

    Вор изо всей силы яростно сжал его руки.

    Поздно: купец услышал.

    — Какой-то шум?

    — Мыши, — небрежно отозвалась Арзи-биби.

    Поистине, со своим самообладанием она была рождена для дворцов, заговоров и тайной борьбы, а вовсе не для тесного дома менялы!

    — Кстати, ты слышала новость! — продолжал меняла, остановившись в дверях. — Помнишь Нигматуллу, торговца ножами? Ну, толстый, рыжий, что торгует неподалеку от главной базарной мечети. Так вот, вчера он застал у своей жены… кого бы ты думала? Главного мираба из управления городских арыков и водоемов!

    — Чужого мужчину! — с ужасом воскликнула Арзи-биби.

    — Дело дойдет, надо полагать, до самого хана. Не завидую мирабу.

    — Так ему и надо за распутство!

    — А изменница подвергнется наказанию плетьми. Пятьсот плетей — ни больше ни меньше.

    — Еще мало! Таких жен следует жечь на кострах или бросать в кипящие котлы!

    — Ты уж слишком, Арзи-биби! Ей хватило бы и сотни плетей. Нигматулла теперь и сам не рад, что поднял такой шум. Он жалеет жену и всячески старается ее выручить, но уже поздно.

    — Жалеть подобную тварь!

    — А по-моему, — на всякий случай меняла понизил голос, — по-моему, власти вообще не должны были бы вмешиваться в домашние дела…

    Вор в сундуке почувствовал под своими руками, сжатыми на запястьях вельможи, мгновенную судорогу — отблеск внутренней вспышки, порыва схватить вольнодумца! Даже здесь, в сундуке, на краю собственной гибели, этот доблестный охранитель устоев не мог до конца подавить в себе хватательного рвения.

    — Если бы ты когда-нибудь изменила мне, — шутливо продолжал меняла, — то все-таки я не хотел бы видеть тебя в руках палачей. Бедный Нигматулла!… Опять шорох. И как будто в сундуке?

    — Это не в сундуке — под полом. Опять мыши.

    — Надо завести кота. Может быть, найдется у лекаря лишний кот — тогда я принесу. Не вставай, не надо: я сам запру калитку снаружи, чтобы не беспокоить тебя, когда вернусь.

    И вдруг он запнулся, словно подавившись собственным языком.

    Наступило молчание.

    Что-то произошло. Но что — вор из сундука понять не мог.

    Снова послышался голос менялы — хриплый, глухой, на этот раз далекий от всякого благодушия:

    — Откуда здесь этот парчовый халат? Эта золотая сабля?

    Сердце вора дрогнуло, дыхание прервалось. О глупцы! Забыть халат, забыть саблю! На самом виду!…

    А над сундуком начиналась буря.

    — Это?… Это?… — лепетала Арзи-биби и ничего не могла сказать: удар был слишком внезапным. Даже она, бестрепетная, смутилась и, могучая, пошатнулась!

    — Да, это! Именно это! — наседал купец; голос у него был горячечный, с визгом.

    — Это — подарок. Я приготовила тебе подарок…

    — Подарок? Мне? Сабля? Парчовый халат с медалями? Ты лжешь! — загремел меняла. — Говори, чей это халат, чья сабля?

    — Да твои, твои! — пыталась отговориться Арзи-биби. — Не кричи же так — услышат соседи.

    — Пусть! Пусть они слышат! — вопил меняла. — Пусть они знают! Я вижу, что распутство проникло не только в дом Нигматуллы! Кто здесь был без меня? Ага, ты молчишь! О презренная распутница, о дочь шайтана! Кто? Говори — кто?

    Арзи-биби молчала, обезоруженная и подавленная.

    Вельможа в сундуке от ужаса лишился чувств и мягкой безжизненной грудой навалился на вора.

    Да и сам вор — на что уж был привычен ко всяким испытаниям! — тоже поддался гибельному страху. Пропал!… Сейчас меняла позовет людей, начнет обшаривать дом. Подземная тюрьма, пытки, палач, виселица!… Погиб!

    — Кто? — душно и хрипло надрывался меняла, топоча в исступлении ногами. — Говори!…

    Подавленный страхом, смятением, вор мысленно из сундука воззвал к Ходже Насреддину: спаси, пусть совершится чудо!

    И оно совершилось! Спасительная догадка — яркая, как молния, тонкая и острая, как игла, мелькнула в его замутившейся голове. Это была не его догадка, — она прилетела к нему со стороны; вор сначала даже не очень ясно понял ее и, конечно, сам никогда бы не смог претворить ее в действие. Но в одно время с догадкой ему передалась могучая сила.

    Все, что произошло потом, все слова и действия вора были не его словами и действиями, а исходили от этой неведомой силы. Повинуясь ей, вор — как бы в полусне, сам не понимая, что делает, — поднял крышку сундука и в облаке взлетевшего пуха предстал перед онемевшим купцом и его супругой.

    Арзи-биби коротко вскрикнула и задохнулась, смертельно побелев. Живыми на ее лице остались только глаза — огромные, недвижные, черные… Еще бы! — она прятала в сундук пленительного Камильбека, а вылез какой-то одноглазый урод с широкой плоской рожей, способный привести в омерзение даже самого демона Сахра!

    Таинственная, действующая со стороны сила заставила вора выйти из сундука, захлопнуть за собой крышку, после чего уложила ему на язык следующие слова:

    — Арзи-биби, все открылось! Мы с вами не должны больше обманывать вашего столь достойного супруга. Нам остается одно: раскаяться и униженно молить его о прощении.

    Меняла подпрыгнул, задрожал и заскрипел зубами.

    Арзи-биби, прижавшись к стене, лепетала:

    — Кто это?… Кто это?…

    — Кто? — хрипел купец. — Ты не знаешь — кто?

    — Клянусь, я никогда его не видела! Никогда!… Сегодня… вот сейчас — первый раз в жизни!

    А вору не нужно было подыскивать убедительных слов, похожих на правду, — они выговаривались сами:

    — Когда я услышал, как ласково, как нежно ваш супруг беседует с вами, сердце мое наполнилось раскаянием и стыдом…

    — Он лжет! — кричала Арзи-биби. — Не верь ему! Я никогда, никогда его не видела до этой минуты!

    — Развратница! — шипел, содрогаясь, меняла. — Изменница! Обманывать своего благодетеля, который взял тебя нищую! Обманывать его! И с кем? С такой гнусной рожей, с таким уродом! Да ты посмотри на него, посмотри: чем он лучше меня?

    — У женщин бывают часто весьма странные и даже порочные склонности, — ханжеским голосом вставил вор.

    Арзи-биби в ответ могла только простонать. Она уже оправилась от первого потрясения, уже все поняла: она кипела от гнева, сжигая вора в пепел раскаленными молниями своих черных глаз! Но была связана, бессильна, принуждена к молчанию. Ибо там, в сундуке, был второй.

    — Он лжет!

    И опять она задохнулась.

    — Не запирайтесь, Арзи-биби, — сказал вор. — Только чистосердечное признание может спасти нас. Не сами ли вы сегодня увлекли меня в этот дом, сказав, что ваш супруг до ночи удалился к ростовщику Вахиду с целью отыграть в кости свой проигрыш — триста семьдесят таньга?

    — Ты даже это разболтала ему! — возопил купец, рванув себя за бороду. — Даже это!

    Таинственная сила продолжала действовать, подсказывая вору нужные слова:

    — Клянусь никогда больше не переступать порога этого дома и никогда не наполнять моих глаз видом этой женщины, которая действительно прекрасна телом, но черна душой, как это явствует из ее бесстыдного запирательства. Мое сердце с презрением отвращается от нее — я удаляюсь…

    Медленными шагами, опустив голову, как бы вконец подавленный раскаянием и скорбью, он вышел из комнаты.

    За его спиной творилось неописуемое.

    — Нет! Нет! Я не знаю его! Никогда! Никогда! — кричала вся в слезах Арзи-биби.

    — Лжешь! — гремел супруг. — Лжешь, презренная! Он сам изобличил тебя!

    Вслед вору полетела, гремя и звеня, сабля, за нею — парчовый халат.

    — Возьми — слышишь ты, осквернитель чужих опочивален! И чтобы я тебя не видел больше!

    Об этом вора дважды просить не пришлось.

    Как только он выскочил из калитки в переулок — таинственная сила оставила его. Но теперь ему вполне хватало своей, которую он и приложил к ногам — всю, без остатка! Как он бежал, как мчался! Воздух свистел в его ушах, собственная тень едва успевала за ним. В одно мгновение он пересек пустырь и очутился на кладбище, — здесь он залег в пыльном чертополохе, между старых могил.

    А в доме купца буря понемногу затихала.

    Обессилевший, обмякший купец, со взъерошенной бородой, испестренной пухом, в съехавшей набок чалме, сидел на сундуке и горестно восклицал:

    — А я тебе всегда верил, я так тебе верил!…

    Он стиснул руками голову и замотал ею, раскачиваясь и глухо стеная от нестерпимой боли в душе.

    Последняя вспышка гнева бросила его на середину комнаты. Дико вращая глазами, терзая себя за бороду, он возопил:

    — И с кем? С кем? Да где ты его нашла — такую поганую рожу!

    Этот вопль души исчерпал все силы до дна. Больше он уже ничего не говорил, — ни слова.

    Какое наказание мог он избрать для своей ветреной супруги? Выдать палачам? Для этого он слишком любил ее, кроме того — не хотел огласки и бесчестья. Наказать ее плетью самолично? Он мог бы это сделать, пользуясь тем, что в доме — никого, но: «ударивший женщину — достоин презрения!» — он это помнил.

    Тогда он решил запереть ее дома и лишить всех знаков своего благоволения. С мрачным и непреклонным видом, шумно сопя, он снял со стены серебряное зеркало, содрал ковер, затем оголил ниши, забрав кувшинчики, ларчики и прочую мелочь.

    Он разорил тахту, оставив на ней только одну подушку.

    Комната сразу стала угрюмой, как бы нежилой.

    Арзи-биби, забившись в угол, огромными недвижными глазами следила за мстительными действиями супруга.

    Он обвел взглядом потолок, стены. Что бы еще содрать? Ага, шелковый балдахин над тахтою! Он содрал и балдахин и присоединил к остальному отобранному.

    Образовалась большая куча разнообразных вещей. Куда это все девать? Взгляд купца упал на сундук — вот самое подходящее место!

    Арзи-биби похолодела, предвидя новую бурю.

    …Только могучее перо Низами или Фердоуси[8] могло бы достойно описать все последующее! Вконец обезумевший в сундуке от страха, от жары и духоты, вельможа, видя, что до него все-таки добрались, впал в полное неистовство, исступление! С дикими глухими воплями, подобными уханью ночного филина, весь мокрый и облепленный пухом, он выскочил из сундука, ударил купца в живот, укусил за палец и, ни с чем решительно не сообразуясь, ринулся в окно, дробя китайские цветные стекла.

    Калитка была открыта — он ее не увидел. Бросился на забор. Сорвался. Бросился опять. Завыл. Грузно перевалился на ту сторону забора, упал на дорогу, вымазался еще и в пыли — и, вскочив, ничего не видя перед собою, устремился куда-то… все равно куда, только подальше!

    На этом, однако, его злоключения не кончились. Гонимый страхом, он бросился на кладбище. Случай привел его к тому самому надгробию, где затаился вор. Задыхаясь и хрипя, с бешено колотящимся сердцем, готовым лопнуть, вельможа повалился в бурьян, в двух шагах от вора, по другую сторону каменного надгробия. Немного отдышавшись, — отважился выглянуть.

    Всемилостивый аллах! — прямо на него, дружелюбно ухмыляясь и подмигивая желтым глазом, смотрела широкая плоская рожа — совсем незнакомая!

    Но шепот, который он услышал, был ему знаком, — о, как знаком был ему этот шепот!

    — Ну что там, в доме? У меня ваша сабля и ваши медали, почтеннейший. Можете взять. А халат я оставляю себе — на память.

    Какая уж тут сабля, какие медали! Судорожно вскрикнув, вельможа вскочил и быстрее лани помчался в глубину кладбища, прыгая через могилы, ломясь напрямик сквозь колючий терновник. Тщетно вор махал ему вслед руками в знак своих миролюбивых намерений, — вельможа не остановился, не оглянулся и исчез в кладбищенских зарослях.

    Как только вельможа вырвался из сундука и благополучно скрылся, цепи, вынуждавшие Арзи-биби к молчанию, порвались, и она со всем пылом ринулась в нападение.

    — Старый дурак! — пронзительно закричала она. — Старый толстый дурак, что ты пристаешь ко мне со своею дурацкою ревностью и порочишь меня как последнюю из потаскушек! Посмотри лучше, где твоя сумка! Неужели ты все еще не понял, что это были воры, воры, забравшиеся в дом, пока я спала! Где твоя сумка?

    Упоминание о сумке мгновенно отрезвило купца. Он кинулся в соседнюю комнату, к тайнику. Арзи-биби устремилась к ларчику, в котором хранились ее драгоценности.

    Сумка оказалась на месте, а драгоценностей не было.

    Справедливость слов Арзи-биби о ворах подтвердилась, а следовательно, подтвердилась и полная невиновность ее в нарушении супружеского долга.

    Драгоценности пропали очень кстати: в душе она тихо радовалась этой пропаже, нисколько не сомневаясь, что в ближайшее время заставит менялу сторицей возместить ей убытки.

    О дальнейшем говорить много не приходится: конечно, Арзи-биби горько плакала, вздрагивая плечами и всхлипывая; конечно, меняла, полный раскаяния, униженно вымаливал прощение; конечно, он расставлял по местам ларчики и кувшинчики, лазил, обливаясь потом, по стене, подвешивая балдахин и прибивая ковер, и кончил тем, что полностью признал неоспоримое превосходство своей супруги над собою, равно как и великое счастье быть ее рабом, — признание, хотя и принятое с благосклонностью, но все же не предотвратившее для ревнивца позорного изгнания на другую половину дома из этих благоуханных покоев непорочности.

6 комментариев на «Очарованный принц (издание 1956 года)»

  1. армен говорит:

    ересь

  2. Узакбай говорит:

    В каком смысле «ересь»? )

    • Юсуп говорит:

      Уважаемый Узакбай, зачем вы слушаете тролля? И во времена Ходжи Насреддина, и теперь и в будущем всегда будут личности готовые ужалить подобно гадюке. В этом есть весь смысл их жизни, и не надо их жалеть. Как он попал сюда и что тут делает, вот где загадка.

  3. Мади говорит:

    В детстве много раз ломал голову, как могла в оригинале звучать надпись «Зверь, именуемый кот», сделанная на китайской бумаге за полтора таньга. На самом рисунке она почти не читаема. Потом обнаружил, что это «مشق ناملك حيوان», в современном узбекском чтении «mushuk nomlik xayvon». Видимо, пытливый иллюстратор попросил кого-то, владеющего староузбекским, написать эту фразу, а потом не очень умело (что понятно и простительно для не знакомого с арабской грамотой человека) скопировал на свой рисунок.

  4. Узакбай говорит:

    Мади, спасибо за замечательную дешифровку надписи, которая нам не поддавалась! В статье о художнике (Владимир Гальба) уже высказывалось предположение, что он консультировался с самим Соловьёвым, а, возможно, и с кем-то ещё: уж слишком много деталей, указывающих на знание предмета.

    • Мади говорит:

      Узакбай, не за что. Две эти книги повлияли на меня в детстве как никакие другие. Я должен и автору, и иллюстратору, и несравненному Ходже лично.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

seventy four − = 66