В числе лекционных курсов, которые профессор Ронен читал в Мичиганском университете, был курс о русской плутовской литературе. Из-за расписания моих аспирантских занятий я не смог посетить эти лекции, о чем, конечно, жалею. Среди произведений, включенных О. Роненом в лектюр, — от Мертвых душ до „бестселлера“ курсов русской литературы для американских студентов Мастера и Маргариты, входили книги, по большей части не принадлежащие детской литературе (расплывчатое понятие!) , но те, чтение которых так увлекает именно в детстве: Гиперболоид инженера Гарина, Двенадцать стульев и Золотой теленок, эренбурговский Хулио Хуренито. Список произведений заключал роман Леонида Соловьева Возмутитель спокойствия (в английском переводе название книги звучит интригующе — Тhe Beggar in the Harem: Impudent Аdventures in Оld Bukhara). Это произведение — первая часть дилогии Повесть о Ходже Насреддине, куда входит еще роман Очарованный принц. Список для чтения вызывал и сентиментальные воспоминания: Повесть и сборник Анекдотов о Ходже Насреддине были среди тех книг моей домашней библиотеки, которые я часто перечитывал после и во время школьных занятий. В особой увлекательности подобной литературы ощущается своего рода ловушка: будто не ты читаешь книгу, но она, безраздельно завладев твоим вниманием, ведет за собой, соединяя радость узнавания с радостью первооткрытия. Чтение книги сопровождается тем особым ощущением, которое точно передал В. Набоков: „Правая, еще непочатая часть развернутого романа, которую мы, посреди лакомого чтенья, легонько ощупывали, машинально проверяя, много ли еще (и все радовала пальцы спокойная, верная толщина) […]“.
Упоминание о Л. Соловьеве дважды встретилось мне в цикле О. Ронена Из города Энн: в эссе Перечитывание и в процитированном отрывке из Альбома для марок Андрея Сергеева (в эссе Марки).
Между временем написания Соловьевым второй книги о Ходже Насреддине — Очарованный принц — более десяти лет, из которых восемь Соловьев провел в заключении в Дубравлагe (Мордовия). Авторы статей о писателе (главным образом, предисловий к его сочинениям), сравнивая два романа, пишут об изменении стиля, поэтики повествования и т. п., или об их преемственности. Все это, вероятно, справедливо — вряд ли Соловьев стремился непременно сохранить что-либо из первой книги, кроме ее героя и восточного антуража; правда и то, что второй роман не был написан „с чистого листа“. В Очарованном принце Ходжа Насреддин, как и прежде, — плут и борец за справедливость, плутовски сражающийся со злом в одиночку. Но во второй книге к обрамленным суфийской мудростью (все ли цитаты подлинные?) приключениям и злоключениям Насреддина, уже известным читателям Возмутителя спокойствия, добавлено то, что Леонид Соловьев испытывал сам. Его личный опыт, бывший, конечно, частью общего опыта переживших сталинское время, привнес в книгу рассказы о всеобщем доносительстве, о допросах, на которых следователь мог выбить из арестованного любые нужные ему показания, о людях, оказавшихся винтиками чужих интриг и вынужденных оговаривать себя. И хотя в этом нет, на первый взгляд, ничего, что не походило бы на проявление „восточной“ полусказочной жестокости, сегодня эти страницы читаются как аллюзии на события 30х—50х гг. Вот лишь некоторые цитаты, иллюстрирующие тему:
У меня в подземелье сидят два пешаверца, еще в позапрошлом году схваченные мною на базаре за чародейные замыслы против великого хана. В своих преступлениях они, разумеется, полностью признались на первых же двух допросах и были приговорены мною в соответствии с законом к заключению в подземной тюрьме. Так вот недавно, на днях, они дополнительно показали, что встречали на пешаверском базаре мужа этой женщины в жалком состоянии раба. […] Вот, о повелитель, что показали на допросе пешаверцы — оба и причем одними и теми же словами.
— У тебя на допросах все показывают одними и теми же словами, — заметил хан, сумрачно усмехнувшись. […]
— Что-то весьма нечисто, говорю я. Пешаверцы схвачены полтора года назад, а показали о встречах с мужем этой женщины только сейчас. Почему же они не показывали до сих пор?
— Они упорствовали в отрицании, только теперь признались.
— Упорствовали в отрицании? Усмешка на лице хана стала еще мрачнее. — В чародействах, которые грозили им тюрьмой, признались, по твоим словам, на первых же двух допросах, а во встречах с мужем этой женщины, что им ровно ничем не грозило, не признавались целых полтора года? Это — в твоихто подземельях, в твоихто руках?
Их дальнейшая судьба нам неизвестна, однако мы верим, что ужe больше не попадали на помол в ту достославную мельницу, где воды своекорыстий вертят колеса хитростей, где валы честолюбий приводят в движение зубчатки доносов и жернова зависти размалывают зерна лжи…
(Несколько фрагментов, относящихся к образу великого хана, правителя Коканда. Некоторые детали этого образа обнаруживают удивительное сходство сказочного правителя с „отцом народов“, бывшим для многих фигурой не менее сказочной):
Он [Камильбек] стоял в дворцовой опочивальне перед постелью повелителя и подобострастно докладывал ему события минувшего дня. Таков был заведенный ханом порядок; могут подумать, что повелителю не хватало дневного времени (Привычка Сталина работать по ночам отмечена многими историками и беллетристами. Прим. В. Б.) — вовсе не так: он просто боялся оставаться по ночам один, так как был издавна подвержен приступам внезапного удушья.
Затем вельможа помедлил, готовясь к удару по главному своему врагу. Этот удар он замыслил давно и выращивал долго, как заботливый садовник (в 30е годы с образом „садовника” было связано имя Сталина! МессБейер [Ирина МессБейер. Эзопов язык в поэзии Мандельштама 30х годов.: Дисс. на соискание учен. степ. доктора философии. — Хельсинки, 1997 — В. Б.] напомнила, что сравнение Сталина с садовником было в СССР трафаретным: „Есть великий садовник у нас”; „Он — как садовник у древа бессмертья”; „И он склоняется к детям, как мудрый садовник к цветам” и т. д. „Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево”, — цитировала Сталина „Литгазета”. Лахути вдобавок к этому показывает, что как минимум ежемесячно, с декабря 1934 года по май 1935го — когда были написаны слова Мандельштама о „садовнике и палаче”, — в „Правде” повторялись напоминания о „Сталинесадовнике”. (Вайль Б. Делир Лахути. Образ Сталина в стихах и прозе Мандельштама // Знамя. 2010. № 5. С. 224). 296 прим. В. Б.) выращивает в теплице драгоценный плод. Врагом вельможи был военачальник Ядгорбек, по прозванию Неустрашимый, водитель знаменитой кокандской конницы, доблестный воин, весь в шрамах от вражеских сабель и увенчанный славою многих побед. Раболепная, трусливая низость всегда ненавидит ясное благородство высоких и смелых душ; вельможа ненавидел Ядгорбека за прямоту в речах, особенно же за неподкупное почтение, переходящее в любовь, простого народа.
[…] о сколь прискорбна, отвратительна и постыдна такая мелочность в повелителе, недаром говорят, что он низкого рода и подлинный отец его — дворцовый конюх!.. (В советское время курсировали разные слухи о происхождении Сталина. Своего рода обобщение этих „народных преданий“ встречаем у Ирины Пивоваровой: „[…] он ведь не из простых, говорят, в нем текла дворянская кровь, говорят, его отцом был сам Пржевальский, чьим именем названы какието одичавшие лошади, а мать считалась лучшей уборщицей люксовых номеров гостиницы Таврия в Кутаиси“. (Пивоварова И. Круглое окно. М., 1997. С. 27). прим. В. Б.)
Допрос вельможа начал не сразу — долго перебирал и перекладывал бумаги, что-то в них подчеркивая ногтем, зловеще усмехался и мычал.
Наконец, обратив к Ходже Насреддину проницательный, насквозь проходящий взгляд, он сказал:
— Ты сам знаешь, почему схвачен и ввергнут мною в тюрьму. Мне известно о тебе все, я уже давно охочусь за тобою. Расскажи теперь сам о своих злодеяниях и открой свое настоящее имя.
В бумагах, что лежали перед ним, говорилось о действительно опасном мятежнике Ярмате Мамышоглы, несомненно памятном великому хану.
Родство с Ярматом — вот ловушка, из которой гадальщик не выскочит! („Если к тому же выяснялось, что у арестованного хотя бы на самых далеких развилках родства были репрессированные (а по совести говоря, у кого их тогда не было?), то в меморандуме он назывался не иначе как «близкий родственник ныне разоблаченного врага народа…“ (Домбровский Ю. Факультет ненужных вещей. M., 1989. С. 334) 297 прим. В. Б.) Пусть-ка попробует доказать, что дед мятежника не был и его дедом; если бы даже покойная бабушка гадальщика сама поднялась из могилы, чтобы с негодованием отвергнуть такой поклеп, можно было бы и ей не поверить […].
Несмотря на очевидность этих аллюзий и большую вероятность того, что в романе они возникли не случайно, нет нужды непременно видеть в них часть какого-то сознательно разработанного автором плана, стремление воспользоваться „эзоповым языком“. Двойственность механизма иносказания — кажущегося то откровенным намеком, то зашифрованным посланием — тонко описал Сигизмунд Кржижановский:
Любопытно, что если древнему баснослагателю приходилось рядить в звериные шкуры людей, то российскому Эзопу, обращая прием, приходилось под человеческим обличьем литературных персонажей прятать звериную суть тогдашней действительности. Перечитываемая сейчас русская литература этого склада кажется слишком плохо маскированной. Но это ошибка подготовленного восприятия: если публицист В. Амфитеатров, озаглавливая один из своих памфлетов «Семья Обмановых» […] был мало прикровенен, то Салтыков-Щедрин в «Истории города Глухова», смутно, при первочтении, напоминающей какую-то другую «историю», умело то спутывает, то разделяет два смысла повести: явный и тайный.
В процитированных выше фрагментах из Очарованного принца современность, скрытая общим потоком остросюжетного повествования, местным колоритом и значительной временной дистанцией, может быть прочитана в двойной перспективе: как относимой к времениместу текста, так и ко времениместу его создания.
В числе произведений советской приключенческой литературы можно назвать еще одно, едва ли не в большей степени обладающее вышеназванной особенностью. Речь идет о романе Роберта Штильмарка Наследник из Калькутты, долгое время бывшем одинаково популярным чтением для детей „старшего и среднего школьного возраста” и для взрослых.
Благодаря многочисленным статьям сына писателя, Ф. Р. Штильмарка, ряду др. публикаций, история написания Наследника и биография его автора теперь общеизвестны. Интересно лишь отметить одну сходную деталь в судьбах Штильмарка и Соловьева: советская власть, по вздорному обвинению лишившая этих писателей свободы, тем не менее, создала им некоторые условия для продолжения литературной деятельности и в заключении: Соловьев был банщиком, Штильмарк — кочегаром, благодаря чему оба смогли не только выжить, но и писать в лагере.
<…>
Говоря не о литературоведческих, но о биографических эссе Омри Ронена, можно заметить, что тема чтения в них часто переплетается с темой времени. Бесчеловечность и безнаказанность сталинского террора и сменившая его тусклая „вегетарианская“ несвобода делали чтение альтернативой той „достославной мельнице“, о которой писал Л. Соловьев. Времена, конечно, меняются, но мельницы все же остаются. Значит, остается чтение и перечитывание.
Вадим Беспрозванный
