Иван Никулин – русский матрос.

Он решил не задерживаться в немецком тылу. Погуляли и хватит, пора честь знать, пора возвращаться к своим.

Отряд, передвигавшийся до сих пор вдоль фронта, повернул к передовым вражеским линиям — на прорыв.

А на следующий день произошло событие, изменившее все планы и расчеты Никулина. В сумерки над селом, где отдыхал отряд, появился, пробив низкие грузные тучи, наш, советский самолет и сбросил белую стаю листовок. Ветер подхватил их, понес над крышами и деревьями; вдогонку с воплями и криками ударились мальчишки. А через десять минут село радостно и взволнованно загудело из конца в конец:

— Наши наступают!..

Да, в ту пору на этом участке наши перешли в наступление. Советское командование извещало об этом жителей оккупированных районов и партизан, призывая помогать наступлению, бить врага с тыла, резать пути его отхода, взрывать мосты, портить дороги.

Наши наступают! Эти слова звучали, перекатывались, отдавались во всех дворах и хатах.

Старый казак, хозяин хаты, где остановился Никулин, с торжественной медлительностью стал на колени перед образами и поклонился земно. За окнами ветер раскачивал деревья, хлестал в стекла дождем, шуршал очеретом на крыше, гудел в трубе. Перед образами красной каплей светила лампада, старика почти совсем не видно было в полутьме, слышался только горячий, то жалобный, то гневный шепот его. Никулин не шевелился, боясь помешать этой молитве, праведность и святость которой чувствовал сердцем. В тот памятный ненастный вечер многие старики и старухи молились перед образами, а кто помоложе, посильнее — доставали из стогов и кизячных штабелей густо залитые салом винтовки, гранаты, пулеметы, готовясь достойно попрощаться с фашистами, проводить их с нашей земли прямо в землю!

Никулин, собрав моряков в свою хату, на экстренное совещание, сказал:

— Слушайте, товарищи! Красная Армия переходит в этих местах в наступление. Значит, пришло время и нам наступать, должны мы помочь Красной Армии разгромить и уничтожить вражеские дивизии, что позабирались в эти края. Хватит нам теперь от немцев укрываться, сторонкой их обходить, теперь сами будем их искать и бить везде, где только попадутся. Остаемся в немецком тылу — наше место теперь здесь. Завтра разобью отряд на подразделения, назначу командиров. Завтра же направим письмо нашему командованию от имени всех бойцов отряда.

Когда моряки разошлись, Никулин сел за письмо и сидел долго — все казалось ему, что слова, ложась на бумагу, теряют свой накал и живой трепет. Он перечеркивал, писал и снова перечеркивал. Было уже поздно, когда он закончил письмо. Волнуясь и запинаясь, он вполголоса прочел его вслух и опять задумался, не зная, удалось ли наконец найти горячие, настоящие слова. «Пусть так и остается, — решил Никулин. Поймут…»

Спать не хотелось. Никулин вышел на двор. Дождь. кончился, тучи ушли, над землей стоял светлый лунный туман. Было сыро и тихо, ветер вздыхал только изредка. Вдруг Никулин вздрогнул и насторожился, уловив глухой, слабый рокот. Не шевелясь и напряженно вслушиваясь, он стоял долго, но рокот больше не повторился. Так и не понял Никулин — то ли почудилось ему, то ли вправду донесся по ветру далекий орудийный раскат — голос нашего наступления.

 

КЛЯТВА

Утром, выстроив отряд, Никулин прошел вдоль шеренг, внимательно вглядываясь в лица своих бойцов.

— Товарищи бойцы! — сказал он. — Красная Армия наступает, вам это известно. Наша задача — бить врага с тыла, резать ему пути отхода. И я должен предупредить, что поведу вас на самые опасные дела, не считаясь с численностью противника и с его вооружением. Бои будут жестокие, неравные, может быть, всем нам суждено погибнуть. Если кто чувствует слабость, сомневается в себе, пусть скажет сразу, чтобы потом не создавать в бою паники, не подводить товарищей. Наши наступают, скоро будут здесь. Сомневающиеся могут где-нибудь укрыться и дождаться прихода наших частей.

Передохнув, он закончил:

— А кто за Советскую власть, за Родину готов биться до смерти — шаг вперед!

Строй всколыхнулся и весь подался вперед. Прямо перед Никулиным, выкатив могучую грудь, стоял седобородый казак с серебряной серьгой в ухе и медалью «За трудовое отличие» на груди — какой-нибудь колхозный бригадир или пасечник.

— Так я и думал, что в моем отряде подобрались настоящие люди! — сказал Никулин. — Спасибо, товарищи! Примем клятву верности. Повторяйте за мной: «Я, боец отдельного морского отряда, клянусь перед Родиной драться с фашистами за свою родную землю до последнего вздоха!».

Строй ответил сдержанным слитным гулом:

— «…до последнего вздоха!..»

— «Если изменю своим товарищам, своей Родине, то да покарает меня смертью рука советского правосудия!»

— «…рука советского правосудия!» — грозно и предостерегающе, с торжественной силой отозвался строй.

Разбив отряд на подразделения, Никулин назначил командиров. Фомичев, Жуков, Папаша, Крылов и Харченко получили по взводу. Командирами отделений стали другие моряки.

Письмо подписывали по старшинству. Первым подписал сам Никулин, за ним — командиры взводов, отделений и, наконец, рядовые бойцы, начиная с правого фланга. Маруся Крюкова — вечная левофланговая — подписалась последней.

— Ну как, Маруся, не раздумала? — спросил Никулин. — А то, может быть, другого человека пошлем, а ты останешься пока в селе, подождешь наших?

— Нет, не раздумала, товарищ командир. Раз уж вы меня в бой не берете, то я хоть письмо понесу.

— Опасное дело, Маруся. Через немецкие линии придется идти.

— Я знаю.

— Пройдешь?

— Думаю, пройду, товарищ командир.

— Держи, Маруся! — Никулин протянул ей письмо. — Держи и помни — в этом письме наш боевой рапорт… Всяко бывает, может быть, погибнем все до единого и тогда никто знать ничего не будет о наших делах. Пропали куда-то люди; подумают еще, чего доброго, что мы немцам в плен сдались. Мы тебе, Маруся, нашу воинскую честь доверяем.

— Я сберегу, товарищ командир.

— Будь осторожна. А если случится беда, попадешься, тогда надо держаться…

— Не сомневайтесь, товарищ командир. Я клятву принимала: «до последнего вздоха!..».

— Верю! Ну, прощай, Маруся! — Он крепко тряхнул ее руку. — Скоро увидимся…

— Обязательно увидимся, товарищ командир. Моряки сердечно провожали свою боевую подругу.

Все говорили ей: «Не скучай, Маруся, скоро увидимся», и она отвечала всем: «Увидимся обязательно!».

Тихон Спиридонович задержался около Маруси. Он был смущен, расстроен, фуражка его съехала на затылок, сырой холодный ветер шевелил выбившуюся на лоб рыжую прядь.

— Вот и пришлось нам расстаться, Маруся… А поговорить о самом главном я так и не успел с вами.

Он заглянул ей в глаза. Она все поняла и слегка покраснела. Коснувшись ее локтя, он повторил со вздохом:

— Не успел… Да и не посмел, признаться…

Такое сиротливое, грустно-смешное сделалось у него при этом лицо, что Марусю вдруг в самое сердце толкнула горячая жалость. Оглянувшись, она приподнялась на цыпочки и, обхватив рукой его шею, неуловимо быстрым движением поцеловала в губы. Он испуганно отшатнулся, залился густой краской, а когда опомнился, Маруся пересекла уже улицу, в последний раз прощально махнула ему рукой и скрылась. Он рванулся было следом, но команда «стройся!» остановила его. Повинуясь привычке, он занял в рядах свое место; услышав справа: «восьмой!», без задержки отозвался: «девятый!»; а в душе его творилось что-то, ему самому непонятное, какое-то смятение и кипение разноречивых чувств! Сердце его горело и от радости и в то же время от горького сожаления, что счастье ушло и, может быть, навсегда, что оно не далось ему в руки, а лишь слегка опахнуло его лицо своим светлым крылом.

— Направо! Шагом…Никулин оборвал команду, Не закончив.

Далекий рокот, такой же, как И ночью, повторился подряд несколько раз. Его ясно услышали по ветру все бойцы.

Сомнений больше не оставалось: это рокотала наша артиллерия, это звучал издалека могучий голос нарастающего, стремительного наступления. Лавины танков, армады самолетов, колонны автомашин, артиллерия, Конница и нескончаемые массы пехоты — все это, грохоча, лязгая, цокая, изрыгая огонь и сверкание, мчалось, летело, двигалось на фашистов, сминая, сметая, вдавливая в землю вражескую силу!

Никулин повел свой отряд на зюйд-вест наперерез немецким отходящим частям.

А на восток, прямо навстречу свирепому голосу боев, с ясным лицом и без ужаса в сердце, шла, освещаемая холодными косыми лучами восхода, маленькая девушка, постоянный левофланговый — Маруся Крюкова.

  

ДРУЖКИ 

Разгромив мимоходом несколько мелких вражеских частей, уничтожив сотню автомашин и десятка полтора танков, Никулин со своим отрядом вышел к реке, к той самой излучине, где фашисты, по слухам, спешно наводили переправу для своих отступающих войск. План Никулина был ясен и прост: выбрав момент, захватить подступы к переправе и держать фашистов на восточном берегу до тех пор, пока не подоспеют преследующие части Красной Армии.

Своим командирам Никулин сказал так:

— Переправу будем держать по-черноморски — сутки, двое, трое, если понадобится! Противника считать запрещаю: полк будет или дивизия — все равно переправу держать! На тот берег ни один фашист пройти не должен, а если пропустим — значит, грош нам цена и вечный позор. Фашистов нужно держать между двумя жерновами: когда всех перемелем, тогда и встречу со своими отпразднуем!

Командиры единодушно одобрили этот план, что же касается дерзости и риска, то о них вовсе не говорили — на то и война! Проверить и уточнить обстановку Никулин поручил Фомичеву, сказав:

— Во второй раз, думаю, не попадешься. Ученый. Теперь не будешь своими якорями хвалиться.

Дождавшись темноты, Фомичев отправился в разведку, взяв себе в помощь Тихона Спиридоновича — своего дружка.

Они подружились недавно — после того памятного боя, когда Тихон Спиридонович в полный рост, с противотанковой гранатой в руке пошел прямо на ревущие пулеметы.

В их отношениях не было полного равенства: Фомичев держался слегка покровительственно, как старший; Тихон Спиридонович нисколько не обижался и молчаливо признавал его превосходство.

— Если бы мне смолоду попасть на море! — мечтательным голосом говорил иногда Тихон Спиридонович. — Совсем иначе сложилась бы тогда моя судьба, и характер был бы у меня другой.

— Это верно! — солидным баском подтверждал Фомичев, — На сухопутье вот, как я посмотрю, много мелких людишек живет. И даже сволочи есть среди них.

— Есть! Много еще! — соглашался Тихон Спиридонович.

— А на море таких людей не видишь. На море мелкому человеку делать нечего, а если взять, к примеру, сволочей, то их на море и вовсе нет.

— Откуда же они там возьмутся, на море? — льстиво поддакивал Тихон Спиридонович.

Когда Фомичев позвал его вместе с собой в разведку, Тихон Спиридонович просиял от гордости: приглашение это он воспринял как высокую честь для себя. Ведь Фомичев мог взять в спутники любого бойца, выбор его свидетельствовал о том, что Тихон Спиридонович продвинулся уже далеко на пути превращения своей души из сухопутной в морскую.

Шли всю ночь, было холодно, опаленная морозцем трава легко похрустывала под ногами. На рассвете увидели впереди, метрах в двухстах, белую пелену тумана.

— Стоп! — сказал Фомичев. — Река.

Скоро взошло солнце, разогнало туман, и глазам разведчиков открылась крутая излучина. Окаймленная камышами, она уходила далеко за холмы, поблескивая своей спокойной розовой гладью. Там, у холмов, работали фашисты, наводя переправу. В бинокль были хорошо видны, ряды понтонов, груды наваленных бревен и досок, грузовики, то и дело подползавшие к реке.

— Торопятся, — сказал Фомичев, передавая Тихону Спиридоновичу бинокль. — Видно, крепко жмут их наши.

Лощинками, пригибаясь, а кое-где и на животах, продвинулись еще метров на триста. Лежали долго. Солнце поднялось высоко, согнало иней с травы, на сухих стеблях и листьях чернобыла заблестели крупные капли.

— Завтра к вечеру сделают, — сказал Фомичев. — Гляди, гляди, как стараются! Шкуру-то жалко на чужой земле оставлять.

Фомичев повел своего приятеля куда-то в глубокий обход, высмотрел все балки и бугры, обозначил их в книжке, пояснив:

— Этих, что по берегу копошатся, мы, конечно, враз перебьем. Но могут подойти подкрепления, и тогда некогда будет разбираться. Так мы лучше сейчас разберемся: где пулеметы поставить, где мины заложить. А теперь — держи! — он передал книжку Тихону Спиридоновичу. — Оставайся здесь и жди меня, а я попробую ближе подползти. Надо блиндажи и дзоты разведать, батареи посмотреть. Услышишь стрельбу — ко мне не беги, понял? Я и один отобьюсь, а твое дело — доставить сведения. Если не вернусь — дуй без задержки к нашим! Ну, счастливо!

Фомичев скользнул в заросшую ковылем промоину. Тихон Спиридонович остался один, томимый тревогой за своего покровителя идруга.

Все обошлось благополучно. Фомичев вернулся раньше назначенного срока, очень довольный результатами своей вылазки. Ему удалось подобраться почти вплотную к переправе, разведать две батареи, несколько дзотов, побывать на площадках, заготовленных для зенитных орудий. Счищая с колен и локтей налипшую грязь, он весело рассказывал:

— В десяти шагах прошли! «Ну, — думаю, — готов, попался!» Автомат приготовил, гранату. Нет, свернули! Тут лужа передо мной была, так они сапоги не захотели, пачкать, сторонкой лужу обошли.

— Везет тебе! — сказал Тихон Спиридонович. — Второй раз из-под самой смерти уходишь.

— Второй?! — удивился Фомичев. — Двадцать второй, скажи — вот это правильно будет. И еще двадцать раз уйду, потому — погибать мне рано, нельзя мне погибать! Я с фашистов еще не все долги получил — шестьдесят четыре человека за ними. Вот соберу долги, тогда, пожалуйста, заказывайте ящик!

Тронулись в обратный путь — сначала по-над берегом, потом — лощинками, балками, промоинами, оглядывая время от времени горизонт. Тихо было в степи, плыли облака, и от них по бурой траве скользили светлые тени; в небе, распластав крылья, неподвижно стоял коршун. Эта чистая высота, ширь и тишина наполнили Тихона Спиридоновича грустной жалостью, он шел и вспоминал Марусю Крюкову, силясь разгадать тайный смысл поцелуя, который она подарила ему на прощание. То ли просто дружеским был этот поцелуй, то ли таил в себе иную глубину? Тихон Спиридонович вздохнул: теперь уж ничего не узнаешь до встречи… Увлеченный своими грустными и тихими мыслями, он забыл о немцах, о войне, даже о Фомичеве забыл, хотя все время видел перед собой его широкую спину.

Война поспешила напомнить о себе.

С немецкими солдатами столкнулись нос к носу, когда переходили из одной лощины в другую. Тихон Спиридонович, увидев немцев, почувствовал истомную слабость в коленях, руки сразу стали мягкими, ватными. Почти одновременно с обеих сторон загремели выстрелы, но Фомичев успел опередить немцев — его автомат заговорил секундой раньше. Это решило исход молниеносной схватки: двое немцев упали, за ними ткнулся в землю и третий, последний. Граната, которой он размахнулся, выпала из его руки и оглушительно лопнула, подкинув его тело. Тихон Спиридонович почувствовал сильный удар в плечо и в ногу, понял, что ранен, и, бледный, перепуганный насмерть, повернулся к Фомичеву.

Моряк стоял на коленях, держась за голову, его щека и ухо были в крови.

 — Вот чертовщина! — хрипло выругался он. — Лечь не успел, задело осколком…

Тихон Спиридонович посмотрел сонными, тусклыми глазами и медленно опустился на землю. Перед ним плыли красные тени, голос Фомичева уходил куда-то все дальше в глухую мягкую глубину.

Тихон Спиридонович потерял сознание.

 

ИСПЫТАНИЕ

Он очнулся не сразу — сперва ощутил спиртной вкус и запах во рту, потом, открыв глаза, увидел над собой Фомичева с большой черной флягой в руках.

Это был немецкий трофейный коньяк. У немцев же нашлись и бинты. Перевязывая Тихона Спиридоновича, Фомичев шутил, посмеивался, но синеватые губы его то и дело кривились от боли и слабости, глаза лихорадочно блестели под белой повязкой.

— Раны твои пустяковые, — утешал Фомичев. — Заживут в две недели. А ну, вставай пробуй!

Тихон Спиридонович встал — все опять закачалось и поплыло перед ним, как в сильном хмелю. Он пошатнулся. Фомичев подхватил его.

— Нет! — сказал Тихон Спиридонович. — Не могу. Фомичев посмотрел на него с беспокойством. До своих оставалось не меньше десяти километров, а время подвинулось к полудню.

— Держись, браток! Доползем как-нибудь! Не здесь же, у немцев под самым носом, оставаться.

Волоча раненую ногу, Тихон Спиридонович пошел. Через пятнадцать минут присел на сырой бугорок. Потом он стал присаживаться все чаще — силы покидали его. Наконец он лег на траву и угрюмо сказал, что дальше не пойдет — хоть смерть!

— Эх, ты! — осуждающе сказал Фомичев. — А собрался в моряки записываться…

Тихон Спиридонович повернул к нему похудевшее, землистого цвета лицо с темными подглазьями и крикнул тонким злобным голосом:

— Силы нет, понял? Сам бы встал, без тебя!

Он попробовал подняться, но смог только сесть, да и то ненадолго — опять его потянуло к земле.

Фомичев постоял, подумал и, хлебнув для храбрости из фляги, опустился на колени, спиной к Тихону Спиридоновичу.

— Давай, браток, устраивайся.

— Не надо; — сказал Тихон Спиридонович. — Ты иди. Ты меня оставь.

— А командир что скажет? — рассердился Фомичев. — А ребята? Скажут, раненого товарища бросил. Давай, Тихон, садись, не томи душу.

Тащить ,на себе пятипудовый груз — это и для здорового человека работа нелегкая. У Фомичева остро щемило в груди, мутилось в глазах, дышал он трудно — с хрипящим надсадом и свистом. Вначале он решил отдыхать по десяти минут после каждого километра, но на первом же километре уходился так, что лежал пластом полчаса.

Тихон Спиридонович пожалел товарища, вызвался идти дальше сам, но очень скоро опять изнемог. Опять Фомичеву пришлось взваливать его на спину, а ноги тряслись, разъезжались, кровь подкатывала к вискам густыми, тяжелыми волнами. Тогда понял Фомичев, что дотащить Тихона Спиридоновича ему не под силу, надо что-то придумывать. А что придумаешь, если в степи пусто и некого позвать на подмогу?

К вечеру низкое солнце позолотило степь, еще шире распахнув ее на все стороны. Фомичев прикинул: километра четыре прошли, не больше.

Задыхаясь, Фомичев присел, осторожно опустив Тихона Спиридоновича на землю. Ногам и плечам сразу стало легко, воздух свободно, свежо хлынул в грудь.

— Плохи наши дела. Слышишь, Тихон Спиридонович?

— Слышу.

— Удивительное дело — и крови потерял я немного, а слабость такая, что совсем одолела… Не донесу я тебя, Тихон, силы не хватает.

Тихон Спиридонович молчал, лежа на боку, уткнувшись лицом в сгиб локтя.

— Вдвоем нам здесь, в степи, оставаться нет никакого расчета, — сказал Фомичев.

— Я же говорил, — глухо, в землю, отозвался Тихон Спиридонович. — Я там еще говорил.

— Понадеялся я на себя, да ошибся малость. Главное дело — ранение, а то бы я вмиг домчал.

«Ну что же, — подумал Тихон Спиридонович, слыша голос Фомичева неясно, словно сквозь ватное одеяло. — Пусть так… Все равно!..»

Если бы Фомичев мог проникнуть в мысли Тихона Спиридоновича, то, конечно, ни за что не оставил бы его в степи. Но Фомичев был человек простой — что думал, то и говорил, и так же прямо понимал чужие слова, не стараясь разглядеть в их глубине скрытого смысла.

Запись опубликована в рубрике Творчество с метками . Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

thirty two − = thirty one