— Сходи на левый фланг! — крикнул Никулин. — Погляди, что там у Харченко. Если мало осталось бойцов, веди всех сюда.
Фомичев, пригнувшись, побежал по траншее.
Он вернулся вместе с Харченко. Оказалось, что по левому флангу ударила немецкая отборная полурота. Дело дошло, как и в центре, до рукопашной. Немцев отогнали, но у Харченко осталось всего восемнадцать бойцов. Он привел их к Никулину. Харченко морщился и поминутно ощупывал голову.
— Прикладом угодил немец, — пояснил он. — Хорошо, что я увернуться успел, вскользь пришлось.
— А немец?
— А немец не успел увернуться.
— Сто четырнадцать бойцов осталось у нас, — сказал Никулин. — Как ты смотришь, Фомичев, на это дело?
— Куда же теперь деваться? — ответил Фомичев. — Но только к мосту их все равно не пустим, — добавил он решительно. — Один останусь, а буду держать! — Он пригнул голову, уперся взглядом в землю. — Пекет мне сердце! Так пекет!.. Нет никакого терпения. И что ни дальше, то хуже…
— Возьми себя в руки, — сказал Никулин. — Если со мной что случится, тебе командовать.
После третьего огневого налета и последовавшей за ним атаки у Никулина в строю осталось девяносто три бойца.
Новый штурм был самым тяжелым и свирепым из всех. Дважды откатывались фашисты и снова бросались, дважды рукопашный бой закипал уже в узких коридорах траншей.
В девять часов утра подступы к переправе находились все еще в руках Никулина. В его же руках находились они и в десять часов утра и в одиннадцать… Это может показаться странным, непонятным, невероятным! Фашисты по численности и вооружению превосходили отряд Никулина не в десять, и не в двадцать, и не в пятьдесят, а в сотни раз. Казалось, они должны смять горстку храбрецов мимоходом, не задерживаясь, даже не замедлив своего движения. Между, тем они застряли у переправы и не могли сдвинуться. Никулин не пускал их. Огневые налеты, атаки, яростные штурмы сменялись беспрерывно, все выше поднималось солнце, а мост был для фашистов по-прежнему неприступен.
Измотанный, потерявший две трети своего состава отряд Никулина продолжал сражаться с еще большим ожесточением и непреклонностью вопреки всем законам об арифметических соотношениях.
Что поддерживало бойцов, что помогало им в этом бою, беспримерном по неравенству сил? Храбрость?.. Но ведь и фашисты умеют хорошо драться. Здесь, у переправы, фашисты атаковали отчаянно. И все-таки не прорвались и не могли прорваться, потому что Никулин со своими бойцами стоял на своей родной русской земле, оборонял свою родную русскую реку, он сражался за правду, за справедливость, за свой народ! А что могли противопоставить ему фашисты, гонимые в бой лишь страхом ответа за свои злодейства, одержимые только одним низменным стремлением — укрыться от возмездия, спасти клейменую шкуру!.. Здесь, у переправы, не было двух борющихся сторон, здесь были пойманные, прижатые к стене преступники и неумолимые судьи во главе с Никулиным. А за судьями стоял весь народ, требующий справедливости и возмездия.
…В одиннадцать сорок фашисты опять поднялись в атаку. И опять она была отбита. В строю у Никулина осталось пятьдесят два бойца. Он сам получил две пули — одну в плечо, вторую — пониже, в руку. Папаша и Фомичев перевязали его.
— Навылет? — спросил он, кривя побелевшие губы.
— Навылет, — ответил Папаша, мигнув Фомичеву. Он не хотел тревожить Никулина и не сказал, что верхняя пуля застряла в кости.
Голова у Никулина закружилась, он покачнулся на широкой земляной скамье, все перед ним затянулось серой пеленой, свет померк. Он услышал голос Папаши:
— Фомичев, давай скорее флягу!
— Ничего, — с усилием выговорил Никулин. — Я сейчас… Ничего…
Лицо его от внутреннего напряжения стало еще бледнее. Он поднял веки. В сером тумане мутно и расплывчато возникло перед ним лицо Папаши. Никулин сердито стиснул зубы — этого еще не хватало! Он командир и не имеет права терять сознание во время боя. Ему удалось преодолеть свою слабость, свет перед ним прояснился.
— Людей остается у нас мало, — сказал он. — Еще одну атаку отобьем как-нибудь, а дальше — не знаю… Мост надо взрывать! — закончил он решительно.
БЕССМЕРТИЕ ИВАНА НИКУЛИНА
До сих пор Никулин берег мост: пригодится своим, когда подойдут. Теперь приходилось взрывать. Фомичев выругался:
— Да где же наши?! Что они там — на волах ползут?! Он не знал, что в это время наши части, направлявшиеся к переправе, добивали в степи немецкую танковую группу, что из шестидесяти пяти немецких танков только двенадцать сумели вырваться и сейчас на полной скорости шли к реке. Не знали об этом и фашисты у переправы. Ошеломленные силой партизанского сопротивления, они притихли. Пулеметы молчали.
— Что-то они затевают, — слабым голосом сказал Никулин. — Мост надо взрывать.
— А как к нему подберешься? — отозвался Папаша.
Никулин молчал, сознавая правоту его слов. Мост, недосягаемый для врага, был так же неприступен и для моряков. Голый берег без единой складки, без единого куста прикрывался огнем пулеметов, артиллерией и минометами. Любой, осмелившийся подойти к мосту, был бы мгновенно уничтожен шквалом огня.
— Да, — сказал Никулин. — К мосту подходов нет. Что же нам делать теперь? Значит, пройдут фашисты?
Папаша хмурился. Фомичев, сузив глаза, смотрел на слепящую от солнца гладь реки с мерцающим быстряком на середине.
— За что же тогда мы столько людей положили? — горячо и порывисто сказал Харченко. — За что, если они все равно пройдут? — Голос его странно дрогнул. — Товарищ командир, разреши мне! Я попробую. Может быть, доберусь! Я по-над самой водой, по кромке…
— Куда ты доберешься? — оборвал его Фомичев. — На тот свет сразу ты доберешься, больше никуда.
— А что же теперь? — вскинулся Харченко, даже слегка подпрыгнув. — Значит, зря братишки погибли?
Фомичев, морщась, досадливо и тяжело отмахнулся.
— Не егози ты… Юзжит над самым ухом, только думать мешает. Не мешай ты, за ради бога!
Но Харченко не легко было успокоить. Блестя от возбуждения глазами, он продолжал теребить Никулина:
— Я попробую! Пусти, товарищ командир. Убьют так убьют, я смерти не боюсь!
— Дурак ты! — солидно и веско сказал Фомичев. — Тут надо дело делать, фашистов держать, а он о смерти толкует…
Он посмотрел на Харченко с обидным сожалением во взгляде и отвернулся.
— Ну, а сам ты что думаешь? — спросил Никулин. — Твое какое мнение?
— С берега к мосту подойти нельзя, — неторопливо сказал Фомичев. — Даже и пробовать нечего — толку все равно не будет. Значит, надо как-нибудь в обход. Военную хитрость надо применить.
— Водой? — подхватил Никулин, обрадованный тем, что его мысли находят себе подтверждение в словах Фомичева.
— Точно! — сказал Фомичев. — Другого пути к мосту, нет. А плавать умеем — не зря матросы. Если берегом, сейчас отползти вверх по течению метров на полтораста’ да потом вплавь поперек удариться, река сама к мосту вынесет, к средним понтонам.
— А гранаты? На себе?
— Плотик маленький можно сделать. Гони да гони его перед собой, вот и все. Вода — она скроет. Солнышко дюже слепит — не разглядят на середине… И я так полагаю, товарищ командир, что для верности надо послать двоих. С одним что случится, второй заменит.
— Кого же пошлем?
— Да сам я и пойду, — просто сказал Фомичев. — Сухопутного человека посылать нельзя: плавает плохо; а вода нынче ледяная. Сухопутный человек такого дела исполнить не может.
— А второго? — спросил Никулин.
— Хоть бы и меня, — торопливо сказал Харченко.
— Плаваешь хорошо? — спросил Фомичев.
— Доплыву как-нибудь, — ответил Харченко неопределенно.
— Ты мне голову не крути! — рассердился Фомичев. — Тут серьезное дело, а он голову крутит! Ты мне отвечай прямо: хорошо плаваешь или нет?
Харченко с неохотой признался, что плавает средне, то есть неважно, но — душа вон! — до моста доберется.
— Плохо, значит, плаваешь, — прервал его Фомичев. — А лезешь, настырничаешь! Нет! — повернулся он к Никулину. — Не годится Харченко.
Папаша, до сих пор молчавший, тяжело и шумно вздохнул.
— Давай уж я, товарищ командир… .- Никулин задумался.
— Неохота мне тебя посылать, Папаша.
— Что так? Не доплыву, боишься? Я в молодых годах Керченский пролив перемахивал.
— Лучше бы из холостых кого-нибудь. Или вот, как Захара, у кого семья перебита.
— Поди, уж не бросят семью, — серьезно сказал Папаша. — Ведь не лес дремучий, не волки кругом, свои люди. Ты об этом не сомневайся, товарищ командир, мою семью в колхозе не обидят. Сын к тому же старший в прошлом году курс окончил на профессора. Поддержит…
Приготовления закончились быстро. Папаша спустился в землянку командного пункта, где лежали раненые, принес обломки досок и свою кожаную сумку с деньгами. Фомичев принялся сколачивать плотик. Папаша, передавая Никулину сумку, сказал:
— Двенадцать с половиной тысяч здесь да еще мелочь — позабыл сколько.
Помолчав, добавил:
— Там же и адрес…
Фомичев, стоя на коленях, закручивал своими сильными пальцами проволоку, скреплявшую доски.
— Готово!
Он встал, отряхнул с брюк налипшую землю. Никулин взглянул на плотик.
— Маленький — не поднимет. Гранаты — они веские, да одежда еще…
Папаша и Фомичев промолчали. Никулин понял, что они не собираются грузить на плотик одежду…
Нет, это вы зря, — ответил Он так, как если бы они сообщили ему о своем решении словами, — Одежду надо обязательно взять. Мало ли как бывает… Может быть, еще и обойдется.
Оба они опять промолчали.
Никулин ничего больше им не сказал.
Уложив, гранаты в мешок, Фомичев протянул Никулину свою большую темную руку.
— Ну, товарищ командир, погуляли мы хорошо, жили дружно. Да вот пришло мое время… ‘
— Прощай, Захар!
Они посмотрели друг другу в глаза. Фомичев угадал мысли Никулина и усмехнулся.
— Не в этом главное, товарищ командир! Все в порядке, ты не сомневайся. Главное в другом…
Он не договорил, да и не нужно было ему договаривать: Никулин понял и так.
Папаша простился по-старинному, троекратно поцеловавшись.
Забрав мешок с гранатами и плотик, они ушли. Никулин приказал открыть пулеметный огонь, чтобы отвлечь внимание врага. Эта предосторожность была нелишней, хотя вправо и влево от моста по берегу тянулся пустой ивняк, который фашистские саперы не успели вырубить.. Время щло, тикали часы в руках Никулина. Мысленно он был с Папашей и Фомичевым. По всему видно было, что враги не заметили никакого продвижения в кустах. Значит, благополучно. Уже доползли, наверное, и сейчас, лежа на берегу, раздеваются, грузят гранаты на плотик, а одежду свою оставляют…
— Харченко! — сказал Никулин. — Ты бы наведался в землянку, поглядел, как там раненые.
Харченко ушел. Никулин, оставшись один, сел на вырубленное в земле сиденье и отвернулся лицом к сырой земляной стене.
Из темного лаза командного пункта вышел, пригнувшись, Харченко, направился было к Никулину, но шагах в пяти остановился, посмотрел и отошел, не стал тревожить…
Потревожили Никулина фашисты. Они вдруг оживились, зашумели, закричали, многие, позабыв осторожность, вскакивали и размахивали шапками, стоя на виду в полный рост. Огня, между тем, они не открывали. Все это было странно, непонятно и заставило Никулина насторожиться. Он смотрел поверх бруствера, силясь разгадать причины столь радостного оживления.
Долго думать и гадать ему не пришлось.
— Танки! — сказал Харченко, и лицо его покрылось сероватой бледностью.
Никулин вскинул бинокль в ту сторону, куда он указывал, и увидел танки с вражескими опознавательными крестами. Танки грузно переваливали через хребет далекого холма, направляясь по главной дороге, что вела через лощину к мосту. Они шли быстро, им оставалось не больше десяти минут ходу. «Танки! Танки!» — загудело по траншее справа и слева от Никулина. В голосах своих бойцов он слышал тревогу, страх, смятение. Мысль его работала напряженно и ясно, как никогда. Вот оно, самое трудное, самое тяжкое испытание на сегодняшнем большом экзамене его жизни! Вот оно, пришло самое главное и большое, о чем не договорил, прощаясь, Фомичев.
— Гранаты мне! — скомандовал Никулин, чувствуя, как все его существо наполняется силой, светом и легкостью. Он принял в здоровую правую руку связку гранат, бегло осмотрел их.
— Жуков, остаешься командовать. Последнее мое приказание тебе — не пускать! Стой до последнего!
Осененный какой-то чудесной и до сих пор ему неведомой силой всепостижения, он чувствовал, что все, что он делает, это правильно, несомненно и не может быть сделано никак иначе. С полной несомненностью видел он свою победу. Наших войск все еще не было, но внутренним зрением он уже видел их так же ясно, как если бы видел глазами. Они были рядом, совсем близко, и фашисты уже никуда не могли теперь уйти от гибели.
Семьдесят метров отделяли траншею от узкого горла лощины. По Никулину ударили автоматы и пулемет. Он бежал, необъяснимо, но твердо зная, что эти пули ему не опасны. Так же необъяснимо он почувствовал опасную очередь и залег. Пули прошли как раз над ним и ударились в землю позади. Он вскочил и побежал дальше.
В лощине, в самом узком ее месте, он увидел выбоину, налитую до половины водой, и лег в эту выбоину. Он не почувствовал воды и холода от нее, потому что ему было не важно и совсем не нужно это чувствовать. Гранаты он держал на весу, над водой. Он услышал железный шум надвигающихся танков.
Танки шли по узкой лощине гуськом. Когда передний надвинулся вплотную, горячая волна подхватила Никулина, и он, чувствуя всем своим существом, с неопровержимой ясностью и несомненностью, что перед ним не смерть, а бессмертие, поднялся из выбоины и легко бросил свое тело под гремящие гусеницы.
ВПЕРЕД, НА ЗАПАД!
Этот взрыв, после которого передний танк подпрыгнул и, развернувшись, встал поперек лощины, загородив собою дорогу остальным танкам, услышали все бойцы в траншее.
Услышали и Фомичев с Папашей.
Они заложили свои гранаты с обеих сторон среднего понтона, на стыках мостовых звеньев. Они переговаривались через понтон, не видя друг друга.
— Готово? — прокричал Фомичев.
Быстряк тащил его, и он держался за проволочный трос. Звучно пела вода, несла пузыри и белую пену.
— Погоди! — ответил голос Папаши,
На берегу усиливалась стрельба, слышались крики. «Атакуют!» — сообразил Фомичев.
Фашисты атаковали. Поняв, что все их надежды на танковый удар лопнули, они вконец остервенели и пошли напролом. У моста завязался рукопашный бой. Харченко, дважды раненный, взял на штык толстого унтера, ударил назад прикладом, еще одного принял на штык. Рядом дрались Жуков, кочегар Алеха, старый казак с медалью «За трудовое отличие» на груди. Фашисты теснили наших, каждую секунду могли прорваться на мост.
— Скорей ты! — крикнул Фомичев на ту сторону понтона. — Слышишь, скорей! Прорываются!..
— Готово!
— Считаю до трех! —
— Давай!
Фомичев взялся за торчащую из связки рукоять средней гранаты.
— Раз!
— Раз! — отозвался Папаша с той стороны понтона.
— Два! Три!..
И, дернув рукоять гранаты, Фомичев изо всех сил пошел выгребать по течению, инстинктивно стремясь отплыть подальше от взрыва. Но далеко ли отплывешь за четыре секунды?—
Мост, глухо рявкнув и дрогнув, сверкнул вдруг на середине пламенем, вздыбился и окутался черным дымом,
Вырванное из середины, изуродованное и разбитое звено отделилось и, тяжело колыхаясь на волнах, пошло вниз по течению, сопровождаемое обломками, щепками, среди которых невнятно мелькнуло раза два что-то белое… Фомичев то был, или Папаша, или просто свежеотесанный поперечный брус?..
Фашисты яростно завыли. Они уже выбили наших из траншеи, прижали к берегу. Еще одна надежда оставалась у них — восстановить мост. Но последние сорок метров, отделяющие фашистов от моста, были непреодолимы.
— Держишься, Харченко?
— Держусь, Жуков!
Упал кочегар Алеха. Облился кровью старый казак. Немного оставалось наших бойцов — всего человек сорок, когда к реке вышли наши танковые соединения и казачьи лихие полки. Вся эта лава, гремя железом, полыхая огнем, сверкая и вспыхивая на солнце клинками, обрушилась на врагов.
После того как переправа с обеих сторон была полностью очищена, за дело взялись наши саперы. Они свели разошедшиеся концы моста, соединили их. К рассвету мост был восстановлен, и по нему началось нескончаемое движение советских войск.
На запад! На запад, вперед, в наступление! Нескончаем был медлительный поток нашей пехоты. Фырча моторами, тянулись грузовики. На запад! На запад! Гулкий дощатый настил отзывался на этот призыв, гудел и звенел под копытами казачьих коней. На запад, за честь и свободу родной земли! Понтоны, хлюпая водой, оседали под тяжестью огромных танков, казавшихся в тумане еще огромнее и тяжелее. Шли пушки — большие и маленькие, противотанковые и зенитные, шли минометные соединения, за ними опять пехота, и снова казаки, танки, пушки, и опять пехота, пехота, пехота!
Туда же, на запад, вместе с войсками шли матрос Харченко, матрос Жуков и другие бойцы из отряда Никулина.
Но ничего этого уже не видел и не слышал Никулин…
На этом заканчивается история о жизни и бессмертии черноморского минера Ивана Никулина и его боевых друзей. Будущий историк Великой Отечественной войны не обойдет молчанием эти имена и сохранит их для потомства.—
…На юге нашей страны, в квартире главного врача одного из военно-морских госпиталей Сергея Дмитриевича Анкудинова можно увидеть портрет Ивана Никулина — любительскую фотографию, увеличенную в размер — писчего листа бумаги. На фотографии — моряк с простым и добродушным лицом, но в морщинке между бровей, в крутом изгибе подбородка и в упрямом очертании губ угадывается внутренняя несгибаемая сила, а серьезные, вдумчивые глаза как будто говорят: «Я знаю, зачем я живу, знаю, как я должен жить дальше!». Сергей Дмитриевич каждого нового гостя обязательно подводит к этой фотографии.
— Иван Никулин. Слышали, конечно.
И никогда не забывает с гордостью добавить:
