Эй, кибитка с гнездом ласточки лазоревой!.. Где ты?..
Где ты, кишлак? родина? колыбель — гахвара деревянная?..
Я вернулся, родина…
…И тут мудрость моя!..
И тут брег!..
И тут заводь!..
И тут лазоревая ласточка!..
Эй!.. Я вернулся!.. Навек! Навсегда! Я больше никуда никогда не уйду!..
Тут моя колыбель, тут люлька-гахвара!..
И тут будет саван!.. И в люль¬ке будет гроб!..
И в люльке колыбели будет саван!..
Эй, где ты, родной кишлак?..
И что не лают твои талые весенние зеленые миндальные ранние рьяные собаки?..
КИШЛАК
…Айя!.. Ачч!.. Уран!..
Но!..
Где ты, родной кишлак?..
И что не лают твои талые морозные зеленые собаки-волкодавы?..
Что не лают псы твои сторожевые, ночная волчья родина моя?..
Что не лают не истекают злобною слюною пенные гонные охотничьи псы твои военная зоркая охотничья Держава моя?..
А?..
— Тимур! Тиран, у тебя нет родины… У тебя есть Мавераннахр, власть.
У меня есть родина… Мой кишлак Ходжа-Ильгар малый…
— Насреддин, но он и мой — Ходжа-Ильгар… И я пришел сюда не как Джахангир, Тиран, а пришел как замерзший заблудший увечный недужный старец…
…Но где кишлак?..
Ночь… Снег… Сон… Собаки не лают…
И мы в снегу во тьме в ночи блуждаем ищем кричим взываем…
Где кишлак?… Где люди?.. Где кибитки-мазанки?.. Айя!..
…Но в ночи в ночи одни деревья тяжкие дремучие дремные темные глухие деревья вырастают… Дремучие груши… Дремучие гранаты… Дремучие чинары…
…И мы блуждаем и кричим молим зовем: Эй, кишлак!.. Эй, люди!.. Эй, кибитки!.. Отзовитесь!.. Эй!..
Хотя б собаки темные звериные залаяли оскалились ощерились сбежались!..
Нет!.. Никого!..
Нет Ходжа-Ильгара!..
Одни деревья темные одичалые серые мшистые глухие беспробудные безродные беспутные вырастают подступают окружают угрожают удушают…
Нет кибиток… Одни сады одичалые…
Айя!..
— Эй, кто там?.. Человек?..
Нет!.. Ствол глухой древесный тяжкий тянется…
Айя!..
…И тут мы натыкаемся набредаем наступаем на развалины на рухлые кибитки… на дувалы рыхлые трухлявые лежащие…
И в арыках одичалых замерзших стоят одичалые снежные чинары необъятные…
Айя!.. Да что это?.. Да куда я ехал?.. Да куда бежал?..
Все ушло, упало, замерзло, одичало!..
И нет кишлака! и нет люльки! и нет гнезда! и нет прошлого!..
А есть сады сирые разросшиеся неоглядно одичалые одичалые одичалые…
И есть деревья забвения удушающие…
И мы в саду диком неоглядном снежном ледяном немом ночном блуждаем теряемся смиряемся…
…Айя!.. Да я ж бежал стремился к людям а пришел к деревьям одичалым!..
Да я же шел к живым а пришел к мертвым…
И тут я падаю… поскальзываюсь кончаюсь что ли?.. засыпаю?.. ухожу увядаю заживо?.. замертво?..
Падаю у какого-то карагача китайского ночного снежного глухого необъятного в ночь в небо неоглядно уходящего…
…И тут Тимур, Тиран, Владыка мира… и тут мальчишка дальний речной…
И тут хромой беспалый калека… И тут приходит его срок, его очередь…
И тут он поднимает меня со снега и тащит тащит тащит…
И ему тяжело… тяжко…
Но он шепчет снежными барласскими студеными губами…
— Уран!.. Да!.. Насреддин!.. И ты старый!.. И ты падаешь!..
И тебя ждет Азраил-Ангел с четырьмя горящими шампурами ножами!.. Давай! Вместе! Уйдем!.. Возьмем в себя по два ножа-шампура на каждого!..
И он тащит меня по саду одичалому неоглядному… Спасает… Утешает…
Айя!..
Куда мы?..
Куда я?..
…И я пришел в прошлое — а там только деревья забвенные одичалые разрушающие…
И прошлое — лишь одни деревья одичалые?..
…Гляди — ты стремился ты пришел… ты вернулся в прошлое, а там только развалины, а там только деревья одичалые… да!..
…И где мудрость моя?..
Где брег ее вечнозеленый врачующий?..
Где заводь сокровенная тайная тихая ее?..
Где моя кибитка-мазанка?..
Где? где? где лазоревая ласточка?..
…Стоят в ночи студеной непроходимо тесно душно тошно стоят одни снежные деревья одичалые…
И я вернулся к развалинам…
И я ушел из кишлака а вернулся на ма¬зар¬ на кладбище… а вернулся живой на кладбище…
…И Тимур на спине меня тащит тащит тащит мается кончается качается шатается…
И не может выйти вырваться выбраться из деревьев одичалых удушающих смыкающихся…
И блуждает…
— Насреддин — гляди!.. Что время сделало с родным Ходжа-Ильгаром!.. Айя!..
— Тимур. Это не время сделало. Это ты сделал. Ты — творитель довременных развалин… кладбищ… мазаров… Айя!..
Но он не отвечает…
…А ночь тянется… А снега живыми перламутрами сияют…
А я вернулся в прошлое верхом на Тиране, а прошлого нет, а стоят одни студеные деревья одичалые…
А прошлое — это кладбище?..
А родной кишлак — это кладбище?..
А родина моя — это кладбище, а я живой — а вокруг кладбище?…
Айя!..
Зачем, о Боже?..
…О Боже!.. Хорони усопших, а зачем живых хоронишь?..
Зачем деревья погребальные заупокойные морозные над головой живой моей возносишь возводишь?..
Зачем, о Боже?.. Боже!..
…И тут!.. Айя!.. Я знал! Я чуял! Я бежал не зря! Ушел не зря домой я!..
И тут чей-то голос в ночи как ручей как родник как арык живой в снегах ледовых вьется льется вешний упоенный вольный!..
Среди деревьев одичалых! среди развалин! среди дувалов палых среди кладбища мазара ледяного голос льется…
Голос!..
…И словно из ночи к нам белое снежное нежное пухлое пуховое лебяжье облако подходит…
И словно пахнуло дохнуло на нас летучим тихим свежим пресветлым кротким облаком…
…И не забывай о странниках-дервишах, ибо под видом странников могут прийти ангелы Божьи…
— Путники, выпейте чургота…
— Кто ты?.. Кто ты, пресветлое тихое ночное кочующее облако?..
И она стоит вся в белом млечном снежном перламутровом траурном жемчужном чекмене турткульском и в руках у нее пиала-коса с кислым молоком — чурготом…
…Кто ты Облако?..
Кого ждешь в ночи?..
Кого ждешь среди развалин? Среди кладбищ?.. Среди деревьев одичалых?..
Кого ждешь живая?.. Для кого белеешь тлеешь зреешь дышишь среди кладбища-мазара?..
…Я Ханифа-Тюльпан… Вечная невеста… Вечная Дева-Вдова… да…
Первый жених Хасан Мамад ушел на войну — конь пустой вернулся…
Второй жених Рахмат-бек ушел на войну — птица вернулась, перо черное злое обронила — я подняла… Поняла…
Третий жених Зафарбай ушел на войну — никто не вернулся…
Но я стою… Жду…
Он любил кислое молоко — чургот…
И я стою… Жду… Он любил чургот…
Может, придет?..
Тогда я шепчу Тимуру на ухо, тогда я кусаю его ухо холодное чуткое короткое нагое, как у пастушьих чутких обрезанных волчьих псов…
— Тимур… Джахангир… Сахиб-уль-Кырам! Повелитель планет!.. Тиран!.. Чего стоишь?.. Чего молчишь?..
Тимур, вор, верни ей женихов…
Мавераннахр, верни ей женихов!..
Айя! Ай! Хотя бы одного…
И он молчит. И по уху кровь течет…
Тьфу!.. Что за малая месть?.. Что за малый расчет?..
И я слезаю с его спины…
…И остались чистыми нетронутыми девичьи занданийские лебединые одеяла и простыни мои…
Я дева-вдова… Я Ханифа-Тюльпан…
И ушли навек женихи мои…
И не на простынях моих, а в земле лежат женихи мои…
…Ханифа-ханум, Ханифа-Тюльпан, мы путники…
Идем на хамаданскую священную дорогу… Идем в Мекку!.. К Богу…
И вот заблудились затерялись в ночи студеной земной…
…Но под видом странников могут прийти ангелы божьи…
Пойдемте в кибитку мою… Отогреетесь… Зеленого чая напьетесь… И чургота… И шаф¬ранового айвового плова. Плова… Плова…
— Тимур!.. Того… Шафранового золотого айвового плова… Тимур… ты вздрогнул?..
— Насреддин!.. Того золотого шафранового не остывшего доселе плова Текины-хатун матери моей…
Ты помнишь?.. Ты вздрогнул?.. Ты изошел древней ветхой сладкой забытою сиротской той! той! той! слюною голодной?.. Вспомнил?..
— Амир. Всегда помню…
…Сирота!.. Найденыш!.. Пыль!.. А я иное помню!..
Тогда…
Тогда мы были молодыми…
Айя!.. Уран!.. Учча! Ачча! Уф! Уф!.. Как близко!.. Как далеко… Помню!..
Аллах!.. Когда мы были молодыми — мы съедали по барану и ложились в ивовые прохладные тихие хаузы — и вода становилась жирной и терпкой и густой от крутых источающих тел наших!.. да!..
Аллах!.. Когда мы были молодыми — мы проглатывали плоды дерев с кожурой и косточками!.. Зеленые незрелые налитые плоды в зеленых садах Ходжа-Ильгара!.. (А теперь стоят снежные деревья одичалые!)
Аллах!.. Когда мы были молодыми — мы в нетерпенье прокусывали женам напоенные соски грудей чрез тонкие сквозящие маргеланские ферганские бухарские одежды!.. да!..
Да!.. Насреддин! Зеленые плоды сладки хмельны остры в зеленых дальних садах Ходжа-Ильгара… в шелках разорванных разворованных распахнутых разъятых!..
— Амир!.. Ты всегда был вором чужих сосков… чужих плодов… чужих баранов… Ты был вором, а стал Тираном…
…Аллах!.. Когда мы были молодыми, мы только пили из жирных хаузов…
Мы только играли в бараньи кости — альчики…
Мы только слюну напрасную в чужих садах глотали проливали…
Мы только знали чуяли следили, как соски чужие сливовые в шелках тугих прозрачных недоступных наливались наливались наполнялись… Взывали!.. да!..
Но мы не были ворами!..
Аллах — мы не были ворами!..
Тимур — мы не были ворами!.. да!.. И женихов чужих не воровали!..
…И потому я гляжу на Ханифу-Тюльпан открытыми глазами…
А ты, Амир, глаза охотничьи орлиные степные за два фарсаха видящие закрываешь убираешь умеряешь…
Но…
Ночь студеная стоит и над Вором и над Праведником…
…Ибо под видом странников могут прийти Божьи Ангелы… Пойдемте в мою кибитку…
…Ханифа-Тюльпан в ночи лепечет и влечет зовет манит нас и мы идем в деревьях дремных тьмовых беспробудных дремотных сонных сонных сонных снегом тяжким убеленных угнетенных…
И Ханифа-Тюльпан течет впереди маячит мерцает как жемчужное пресветлое облако и мы идем покорные за облаком за живым теплым кочевым лепетным Облаком…
И входим в низкую слепую темную косую кривую, как нога Амира, кибитку нищую сонную… И входим в кибитку темную…
…Чу!.. Эй!.. Кто стоит недвижно посреди кибитки нищей низкой тьмовой невеселой?..
Кто стоит?.. И молчит?.. И не подходит?.. и не шевельнется?..
— Эй, кто ты?.. Хозяин!.. Мы гости…
— Это белый тополь… Он пророс восстал из глиняного пола и ушел через крышу в небо… к Богу…
Это белый пирамидальный тополь-арар…
Он похож на моего последнего жениха Зафар-бая… Он пришел навсегда… И не уйдет никогда…
Жемчужный белый тополь — арар…
И я обнимаю его по ночам… Как жениха…
Я Ханифа-Тюльпан, а он Тополь-Арар… Тополь и тюльпан…
И я обнимаю его по ночам…
Айя!..
Ай Ханифа-Тюльпан! Ай Ханифа-ханум! ай Вечная Вдова-Невеста-Дева!..
Ты заждалась? состарилась? поникла? отцвела? ай родина убитая вдова невеста дева жена неутоленная моя моя моя!..
…И тут Ханифа-Тюльпан зажигает бухарский светильник…
И светло…
И мы садимся на долгие курпачи-одеяла и опускаем ледяные ноги в земляную печь — сандал’и…
Тепло!.. И мы сидим… Оцепенело…
И тут!..
Ай нет!.. нет!..
Ты не состарилась ты не поникла ты не отцвела Ханифа-Тюльпан Ханифа-ханум…
И ты снимаешь с себя траурный жемчужный чекмень и стоишь в малиновом согдийском парчовом платье… да!..
И ты снимаешь с головы узкой птичьей голубиной кашмирский фазаний обширный льющийся платок и…
И собранные связанные в тесный узел падают до пят до глиняного пола низвергаются водопадные смоляные тучные дремучие текучие падучие власы власа власа власа…
И глядят девичьи неизмятые невинные неизведанные глаза глаза глаза…
…Айя!.. Откуда?.. Через сотни пыльных тленных лет?..
Откуда глядят лазоревые согдийские дальные до-арабские глаза глаза глаза?..
Самаркандских голубых лазоревых лазурных бирюзовых куполов изразцов глаза глаза?..
Глядят живые изразцы, глядят живые дымчатые текучие глаза купола?..
Согдиана! Согдиана! ты в пыли! в земле! во тьме! во прахе! в тлене! а глядят глядят через века твои твои живые лазурные бирюзовые переливчатые дымчатые глаза?..
Согдиана ты истлела!.. Уж и червь загробный забыл оставил тебя…
А глядят твои живые полноводные небесные глаза…
Согдиана — ты ушла, а глядят твои бирюзовые живые глаза…
…Согдиана Согдиана…
И там есть кишлак горный дальный
И там кибитки глиняные низкие мазанки саманные
И там выше кибиток стоят шелковые вольные травы медовые медвяные
И в травах резвятся растут бегут зреют девы девочки ранние
И их головки маковые смоляные хмельные едва выступают ликуют над
травами
И у них глаза согдийские лазоревые дымчатые переливчатые давние
давние
И каждую можно купить за десять дряхлых динаров
И догнать настичь опрокинуть в травах
О Согдиана Согдиана
Согдиааааааанаааа…
…Айя!.. Тимур! Джахангир! Тиран!..
Империи умирают — остаются живые глаза!..
Ханифа-ханум! Ханифа-Тюльпан!.. Ханифа-глаза!.. Да!!!
Таджичка… Ханифа-Тюльпан… Ты рядом… Здесь…
…И здесь мудрость моя….
И здесь заводь тихая сокровенная тайная далекая моя…
И здесь вьется льется ласточка лазоревая моя…
Да!..
Тогда…
Тогда Амир Тимур из нагретых сонных курпачей-одеял глядит на нее остро хищно горько…
Он мучится…
Он хочет хочет хочет что-то вспомнить…
Но далеко все далеко все туманно зыбко все далеко все далеко… Боже!
…Таджичка… Ханифа-Тюльпан…
Была?.. Жена?.. И умерла? ушла? убита сонною моей ночной слепой глухой больной ползучею змеиною падучею рукою?..
Сонно!.. Далеко!.. Далёко!..
И средь жен ее не помню…
Жены жены… Жены…
И я брожу средь прошлых жен как средь деревьев одичалых сонных дремных беспробудных давних сонных сонных…
Жены!..
ТАДЖИЧКА
Жены!..
Аллах, Ты знаешь я был умерен с женами…
Не я умертвил жену свою Улджай-Туркан-ага — сестру кровного врага моего Амира Хусейна…
Где теперь кости его о Аллах? но близка наша встреча…
…Улджай, ты помнишь, как я отдал тяжкие серьги твои брату твоему в выкуп за захваченных им в плен друзей моих амиров Джаку, Давлатшаха, Ильчи-бахадура…
И твой брат принял серьги, хотя узнал их…
Улджай, ты помнишь, как мы клялись в дружбе и любви с братом твоим на древнем мазаре Али-ата, осыпанном золотыми жгучими роящимися осами…
Как мы клялись на Коране и мече…
Как мы клялись — и ни одна оса не посмела ужалить нас…
Но твой брат изменил той клятве, но твой брат ужалил меня…
И тот меч покрылся порос мухами зловонными могильными…
Не я умертвил тебя жена моя Улджай-Туркан-ага… Не я боюсь встречи с тобой в садах иных… Да!.. Уран!..
…Жены… Но где Таджичка?.. Та?.. Была ль?.. Ушла?.. Убита?.. Иль жива?..
…Но! Но я родился с младенческими кулачками из которых кровь текла как сок из маленьких зрелых ходжа-ильгарских гранат!..
…Да! Уран!..
…Не я боюсь встречи с тобой возлюбленная жена моя Сарай-Мульк-ханум, ханская дочь, старшая жена моя…
Но ты придешь вслед за мной в сады иные…
О Аллах многие ждут нас там и уже немногие придут за нами…
…Ты придешь за мной возлюбленная гладкокожая льстивотелая младшая жена моя Тукель-ханум, дочь монгольского хана Хизр-Ходжи!..
Для тебя возвел я многоплодовый птичий фазаний сад Дилькуш с павлинами бродящими в зарослях персидских сиреней и желтыми айвовыми абрикосовыми тугайными оленями, пьющими из росистых озер хаузов родников…
…Ты придешь за мной возлюбленная жена моя Туман-ага! мой сквозящий стебель! моя хрупкая камышинка моя курчавая свирель поющая в утренних миндальных рощах!
Я срезал тебя и взял тебя я сделал тебя женой своей, когда тебе было двенадцать лет!..
…Жены… Но где Таджичка?.. Та?.. Была ль?.. Ушла?.. Убита?.. Иль жива?.. А?..
…Не я боюсь встречи с тобой задушенная мной возлюбленная жена моя Чолпан-Мульк! дочь монгола Хаджи-бека!..
Не я боюсь встречи с тобой там…
Не я ль брал тебя в походы мои? не я ль оберегал тебя в ночных ледяных кибитках? не я ль кутал тебя в одеяла китайские кашмирские персидские?..
Но ты была монголка! ты жила по Ясе Чингис-хана! ты являла лицо свое воинам и сподвижникам моим у походных быстрых костров у кочевых дастарханов-застолий…
Айя!.. Ты подносила кумыс в торсуках не только мужу своему!..
И у тебя были косы смоляные до пят как у этой Ханифы-Тюльпан (и потому? и потому я вспомнил тебя).
И я любил твои косы длинные как конницы чагатайские барласские мои…
Я любил твои косы вымытые в кислом молоке — чурготе и оттого сияющие как смоляные шелковые атласные ахалтекинские жеребцы…
И я любил тебя, когда лежал с тобой в хорасанских тучных одеялах и держал тебя за косы, как гладкую кобылицу за поводья!..
И ты была моя кобылица! моя любимая ночная кобылица…
Но ты нарушила клятву Пророка о женах…
Но ты подносила кумыс в торсуках не только мужу своему…
И я задушил тебя косами твоими…
И я свя¬зал ими тесно горло твое…
…Да!.. Жены!.. Но Таджичка… Таджичка… Таджичка…
И нет тебя средь жен… И далёко…
И я брожу средь прошлых жен, как средь деревьев одичалых сонных сонных…
Сон!..
И где? где? где?.. Ай!.. Вот она!.. Вот оно!.. Вот оно!.. Таджичка!.. Дальняя!.. Зыбкая!.. Моя!.. На миг! Навек! Возлюбленная!.. Полевая! Простая!.. Дехканка!.. Дитя!.. Стой!.. Стой!.. Стой!..
Постой!.. в мозгу сонном старом зыбком как среди поля зимнего нагого хладного пустынного постой… немного постой…
Да!..
Таджичка, ты стоишь, а я вспоминаю…
Тридцать лет назад в блаженный Год Собаки я стал Амиром Карши и Шахрисябза!..
И я ехал по кешской дороге с моими хмельными конниками чагатаями друзьями Джаку, Ильчи-бахадуром и Давлатшахом…
И там (там! там! там!) у самого Ходжа-Ильгара было плескалось колебалось стояло медвяное тяжкое поле пьяных бражных маков опийных афганских тяжких бредовых текунов маков…
И была осень… И был Месяц Мака…
И поле уже текло источало истекало дремным соком-кукнаром капало…
И там по горло в маках шла Таджичка шло Дитя Согдианка с бусами стеклянными…
И поле истекало… И чадило… Млело… Тлело… Спело… И дурманило…
И я сошел с коня макового сонного туманного…
И вошел в маки и стал свой долгий пояс развязывать…
И потом сорвал с Таджички стеклянные бусы…
И она стояла и у нее голова была гладкая ладная как головка пьяного мака…
И голова моя была хмельная тяжелая дурманная…
И поле текло бредовыми дымными маками…
И мы легли в поле и мяли маки…
И текли соки сонные дремные медовые соки кукнара… И мы встали…
И тут я увидел что глаза у нее лазоревые дымчатые переливчатые бирюзовые… И они текли проливались переливались… Страдали…
И я сказал: Кто ты?..
И она сказала: я Ханифа-Мак… Таджичка… У меня бирюзовые глаза Согдианы…
…Тогда я пошел к коню… К коню Амира-Гурагана…
А она осталась в поле… Она дехканка…
…И текли в поле помятые текуны — маки…
Но! Но! Господь, прости!..
Но семя Джахангира!.. Семя Гурагана!.. Семя Тирана в поле пало!.. С коня царского в лоно дехканки!.. Айя!..
Прости Аллах!.. Прости за поле пьяных бражных слепых святых сонных дымных маков маков маков!..
Прости мне Аллах Таджичку Дехканку… Ведь у нее глаза лазоревые Согдианы…
И я повелел, чтоб Мавзолей надгробный мой был с Глазом-Куполом лазоревым печальным многодальным маковым…
Чтоб и в гробу воспоминал я согдианку в поле маков…
…Айя!… Что я?..
Айя!.. Уран!..
Таджичка!.. Я воспомнил…
Я нашел тебя во днях прошлых пыльных святых сладких дальних…
Теперь иди навек усни в мозгу моем как в поле поле дремных сонных дальних дальних смутных мутных мятых маков маков маков истекающих чадящих пьяный сок — кукнар творящих…
А я усну в дремливых теплых курпачах — одеялах родного Ходжа-Ильгара.
А я сплю в ночной глухой кибитке среди сада снежного одичалого…
А я сплю, а Ходжа Насреддин глядит на Ханифу-Тюльпан, на согдианку…
А я сплю, а у меня уже была маковая согдианка, а уже лежала со мной в маках бражных пьяных…
Ханифа-Мак таджичка дехканка с лазоревыми бирюзовыми согдийскими дымчатыми текучими глазами…
Уже была… Уже лежала в маках липких горьких сладких…
Уже я вспомнил… Уже я засыпаю… Уран!.. Учча… Очча… Уааа…
Но тут…
Но тут дверца утлая грушевая сырая ветхая косая дверца кибитки тихо открывается и входит старуха… Слепая!..
Айя!..
МАМЛАКАТ-КУБАРО
…Айя!..
И входит старуха… Слепая… Прямая… Как ствол белого тополя — арара пирамидального…
И Ходжа Насреддин глядит на нее и встает с тихих курпачей и голову опускает как теленок лобастый вешний виноватый…
И Тимур глядит на нее узкими сонными глазами уходящими барласскими и в темный угол отодвигается, как пес вороватый неприкаянный…
И Ходжа Насреддин глядит на нее и узнает вспоминает…
Ты!.. Мамлакат-Кубаро!.. Родная!.. Живая!..
Кормилица далекая моя!.. Откуда ты?.. Из сада одичалого?.. С мазара с кладбища?..
Ты нашла меня на острове Аранджа-бобо…
Ты меня сохранила вырасти¬ла выкормила… Ты живая… Ты от трахомы от пендинок-язв от старости слепая…
Моя матерь… Сладкая… Былая… Давняя… И твои густые еще волосы снежные снежные так тихо так кротко так знакомо пахнут… Матерь…
— Ханифа-Тюльпан, кто тут?.. Я чую — кто-то есть в кибитке
кто-то дышит…
И она слепые руки по кибитке распускает тянет ищет нежно и уже уже ласкает слепыми сухими летучими певучими пальцами…
— Бабушка, это два путника заблудились затерялись… Они в Мекку идут… И зашли к нам… в Ходжа-Ильгар…
— А Ходжа-Ильгара уже нет… Есть только дикий снежный сад…
…Айя…
Я стою, как высохший китайский карагач…
И тут слепая находит пальцами дрожащими меня!.. Меня! меня! меня!..
Ай!.. Матерь дальняя живая… Из каких ты дней пришла?.. Пришла.
И не узнала…
И слепые пальцы по лицу моему по бороде по груди моей дрожат бегут текут стоят…
— Зачем ты плачешь, путник?.. Зачем ты так долго не был?.. Зачем ты так опоздал?.. Зачем ты весь в ранах, мой мальчик?..
Зачем ты вернулся, Насреддин, сын мой?..
Она стоит. Надо мной…
И пахнут пахнут снежной горной бездомною арчой (опять!) родные седые снежные далекие волосы ее…
И я как свежий агнец в вымя матери-овцы тычусь в нее головой седой…
И пахнет снежной чистою арчой…
— Сынок, ты не один. Кто ж с тобой?..
…И она отходит от меня и слепыми руками по кибитке бродит бредит грезит ищет другого…
А другой сидит таится в углу и долго долго долго она ищет его…
И нахо¬дит…
И долго слепыми сухими чуткими тихими дрожащими пальцами по лицу его каменному острому немому бродит вспоминает по руке сохлой беспалой перстами зрячими бездонными ходит ласкает…
— Зачем ты пришел, путник?.. Зачем ты погубил столько людей?..
Зачем сотворил ты столько вдов и сирот?.. Зачем рука твоя убитая иссохла?..
Зачем ты убил Ходжа-Ильгар, родной кишлак свой?.. Зачем ты убил свою родину?.. Зачем ты не плачешь, мой мальчик?..
Зачем ты жестокий? Тимур, сын Текины-хатун, тихой улыбчивой матери?..
— Старуха… Мамлакат-Кубаро… Кормилица… Я узнал тебя…
Ты кормила меня из обильной тучной дехканской крестьянской земляной полевой хлебной простой груди своей…
— Твоя мать Текина-хатун была слабогрудой… Вялой…
И не было молока в грудях ханских амирских ухоженных холеных пустынных солончаковых ее…
И я кормила питала любила тебя… И ты родился со сгустком крови в кулачке!.. И ты любил кровь!.. Уже тогда…
Уже тогда ты грудь мою избыточную до крови кусал рвал воровал…
Уже тогда ты любил цедил пил кровь!.. И я давала тебе ее!.. И кровь!.. И молоко!..
Ты брал из правой груди…
А левую грудь я оставляла берегла я давала Насреддину-сироте!..
И левая грудь свежа нетронута несмята неразъята неокровавлена была!.. Да!..
И я вскормила одной грудью — Тирана!.. Другой грудью — Мудреца!..
Да…
…И тут!..
Айя!..
И я закрыл забил забыл глаза…
А Тимур не закрыл…
И тут старуха на себе на груди своей ветхое карбосовое мешочное платье разодрала распахнула разорвала и там только одна грудь цела была, а на месте другой засохшая сизая нищая рана была цвела…
— Гляди, Тимур!.. В твоей груди завелся зароился зародился червь!..
В твоей груди завелась тля!.. И я сама отрезала отсекла ее!.. Как знахарка! Как бритвой брадобрей!.. Да!.. Гляди!.. Тут рана язва впадина пропасть вместо груди… Вместо обильной доброй дехканской тучной груди… Вместо твоей груди!.. Да!..
Амир, уходи!.. Тиран, уходи!.. Ты убил мою грудь!.. Ты убил мой родной кишлак… Будь проклят ты и семена обильные потомки твои!..
Уходи, убийца!.. уходи!..
…И Тимур встал покорно с курпачей и тяжко сонно тяжело согбенно обреченно прошел протащился проковылял по кибитке низкой и выбил дверцу налитой ногой и вышел в ночь, а взамен морозный серебристый чистый игольчатый ночной пар дым вошел…
О… Свежо!..
…Ой! ночь!.. Как ты длинна долга темна ледовая ночь ночь!.. да!
И когда изойдешь?..
И утро когда?..
…А Хромой вышел в ночь…
И тут опять глухие одичалые деревья взяли объяли окружили обступили его…
Но он шел и деревья словно отступали расступались…
Словно знали узнали… Словно убоялись Джахангира Тирана… Словно трепетали… Остерегались…
…И тут молчаливая одичалая кишлачная нищая голодная собака волкодав темно косо бредово бросилась на него метнулась встала из-за снежной ледяной развесистой чинары…
Амир передернулся оскалился во тьме ухмыльнулся: тут и собаки ненавидят меня…
Тут и собаки молча бросаются скалятся зарятся… Да!
Ай зем¬ля моя!.. Ай держава моя!.. Ай народ мой!.. Ай Родина моя!..
Иль ты как пес голодный молчный бешеный бросаешься на меня?..
Айя!..
…Левой здоровой вольной тугой рукой Тимур вытащил из льнущего сагрового монгольского сапога узкий летучий певучий шахрисябзский нож и почти не размахиваясь снизу метнул отпустил отдал его собаке…
А собака клубилась… ярилась…
А собака была уже рядом…
Уже горло Амира алкала зубами янтарными гладкими…
Но нож нашел собаку и она отбежала отпрянула, но нож пристал припал бежал с ней, но нож с ней отпрянул…
И темный живой текучий след обильный сразу рыхлый сразу теплый след бежал рядом…
Потом собака словно обленилась… Стала… Легла…
А след копился роился жил натекал на снег… Собирался…
Ушла залегла зашлась забылась собака…
…Уран!.. Кто еще?..
Еще один нож в другом сапоге таится выжидает…
Одна голова, но два но¬жа у тирана…
Уран!.. Ночь!.. Кто еще?..
…Амир бредет ковыляет грядет в деревьях ледяных одичалых…
Он не хоронится не избегает не блуждает… Идет прямо…
И деревья расступаются… Сторонятся…
Айя!..
…И тут из-за китайского карагача бесшумно тайно возникает выходит выплывает Женщина в снежном парчовом степном чекмене и в руках у нее иранское расписное павлинье глиняное блюдо с пловом айвовым шафрановым…
И она стоит и улыбается и блюдо Амиру протягивает.
— Ешь, мальчик!.. Плов бараний!.. Он быстро остывает!
Но ее руки ледяные… Но ее блюдо ледяное…
Но ее плов ледяной…
Но ее плов слишком давний… слишком давний… дальний…
— Матерь… Оя… Текина-хатун…
Зачем вы пришли?.. Матерь… Я же знаю… Вас уже нет на земле… Нет… Матерь…
Но она стоит на пути Амира. Живая… Улыбается…
И не дает ему пройти… И он останавливается…
— Матерь… Оя… Я же знаю… Вы неживая…
— Сынок, зачем ты убил собаку?.. Это же Азраил… Мой Ангел… Мой хозяин… Он любит ледяной шафрановый плов…
— Матерь… Ай бред!.. Тьма!.. Снег!.. Ночь!.. Азраил… Собака!.. Оя… Матерь… Живая?.. Да куда мне деваться?..
…Но тут она уходит отступает тает прячется за китайский карагач, а Ами¬р глядит на снег под ее летучими бесшумными ногами…
Но снег чист ровен не тронут не измят не взят не потревожен не нарушен свежими следами…
…Матерь… Зачем вы?.. Зачем тревожите?.. Зачем являетесь?.. Зачем витаете?.. Зачем бередите душу-рану?..
Но стоит на пути но стоит в ночи белая снежная чинара молодая молодая молодая…
И Амир идет в ночи и чинара уходит отступает тает в дымчатом тумане растворяется теряется теряется теряется…
Ночь!.. Кто еще?..
Ночь!.. где исход конец твой?..
Ночь, где утро твое?..
Амир ковыляет в деревьях одичалых…
Ночь…
Кто еще?..
И тут он слышит чей-то крик глухой… Чей-то стон… Чей-то вой!.. Вопль!..
И он узнает голос Слепой…
Голос Мамлакат-Кубаро…
…А слепая бежит скользит тычется в ночные беспробудные деревья…
А слепая ищет… Шепчет… Кричит… Скитается… Падает… Встает…
А слепая¬ бродит в деревьях одичалых…
И в слепых ее руках курпача ветхая бухарская мается…
— Тимур… Сынок… Зачем ты ушел… Я же кормила тебя…
Я грудь отсекла, оторвала — но любовь-то осталась… Осталась…
Зачем ты ушел?.. Ты ведь хромой больной… неполный… А ночь лютая!..
А ночь кромешная!.. А ночь морозная!..
Возьми курпачу!.. Она теплая… Сынок… Теплая…
И Слепая чуткая догоняет Тимура, но он за деревом хоронится, а она ищет, руками слепыми блуждает, а она курпачу бухарскую протягивает дарит опускает куда-то…
Словно кого-то одевает оберегает пеленает…
А Амир уходит по-кошачьи тихо немо беззвучно по снегу ступая…
…И тут слепая поскальзывается и роняет курпачу и на курпачу падает… Ищет руками… Плачет…
И вдруг в деревьях одичалых воет стонет… Воет!..
— Тимур!.. Ты уходишь… Так знай!..
Ханифа-Тюльпан — твоя дочь!.. Да!..
Она была зачата в Месяц Мака! А родилась в Месяц Тюльпана!..
А Ханифа-Мак твоя согдианка маковая умерла в родах…
Она была юной, ей мак был по горло, когда ты подбил подмял ее…
И она обломилась рождая как хрупкая ветвь под гнетом плода урожайного небывалого…
А взо¬шла а поднялась а налилась Ханифа-Тюльпан!.. Дочь твоя!..
…Амир встал… Стоял… Долго… Дышал…
…Аллах, Семя Джахангира на миг упало сошло с Царского Коня!..
И затерялось в крестьянских полях…
И взошло, как сорняк…
Аллах! Помилуй!.. Прости меня!..
И Тимур пошел пошел пошел в одичалых деревьях…
И вышел к реке Сиеме…
И вышел к висячему мосту…
…Айя!.. Уран!..
Прощай, Ходжа-Ильгар!..
И на том берегу уже горели костры… Тысяча костров!..
