Тогда он словно не знает куда его девать, тогда он мается, тогда он щерится скалится…
Тогда он ленно медленно как бы нехотя обреченно уныло метко долго нагой шампур в кудрявую открытую невинную ягнячью удивленную грудь Турсун-Мамада погружает вставляет оставляет забывает скалится печально…
Нож пробирается пробивается продирается в хрупких чистых юных кудрях, как кабан-секач в весенних нежных тугаях приречных в зарослях турангах…
Тогда второй чагатай шашлык доедает — и второй свободный шампур нагой уходит в грудь Турсун-Мамада погружается теряется… разбредается… туманится… вмещается…
А чагатай печалится…
Тогда третий шампур уходит в грудь Турсун-Мамада…
И четвертый точный тихий тугой не запаздывает не запаздывает а встает рядом…
Айя!.. Уран!..
Да это ж сон?! Да что я? что? что? что? что?..
Да я ж ведь сплю сплю сплю…
Да я ж ведь засыпаю… засыпаю… засыпаю… Сплю… Витаю…
…Да что ж я рубищем хиркой павлиньей голову свою глаза свои закрываю забираю заволакиваю…
А рубище все рваное — и я вижу Турсун-Мамада…
Да, я желтым колпаком глаза закрываю — но колпак мои глаза пропускает, потому что рваный он, рваный…
Тогда чагатаи немо мнутся жмутся печалятся скалятся, а Турсун- Мамад стоит стоит стоит и все не падает не падает не падает…
Сон — и уходят уносятся всадники за снежные чинары… погружаются…
Сон — но я узнаю их… Тех четырех палачей-чагатаев… И безносого ката…
Сон — но угли там в мангале трещат урчат рдеют алые…
Сон — но там на угли что-то долго долго щедро течет течет течет, а потом тихо шипит шипит капает капает капает…
Сон — но в темном углу старик туркмен в косматой папахе молится молится, пав на кошму кунградскую… молится ползает тащится скитается мается, не снимая глухой сальной папахи…
Сон — но Турсун-Мамад все стоит все стоит все стоит у мангала да все улыбается улыбается улыбается…
Потом падает… падает… падает!..
Нерожденный несужденный сын мой!..
И ты убитый…
Прощальный…
Айя!.. Не сон это!.. Нет!..
Айя… Нет…
Тогда!..
МОСТ
…Тогда я встаю встаю бегу бегу с кошмы кунградской затхлой рыхлой…
Тогда я задыхаюсь маюсь, тогда я тыл руки своей сонной кусаю, как древние арабы в отчаянье.
Тогда я выбегаю из чайханы в ночь в снег в жемчужные недвижные равнодушные пустынные ледовые снежные чинары чинары чинары…
Айя!..
Будь проклята чайхана!.. Кровавая…
Будь проклята ночь!.. Кровавая…
Будь проклят снег!.. Кровавый…
Будь прокляты чинары!.. Кровавые…
Будь проклята земля родина моя!.. Кровавая… кровавая…
Айя…
…И дорога ледяная ночная снежная пустынная ледяная…
И только след палачей низко дымится тянется туманится длится тлится тянется…
Ночь Палачей свершается…
Держава Палачей туманится…
Не¬объятная…
…И где тут мудрость моя?..
Где брег ее вешний вечнозеленый?..
Где обитель юдоль заводь ее тихопесчаная врачующая тихокаменная дальняя святая желанная нечаянная?..
Есть ли на земле такая?
На земле, где и шампуры служат текут текут струятся ножами окаянными нежданными?..
Есть ли такая на земле тирана?..
Есть ли такая в народе овечьем рабском?..
Не знаю…
Я один на ночной ледовой кешской зимней дороге…
…Ходжа Насреддин, почему ты садишься на осла задом наперед? Спиной к голове осла, лицом к хвосту?..
…Потому что вокруг меня, в настоящем, такая ночь, такая кровь, такая тьма, такое рабство, такая нищета, что мой взор невольно устремляется назад, в прошлое…
Только мой осел глядит в будущее…
Только осел глядит в будущее, алчет, ищет будущего…
Я не хочу туда глядеть…
Будущее еще темнее настоящего… да!..
Я вижу, хотя гляжу в прошлое…
Я устал. Я гляжу в прошлое…
Я еду в прошлое. В родной кишлак Ходжа-Ильгар…
И там мудрость моя!..
И там заводь лазоревых нескошенных нетронутых форелей ягнят телят…
Там!..
…Но я один на ночной ледовой кромешной морозной дороге…
И только след палачей дымится живет стелется широкий…
Дымится раной язвой порубью глубокой…
И только след палачей дымится один жив свеж лют средь державы сонной ледовой морозной…
Долго… долго… долго… долго… Тошно…
Долго!..
И тут осел мой Жемчуг останавливается…
И снег сухой морозный снег уж не скрипит уж не хрустит дремотно под его дремотными дремливыми дремучими усталыми ногами…
Уж не хрус¬тит, как раннее калайдаштское яблоко в зубах мальчика-дехканина…
Яблоко… Раннее…
В ранних зубах мальчика…
Яблоко… дальнее… Дальнее…
…Но что тут?
…Я сижу, я сплю на холодном голодном осле…
Осел стоит… Долго… сонно… дремотно…
Потом я просыпаюсь озираюсь…
Потом какой-то глухой текучий ровный шум доносится…
Айя!..
Да это же родная река моя Сиема!..
Да это же она шумит в берегах ледовых лютых сонных!..
Да это ж река колыбель люлька гахвара река Сиема моя текучая незамерзающая родина!..
И мост висячий деревянный древний дряхлый ветхий шаткий тонкий худой мост светился во тьме снежной бредовой…
Родной мой мост!.. замерзший мост мой! кость моя! худая детская голодная протянутая моя далекая висячая ручонка!..
Ойя!..
…Река!.. Родная!.. Сиема!.. Ледовая, а не замершая…
…Мост!.. Милый!.. Худой!.. Исхоженный!.. Истрепанный… Изъезженный… а не оборванный…
Ай!.. столько лет прошло…
Я стар…
А ты течешь молода в снегах во льдах река…
А ты висишь качаешься мост дремный древний деревянный шаткий а веселый!..
И я слезаю с осла и я бегу к реке и я бегу к мосту и дикая обширная хирка шута на мне павлинья рваная полощется полощется полощется и точно надо мной она хохочет и хохочет и хохочет…
И от бега разлетается, как крылья расписного фазана, и рвется рвется рвется…
Но я бегу как дальний пыльный кишлачный мальчик с бритой резвой лобастой телячьей головой к висячему мосту мосту мосту мосту…
Но!..
Но!.. Стой!..
Но что там?.. Что?..
Айя!..
След палачей ведет к мосту и там стоит Безносый. Кат. Палач…
Я сразу узнаю его. Нетрудно…
…И он глухо хмельно бредово хохочет и хватает паучьей цепкой рукой меня за плечо. Его пальцы как шампуры ножи уходят врезаются влезают в мое плечо…
Он хохочет. У него глаза, как желтые спелые осы…
Я знаю такие глаза…
Он накурился анаши… Он хохочет… И плачет…
И желтые спелые осы плачут… выжидают…
И рядом стоит его караширский лютый густой конь и конь храпит хрипит и круто ходит водит точеной пенной головой и дрожат дергаются рябят его атласные шелковые смоляные пугливые нервные кожи…
И содрогаются знобкие атласные кожи…
…Ай родная река! ай родной мост! ай родная земля! ай родная ночь!..
Ай родной палач!.. Родной державы посланник лазутчик-добытчик-охранник…
Ай родной палач! Ты и тут!..
Ай земля моя!..
И на всех дорогах мостах твоих палачи стоят.
И на всех мостах палачи стерегут… Палачи блюдут… Палачи секут… Палачи хранят… Палачи щадят…
Мой родной палач — ты и тут…
Ночь!..
Мост!..
Река!..
Палач!..
Ай!.. Много!..
— Ходжа Насреддин!.. Шут в хирке!.. Помоги мне!..
Мой конь боится идти на мост! Мои друзья прошли и бросили меня…
И брат бросает брата, и сын — отца, и палач бросает палача!.. Все предатели! Ха-ха!..
Ну и земля!.. Ну и времена!..
Времена Двенадцати Иуд! Нет верных людей!..
Ходжа, помоги мне пройти по мосту!.. Мост слабый ледяной сухой от мороза — мой конь боится!..
И я боюсь!.. Река внизу гибельная! Мост темный неверный!.. Адский мост!.. Тонкий, как лезвие кашмирского ножа… По такому мосту грешники в рай идут…
Но мост зыбкий скользкий… И все срываются падают в реку смертную!..
— Не все срываются… Увы…— шепчу я.— Идем, я помогу тебе…
— Вначале проведи коня! Он боится… Он хочет меня сбросить!.. Он ненавидит запах анаши!.. Ха-ха!..
Святой запах! Вся наша Держава провоняла кровью, вином и анашой!..
Люди хотят забыться!..
…Я глажу ласкаю коня по атласным чутким переливчатым кожам его, и кожи его перестают рябить дергаться дрожать… Внемлют мне кожи… Приемлют… Успокаиваются… Расстилаются ровные…
Потом я осторожно беру коня за исфаганскую узкую уздечку и тихо влеку к мосту…
Мост узкий…
Конь узкий…
Уздечка узкая…
Жизнь узкая… Скользкая…
Река широкая…
Смерть широкая…
И конь тихо идет за мной, и мы ступаем на скользкий мост морозный легкий…
И мост начинает дрожать трепетать скрипеть, и конь испуганно шало останавливается…
Но я тяну его за собой и треплю и глажу мну тугую податливую сладкую чеканную холеную шею его, и мы выходим на противоположный берег…
— Ходжа Насреддин, иди сюда!.. Перенеси меня на себе… У меня голова мутная скользкая от анаши… Как этот адский мост!..
И я возвращаюсь по мосту к Безносому…
И тут!..
Нет! Нет!..
Мысль какая-то далекая темная глубинная…
Мелькнула, как форель в волне ледовой… Мелькнула…
— Дай я сяду на твою шею, Насреддин, и ты перенесешь меня по мосту!..
Мои новые сапоги из сагры, начищенные нутряным салом, скользят… Голова вянет от анаши… Я не могу идти…
Дай твою спину или шею! Иначе — вот он! Мой верный ургутский нож! Один удар — одна смерть!.. Зачем тебе смерть, Насреддин?.. Зачем тебе нож у самого дома?..
…И я нагибаюсь…
Да! покорно! но та мысль в голове как форель вьется льется ходит в волне!.. Да…
И я нагибаюсь и подставляю свою спину и шею…
И он садится потный тяжкий на мою спину и шею и обхватывает меня руками и ногами, как паук вялую осеннюю муху…
…И мы идем…
Идем по родному моему давнему мосту…
И я тащу на себе палача…
…И пришли времена, когда каждый тащит на себе палача своего? Да?..
…А где мудрость моя?..
Где брег ее вечнозеленый?..
Где сокровенная дальняя тихая лазоревая заводь ее?.. Заводь лазоревых телят форелей ягнят?.. Где?..
Где дом мудрости моей?..
Где безымянная кибитка ее?..
И я вернулся домой…
И я тащу на себе палача своего…
И он пахнет анашой смрадной темной гибельной и хрипит мне на ухо…
— Священная Книга говорит, что к шее каждого человека привязана птица судьбы!.. (где птица моя? иль улетела?) В нашей стране к каждой шее привязан палач… Ха-ха…
Безносый смеется на моей спине.
— Ты мудрец, философ…
— Да, я читал Авиценну, аль-Бируни и аль-Фараби… Искал мудрость…
— Жаль, что мост краток и шея моя слаба — иначе бы я послушал тебя…
Чужая шея — прекрасное место для размышлений… Палачи теперь мудрые… Палачи-философы…
— Но я не нашел мудрости в книгах…
Я полюбил девушку, и ее отец бай раздавил мне нос рукояткой камчи…
Тогда я понял, что мир состоит из палачей и жертв!.. И нет иных!
Или ты жертва — или ты палач!.. Вот и вся мудрость!..
— Но времена меняются — и жертва становится палачом! А палач — жертвой!..
— Но не в Мавераннахре!.. Не в нашей Державе…
…Да… И я тащу своего родного палача, но мост уже кончается, и та тайная мысль, как форель, уходит в воду…
Навсегда…
А река внизу ледяная ледовая мглистая тяжкая…
Нет!.. Не могу я!.. Не могу… У самого дома… У самого родного гнезда кишлака Ходжа-Ильгара… Не могу…
Да!.. Не могу… Тащу…
Да!..
Ночь!..
Мост!..
Река!..
Палач!.. На шее…
Но он сойдет — и будет свобода…
И будет прямая шея…
Айя!..
И шея выпрямится выправится как помятая трава… Айя!..
И кто не носил иль не носит на шее своего родного палача?..
Айя! Айя? Уран!.. Учча! Ачча!..
Подождите потомитесь — и палач милостиво сойдет переметнется перекинется с вашей шеи на иную… да…
— Ты молодец, Ходжа Насреддин!.. Ты стал другим. Ты стал равнодушным…
Ты стал нашим… Ха-ха!..
Я понял это в чайхане, когда ты не вступился за многоречивого многокрасивого чайханщика…
…Айя!.. Да что ж это?..
Зачем? Зачем? Зачем?..
Гад! Кат!..
Зачем?..
Да я ж уже у дома! у берега родного заветного!
Да я ж ушел с Дороги на Тропу! да я ж безвестный безымянный дехканин! да я ж овца покорная!..
Зачем?.. У самого дома?..
Ай!.. Турсун-Мамад!.. Нерожденный несужденный сын мой! Валун среди камней!.. И ты уже убитый!..
Айя!.. Уран!..
И шампуры текут текут струятся изливаются текуче извиваются кудрявятся от крови вытекают из груди кудрявой неповинной щедрой из открытой беззащитной из груди веселой…
…Тогда я рушусь падаю подрубленно на колени и круто ухожу
из-под Безносого и он с ходу падает шумно мято глухо тяжко тупо ударяется затылком о стеклянный морозный убитый мост, но цепко уже дремно убито сонно хватается за скользкие стволы бревен, но руки его слепые пальцы¬ скользят, но сапоги его из сагры скользят плывут по морозным скользким бревнам, но он молчит молчит молчит и катится скользит сползает по мосту…
Тогда я начинаю раскачивать трясти мост, как трясут айву, чтобы высокое воронье гнездо упало…
И я трясу мост, и Безносый безнадежно молча повисает тщится мается¬ на самом краю моста… сползает… повисает…
Тогда я ногой в рваном башмаке-кауше тихо брезгливо не глядя пинаю тол¬каю сдвигаю его…
И он молча молча срывается уходит молча в реку ледяную мглистую печальную печальную печальную…
И гнездо воронье упало упало упало…
Река… Прости… И ты печальна…
И мост качается качается и утихает утихает и успокаивается и останавливается…
Мост… Прости…И ты печален…
Родина… Прости… И ты печальна…
Ночь! прости… И ты печальна…
Но!..
Нож палача ургутский сладкий нож промахнувшийся вместо меня вошедший в мост пустынный все еще качается трепещет все еще дрожит¬ качается…
Не усмиряется… не успокаивается…
Ночь…
Мост…
Нож… без палача…
Нет палача…
Но!..
Но сколько их еще ходит таится живет на земле моей?..
И они стоят и стерегут на всех мостах родины моей…
И они сидят на всех покорных шеях, а таких много…
А я?.. Я столько лет боролся с палачами веселым языком.
Острым едким гневным словом…
И что?..
Ногой надо было… Ногой!.. С моста!.. Долой!.. С палачами ногой надо!.. Да!.. Долой! С моста! Ногой! ногой! ногой!.. Да…
Айе!..
Но жарко!.. Душно!.. Тошно!..
Снять башмаки-кауши-убийцы хочется…
Омыться хочется!..
КУТЛУК
…Омыться хочется!..
И я схожу с моста к реке к Сиеме моей ледовой сизой…
И берега и камни и тугаи приречные ее ледовые, но мне жарко душно тошно. Горько мне…
И я сбрасываю с себя шутовскую рваную хирку и колпак серпуш желтый и кауши разбитые невеселые…
И вхожу в реку ледовую родную и мне вольно сладко снежно свежо. И молодо.
И горькое согбенное полынное тело мое расцветает в снежных волнах…
И потный запах анаши и потный запах палача уходят уходят уходят…
И река омывает меня моя лазоревая моя дремотная моя ледовая!..
И старые кривые пыльные мои тяжкие ноги плывут текут в реке…
И крутая нежная ханская форель льнет к ногам моим ласкает щ嬬кочет, как собака верная чутким влажным добрым носом…
Это не форель, это волна родная дальняя волна моя…
Она узнала меня… уткнулась в мои ноги…
Я вернулся…
И там за рекой вдали во тьме февральских сырых снежных глухих грушевых гранатовых урюковых садов лежит спит родной мой кишлак Ходжа-Ильгар…
И там гнездо мое…
И там мудрость моя…
И там заводь лазоревая сокровенная обитель ягнят телят лазоревая моя…
Там!.. Скоро!.. Я сорок лет там не был…
Я выхожу из реки…
…И Ходжа Насреддин вышел омытый чистый из ледовой реки…
И там на берегу стояла одинокая ива и она ранняя беспечно беспечально распустилась…
И покрылась зелеными рьяными плакучими молодыми талыми листьями…
И она стояла вся зеленая и вся была в мокром сонном тяжком мертвом слепом снегу…
И она вся зеленая ранняя невинная стояла в снегу неубитая неуморенная непомерзшая…
Невзятая стояла листьями зелеными невинными плакучими падучими мокрыми живыми изумрудами стояла ликовала…
И вся она стояла в снегу ранняя невинная расцветшая до времени своего…
И Ходжа Насреддин улыбнулся и подумал, что он как ива ранняя расцветшая невинная неубиенная в снегу Державы Тимура в снегах необъятных Мавераннахра и Турана…
Да!..
…И я выхожу из реки.
И снега вокруг осиянные новорожденные сияют… Светло…
Молодой снег… Молодая ночь… Молодая река…
А я старый… А тело мое растраченное…
А я вспоминаю казни свои, глядя на тело свое небогатое голое нерадостное…
И на ногах и на груди и на спине еще живут саднят томятся шрамы рубцы раны…
И еще не затянулись не забылись раны свежие недавние…
И я засыпан я усыпан ими, как багряными парчовыми лепестками палых жирных роз атласных роз ширазских роз гранатовых…
Да! только такими жгучими живучими я был осыпан лепестками гранатовыми!..
Да!.. Снега сияют а я гляжу на тело свое растраченное…
— Любовь!.. Забытая!.. Была ли ты?.. Была ли?..
— Да!.. Была… Была!.. Была!..
Да не свершилась, не сбылась, а толь¬ко (только!) завязалась!..
А только началась да затерялась… оборвалась…
Да?..
— Кутлук?.. Ты слышишь?.. Кутлук-Туркан-ага сестра Тимура, ты слы¬шишь?..
Кутлукча, ты слышишь?..
Через столько лет ты слышишь чуешь любишь ждешь на берегу Сиемы у дерева гранатового?..
Ты слышишь, Кутлукча, дитя дева девочка дальняя в платье гранатовом у дерева гранатового?.. Айя?..
Кутлукча моя, ты слышишь, многодальняя?..
— Я слышу, Насреддин, в карбосовой пыльной медовой вольной рваной нищей рубахе!..
— Ты слышишь, дочь степная? дочь раскосая? дочь барласская амирская дочь ханская? дочь сладкая?..
— Я слышу, Насреддин, найденыш сирота с глазами ярыми…
И черный сокол с ярыми кровавыми глазами ловит ловит ловит белых белых белых родниковых пьющих цапель!..
Насреддин, мальчик!.. Ты сокол… Я белая родниковая покорливая цапля!..
— Кутлукча!.. Ты в широких шелковых маргеланских татарских туманах-шароварах!..
Ты на другом берегу стоишь! Ты манишь манишь манишь!..
Ты с незрелого древа гранатового гранат незрелый первый рьяный обрываешь!..
Кутлукча!..
И через столько лет кричу тебе… на берег тот… на берег тот усопший?.. нет! нет! нет!… Еще живой! Всегда живой!..
Кутлук!.. Не ешь гранат незрелый!..
— Насреддин!.. Я зрелая… Я спелая… Уже… Созрела…
Я дева белого налива!.. И гранат белый созрел… И зубы и губы груди мои зрелые… И спелые!.. И спелые!.. И спелые!..
— Кутлук!.. У тебя губы зрелые! зубы зрелые! груди зрелые, а голова еще незрелая…
И тело зрелое и тело спелое, а голова еще незрелая!..
— Насреддин, а тело зрелое, а тело спелое повелевает голове незрелой голове неспелой!..
— Кутлук, не ешь гранат незрелый!..
— Насреддин, я хочу!.. Я ем!.. Я иду на твой берег!..
Я иду иду иду на твой берег!..
И будем есть гранат незрелый вместе вместе вместе!..
Пойдем в поля солнечные комариные полуденные терпкие рисовые сомлелые!.. И там съедим гранат незрелый!.. Вместе!..
…И!.. Иииии!..
Я бегу бегу бегу по мосту по деревянному висячему летнему (а ныне ледяному!) и падаю падаю падаю валюсь перед нею на пыль¬ные тяжелые налитые мои уж налитые колени колени колени…
И она пылко пыльно жадно хищно лепетно срываясь прыгает садится мне на худую горячую полуденную вольную пыльную шею…
И она тяжелая! тяжкая! медовая! налитая! и она зрелая спелая я чую чую шеей что она спелая она уже спелая уж спелая уж спелая!..
…И будем есть гранат незрелый!.. Да!..
…И я бегу по мосту и она зреет тяжелая на моей шее шее молодой далекой сладкой шее шее шее шее…
…А теперь я влеку по ледовому мосту палача на своей старой шее!..
Ой далече! ой далече! ой далече!..
Куда ушла жизнь?..
Куда Кутлук ушла?.. Ушла!.. Ушла!.. Ушлааааа… ааааа!..
Далече!..
…Но она сидит притихшая на моей юной быстрой шее!..
И мы бежим в полях рисовых полуденных млеющих…
И мы бежим и вязнем и она ногами тугими зрелыми и руками лепетными тесно тесно тесно жгуче обвивает худое мое тело!..
Кутлук! Теснее! Дева девочка! Теснее!..
И душно!..
И ноги твои шелковые зрелые круглые обвивают окружают тесно душат мою шею шею шею!..
И сладко!.. В рисовом полуденном поле…
И летают медовые комары и летают медовые полевые степные голуби вяхири…
И мы ликуем вязнем никнем клонимся соплетаемся в поле поле солнечном солнечном солнечном!..
Ай!.. Наконец!..
Уходит полуденное дымчатое дремотное вязкое мяк¬лое водяное рисовое поле…
И там стоит стог сена горячий солнечный высокий!..
Кутлук!.. Я опускаю роняю тебя в стог медовый сонный!..
Кутлук!.. Давай есть гранат незрелый!.. Давай!..
В стогу далеком смутном солнечном шелковом бредовом сонном сонном сонном!..
…И я тронул ее груди — и груди вышли взошли из шелков!..
Тогда я сорвал с нее платье — и мало мне стало перстов!..
И мало мне стало перстов!..
И я сорвал снял собрал смял с нее гранатовое зрелое платье и млековые млечные жемчужные спелые зрелые невинные сокровенные груди встали пролегли у губ моих моих моих растревоженных солончаковых…
И млековые млечные груди, как две млековые снежные точеные горлицы, встали устремленно полно…
И клювы-соски были острые розовые как цветы канибадамского миндаля как вишневые косточки!..
И встали невинные две снежные млековые избыточные горлицы!..
И в губы уста мои пошли соски медовые бредовые ее соски гонные покорные!..
Но мало мне сосков, но мало снежных млековых тихих кротких покорных налитых горлиц!..
И стал я срывать сбивать сдирать рукою терпкой напоенной шаровары туманы маргеланские вольные широкие!..
…Кутлук!.. Будем есть гранат незрелый сорванный!..
Кутлук!.. Как вольно! сладко! как медово! как бредово в дальнем дальнем полуденном стогу сонном сонном сонном солнечном!..
…Да, Насреддин!.. Медово!.. Вольно!..
Но расплети мои двадцать девичьих косичек заплетенных!..
Тогда будем есть гранат сорванный медовый!..
…И я расплетаю двадцать девичьих косичек!.. Долго!..
Руки дрожат! Пальцы рвутся спелые медовые!..
Косы рвутся жемчугами оплетенные!..
Долго!.. Но скоро! скоро! скоро!..
— Кутлук!.. Скоро!..
— Насреддин! Скоро!..
И она мне помогает! помогает пальцами перстами тонкостными тонкостными камышовыми веселыми гибкими проворными!..
И она мне помогает расплетать свои девичьи многие косы!..
И голова ее свободна!..
И сливаются освобожденно льются текучие атласные волосы!..
…Кутлук!.. Ты нагая?.. Ты моя?.. Ты покоренная? покорная?..
Мы будем есть гранат сорванный незрелый зрелый спелый уж гранат медовый!..
И она остается в кабульских сафьяновых ичигах-сапожках!..
И я снимаю тихие летучие шелестящие сапожки…
Уже!..
— Кутлук! Уже! Скоро!.. Можно?..
— Насреддин!.. Уже. Скоро!.. Но сними с пальцев с перстов моих покорных камышовых золотые тесные хорасанские кольца!.. Тогда!.. Все!.. Можно!..
…И я снимаю кольца!..
На десяти пальцах перстах — десять хорасанских витых колец!.. Долго!.. Кутлук!.. Долго!.. И зачем снимать кольца?..
— Насреддин, сними, сорви девичьи кольца, чтоб и пальцы были голы и свободны!..
…И белых белых снежных родниковых пьющих цапель ловит бьет сокол с кровавыми глазами!..
Белых цапель бьет кровавый сокол!..
И я снимаю сдираю собираю срываю с пальцев кольца, с перстов тесные перстни…
И осталось одно кольцо! и оно не поддается!..
И уже можно! и она лежит с закрытыми глазами!..
И уже можно можно можно!..
А я зубами губами сонно дремно сдираю последнее кольцо, а она шепчет шепчет:
— Насреддин!.. Да можно! уже!..
Мальчик!.. Спелый!.. Можно! можно! можно можно!..
Но я снимаю последнее золотое девичье кольцо в золотом полуденном стогу и бросаю его в рисовое млеющее поле поле поле опаленное…
И!..
…Кутлук!.. Уже!.. Иду!..
Валюсь подкошенно! подрубленно! медово! вольно!.. вольно!.. вольно!.. вольно!..
И!..
Ай!.. Айя!..
Ай Насреддин! Ну что ж ты медлил?!..
Мальчик!.. Мальчик!.. Поздно!..
Поздно!..
Да!..
По стогу лезет вьется задыхается Тимур с ножом своего отца Тарагая-нойона!..
И я нагой!..
И Кутлук нагая!..
И нож нагой!..
И стог стоит нагой!..
И поле нагое!..
…Тогда Кутлук встает на стог…
Нагая. Спокойная. Стоит. Растет. Реет. Над полем!..
Над ножом Тимура удивленным усмиренным…
Тогда она стоит нагая дремотная спокойная далекая…
Тогда она плачет нагая сонная дремотная…
Тогда она шепчет:
— Тимур. Брат. Убей меня. Дай нож…
— Я опоздал?.. Айя! Уран! Уйя!..— кричит Тимур, и нож ко мне к худому нагому телу моему убитому налитому подходит. Нож войти в меня готовится…
— Нет, брат. Не опоздал… Но горько!..
Дай мне нож!.. Иль сам впусти вложи его в меня!..
Прощай, Насреддин! Прощай, теленок!..
И белых цапель не убьет кровавый сокол!..
И она сходит с золотого стога и нагая нагая нагая уходит тонет в рисовом полуденном солнечном сомлевшем равнодушном поле поле поле…
И она нагая тонет в поле…
Навек тонет…
Навек уходит…
И забытые шаровары платье ичиги лежат на стоге…
И лежат забыто золотые златые незабвенные кольца…
…Кутлук! Кутлукча!.. Кутлук-Туркан-ага!..
Я кричу тебе через столько лет…
Я кричу тебе на другой берег!..
Ты слышишь, любовь моя?..
— Я слышу, Насреддин!.. Я слышу! я машу! машу тебе! люблю! люблю тебя…
Но я на дальнем берегу… На берегу усопших…
Но! но! но!..
Зачем? зачем? зачем снимал ты золотые кольца?.. Зачем?..
И белых цапель упустил кровавый сокол…
И она уходит…
И я выхожу из реки ледовой…
И вокруг сияют снега ледовые…
И мост висячий сияет тянется ледовый…
…И только что я шел бежал по летнему летучему мосту!..
И дева зрела спела пела шептала на гибкой моей шее…
И вот уже бреду по снежному ледовому мосту!..
И кат палач сидит как тля на утлой ветхой шее…
Но ушла и Любовь…
Но ушла и Смерть…
А я живу…
А я дышу…
А я еще надеюсь…
Да!..
ДЕРВИШ-АРИФ
…Да! да! да!.. Еще надеюсь…
И в снежной ледяной реке свершаю ледяное омовенье очищенье…
И выхожу из реки и надеваю хирку кауши колпак-серпуш на чистое свежее тело тело тело…
И запах реки! и запах сырых напоенных заждавшихся снежных деревьев тайно наливающихся! и запах где-то забытых дотлевающих кизяков пряных!
И запах светлого снега у реки уже талого уже изникающего!..
И запах родины! и запах давнего гнезда колыбели! и запах дух светлый ясный льется течет бьет мне в ноздри в душу в очи!.. да!..
…И я срываю свежую ломкую ледовую ветку приречного кроткого тополя туранги.
И кладу ее на язык… Я жую ветку…
И она уже вешняя. Текучая. Живая… Сладкая она… Она целебная ветка…
Весна уже… Ветка снежная чует…
И таится копится томится наливается соком молодым бражным зеленым…
…И тут я вспомнил, как ранней кочевой весною случайно раздавил зеленого кузнечика в траве. И поднял его.
И кузнечик раздавленный издавал тот же запах, что и зеленый свежий мятый вешний лист…
Кузнечик, лист, человек — все из одной плоти…
Все родное… Все живое…
И все давят рушат топчут…
…И тут над снегами понесся талый дальний ночной вешний крик ослицы, и мой осел Жемчуг пошел на крик покорно…
Весна уже… Ослы чуют…
И наливаются, как деревья, бродильным хмельным соком…
…И тут я вспомнил двустишие-бейт, которое я сказал на бухарском скотном весеннем базаре…
Там продавец ослов стал тугой хлесткой палкой бить осла, который припал совпал пристал приноровился к ослице и налился…
И продавец стал бить его по корню стволу долгому нагому невиновному…
Тогда осел метнул стаю семян слепых и полбазара окропил омыл жемчужною росою!..
Тогда я сказал продавцу залитому живыми жемчугами:
Эй, продавец, не бей влюбленного по корню!
Или омоешься жемчужною ослиною росою!..
Да… А себя я бил! мял! давил!..
И забыл о любви…
И стою старый у реки ледовой…
И поздно…
Но мой старый осел бежит на талый крик…
И не поздно?..
И я не стал мешать ему…
И сказал вослед:
…О мой вешний осел!.. Непутевый осел!..
И куда ты понес свой малиновый ствол?..
…И не поздно?..
…И тут я услышал чей-то тихий чистый снежный светлый голос:
— Осел стремится к ослу. Человек стремится к человеку…
А дервиш-ариф стремится к богу!..
…Айя!..
Кто ты?.. Чей это голос в ночных глухих густых снегах?..
И тут я увидел янтарный рыжий живой беглый текучий костер на берегу.
И голый босой нищий восковой человек сидел у костра…
— Кто вы, отец? Или вы тоже совершили омовенье в ледяной реке и теперь босой нагой обсыхаете у огня?..
Но где ваша одежда?..
— Я дервиш. Суфий. Ариф… Ходжа Зульфикар…
У меня нет ни¬какой одежды… Я бос и наг…
Я нагим пришел на землю и нагим ухожу к Богу!.. Скоро!.. Скорей бы…
Ходжа Зульфикар стар, как древний ветхий мшистый китайский карагач.
Голова его наго выбрита. Борода и брови выщипаны…
Нагой, как яйцо, старик…
Суфий… Аскет…
— Учитель, я много слышал о вас на всех кочевых дальних дорогах моей страны…
— Дороги моего Мавераннахра залиты невинной кровью…
Куда ни ступишь — везде кровь!.. Везде нож!.. Везде смерть!..
Некуда опустить положить поставить колени, чтобы помолиться Аллаху!.. Везде кровь!.. Везде колени в крови!.. Везде души в крови…
И сам Пророк и сам Аллах в крови!..
И он глухо запел касыду-молитву, и старые сизые жилы на шее его потемнели набухли насытились кровью…
…И у зарезанной мечети помолюсь
И у зарезанной мечети помолюсь зайдусь сольюсь прольюсь
И у зарезанной мечети тихими блаженными слезами обольюсь
И у зарезанной мечети тихими блаженными блаженными слезами изойду
И в пыль священную паду паду сойду сойду взойду взойду взойду
И в камни дальные святые камни камни тленные зарезанной мечети
вечной упаду паду прильну
И пыль прохладную святую пыль камней зарезанных испью испью испыо
И душу душу душу смертную разъятую зарезанную душу душу святую
разъятую святую душу душу утолю
И душу душу смертную зарезанную душу душу как зарезанную
жертвенную овцу овцу святой хладной пылью окроплю омою напою
И утолю
И утолю пустынную побитую зарезанную душу душу святую заблудшую
овцу душу овцу
И у зарезанной мечети помолюсь
И в пыль паду
И душу душу блудную зарезанную обрету душу овцу овцу овцу
И у зарезанной мечети изойду паду взойду
И у зарезанной мечети помолюсь и обрету и утолю
И у зарезанной чинары у жемчужной святой у чинары у зарезанного тута
Мухаммад Святой зарезанный в кровавом алом чапане стоит стоит стоит
