рассказ «Трагик», 1936 г.

Он как ис­пор­чен­ная грам­мо­фон­ная плас­тин­ка, зас­т­рял на этом сло­ве. Он пры­гал пе­ред Ло­ги­но­вым, по­хо­жий в сво­ем ко­рот­ком паль­то на кур­гу­зо­го об­щи­пан­но­го гра­ча. Ли­цо его по­баг­ро­ве­ло и взду­лось. Зло­ба хо­ди­ла в нем го­ря­чей вол­ной, ис­ка­ла вы­хо­да в сло­вах, спо­соб­ных сра­зу нас­к­возь про­бить кос­т­ля­вое те­ло вра­га.

— Вор! Не­го­дяй! Жу­лик! Плат­ки из кар­ма­нов!.. — кри­чал Ма­мон­тов и весь дер­гал­ся, слов­но би­ло его элек­т­ри­чес­ким то­ком.

Антрепренер бор­мо­тал, под­со­вы­вая ста­кан:

— Ус­по­кой­тесь! Ус­по­кой­тесь! Бу­дет удар! Вы­пей­те!

Мамонтов схва­тил ста­кан, швыр­нул что бы­ло си­лы на пол; ста­кан звон­ко взор­вал­ся во­дя­ной и стек­лян­ной пылью.

— Вы кон­т­р­ре­во­лю­ци­онер! Вы — быв­ший бур­жуй или офи­цер! И я мо­гу по­са­дить вас в че­ка!

Все за­мол­ча­ли. Ти­ши­на. Ли­цо Ло­ги­но­ва пе­ре­ко­си­лось. Ма­мон­тов по­нял — вот они, нас­то­ящие сло­ва!

— Вы дол­ж­ны мол­чать, по­ка це­лы!

Нервы у Ло­ги­но­ва бы­ли креп­че, во­ды ему не по­на­до­би­лось. Он кру­то по­вер­нул­ся и ушел за ку­ли­сы, в тем­но­ту. Ма­мон­тов, нас­лаж­да­ясь по­бе­дой и мес­тью, крик­нул вслед:

— С та­ки­ми у нас раз­го­вор ко­рот­кий! Мы не це­ре­мо­ним­ся!

— Вы!.. — под­х­ва­тил из тем­но­ты Ло­ги­нов. — Вы!..

Он во-вре­мя опом­нил­ся и ни­че­го боль­ше не ска­зал.

На сле­ду­ющее ут­ро за ча­ем ан­т­реп­ре­нер со­об­щил по ка­ко­му-то слу­чаю:

— …ро­дил­ся я в семье сим­бир­с­ко­го ме­ща­ни­на…

— А я вот не знаю сво­их ро­ди­те­лей, — пе­ре­бил Ма­мон­тов. — Я не­за­кон­но­рож­ден­ный и вос­пи­ты­вал­ся в при­юте. Те­перь, по но­во­му за­ко­ну, это не име­ет ни­ка­ко­го зна­че­ния, те­перь — все рав­ны.

В дей­с­т­ви­тель­нос­ти Ма­мон­тов ро­дил­ся в за­кон­ней­шем бра­ке на пя­тый год суп­ру­жес­т­ва, он все вы­ду­мал спе­ци­аль­но для Ло­ги­но­ва, зная, что тот смол­чит и дол­го бу­дет му­чить­ся этим. Ло­ги­нов встал и ушел, ос­та­вив в круж­ке не­до­пи­тый чай. Ос­т­ро­бо­ро­дый суф­лер бла­гос­т­но вздох­нул и, от­ку­сив ку­со­чек са­ха­ра, по­жа­ло­вал­ся:

— Ка­кая ду­ша ярос­т­ная у че­ло­ве­ка!..

 

4

    Комиссар на­пом­нил о се­бе за­пис­кой, а вско­ре явил­ся и сам, с тру­дом про­бив­шись че­рез гу­дя­щую у вхо­да тол­пу.

    — Не­по­ря­док! — ска­зал ко­мис­сар, вы­ти­рая плат­ком пот­ный лоб. — Тол­чок раз­ве­ли, чорт зна­ет что! Как же ты до­пус­тил, то­ва­рищ Ма­мон­тов?

Он сел в пе­ред­нем ря­ду, рас­ки­нув по­лы ши­не­ли. Спек­такль про­шел вя­ло — ак­те­ры не сме­ли драть­ся, пуб­ли­ка ску­ча­ла.

После спек­так­ля ко­мис­сар взоб­рал­ся на сце­ну, ос­мот­рел стро­гим взгля­дом пос­те­ли, печ­ку, сто­лы, ящи­ки, заг­ля­нул в суф­лер­с­кую буд­ку.

— Не­по­ря­док у вас! Все ска­мей­ки по­ло­ма­ли. И пьесы у вас бе­зо вся­ко­го ре­во­лю­ци­он­но­го ду­ха.

Антрепренер поч­ти­тель­но объ­яс­нил, что вся труп­па по­мер­ла бы с го­ло­да, ес­ли бы вход­ная пла­та не взи­ма­лась на­ту­рой, по­то­му и тол­чок у две­рей. Воз дров сто­ит на ба­за­ре шес­ть­де­сят мил­ли­онов, по­не­во­ле при­хо­дит­ся ло­мать ска­мей­ки.

— Пьес же у нас под­хо­дя­щих нет. Не до­хо­дят к нам ре­во­лю­ци­он­ные пьесы.

Комиссар, звя­кая шпо­ра­ми и сер­ди­то по­каш­ли­вая, по­шел к вы­хо­ду, ос­та­вив труп­пу в стра­хе и смя­те­нии. На про­щанье ска­зал Ма­мон­то­ву:

— Зав­т­ра ве­че­ром за­хо­ди, по­тол­ку­ем.

Скрипнула дверь, хлоп­ну­ла; все за­тих­ло. Ан­т­реп­ре­нер зло­ве­ще по­ка­чал го­ло­вой:

— Свер­ши­лось. Ук­ла­ды­вай­те, брат­цы, че­мо­да­ны и от­п­рав­ляй­тесь зав­т­ра кто ку­да…

Суфлер боль­ше всех рас­стро­ил­ся. И ру­ки у не­го дро­жа­ли, и в го­ло­се по­яви­лась сле­за.

— Мне ит­ти сов­сем не­ку­да… Что это вы го­во­ри­те — раз­ве мыс­ли­мо!.. Да вы са­ми-то ку­да пой­де­те?

— О се­бе ду­май­те, а я вез­де ус­т­ро­юсь, — от­ве­тил ан­т­реп­ре­нер. — Пой­ду на во­ен­ную служ­бу по час­ти про­до­воль­с­т­вия, ме­ня возь­мут.

На сле­ду­ющий день, ког­да стем­не­ло. Ма­мон­тов, ре­ши­тель­ный и серь­ез­ный, на­пя­лил паль­то.

— На­де­юсь, Вла­ди­мир Ва­силь­евич… — тре­пет­но ска­зал суф­лер. — Вы то­го, по­мяг­че, вы не го­ря­чи­тесь. Мо­жет, еще обой­дет­ся как-ни­будь. Вы уж пос­та­рай­тесь для об­ще­го спа­се­ния.

Комиссар при­нял Ма­мон­то­ва в той же ком­на­те. Гу­де­ло мут­ное пла­мя в чу­гун­ке. Вок­руг до­ма лил, хлю­пал дождь; ок­на бы­ли ря­бы­ми от ка­пель. Ко­мис­сар ска­зал:

— Де­ло в сле­ду­ющем. Пер­во-на­пер­во — ска­мей­ки. Ло­мать их нель­зя. Так и ска­жи сво­им, нель­зя, мол, не ве­лю! На­род­ное дос­то­яние.

— Хо­лод­но…

Комиссар дви­же­ни­ем ру­ки ос­та­но­вил Ма­мон­то­ва:

— Знаю. Зав­т­ра по­лу­чишь дро­ва на стан­ции. Три под­во­ды. Нех­ва­тит — еще дам. А ска­мей­ки ло­мать нель­зя. Сколь­ко ра­бо­ты — ска­мей­ку сде­лать, а вы ее на дро­ва. Ты сос­чи­тай, за­пи­ши. Ска­мей­ки там и про­чее иму­щес­т­во, — за это за все ты от­ве­ча­ешь…

Он про­шел­ся нес­коль­ко раз по ком­на­те из уг­ла в угол. Ма­мон­тов смир­но ждал, сло­жив ру­ки на жи­во­те.

— Пай­ков у нас лиш­них нет, — вдруг от­ре­зал ко­мис­сар так сер­ди­то, слов­но бы Ма­мон­тов дав­но до­ку­чал ему с эти­ми пай­ка­ми. — Са­мим нех­ва­та­ет, бой­цам пол­нос­тью не да­ем. Так и ска­жи сво­им, объ­яс­ни, что, мол, тя­же­лое по­ло­же­ние. Ке­ро­си­ну там или дров — это мо­жем, а уж нас­чет пай­ков, — из­ви­ни.

— Мы не бро­сим. Мы са­ми про­дер­жим­ся как-ни­будь.

— Вот, — одоб­рил ко­мис­сар. — Пра­виль­но. Те­перь, зна­чит, ко­ро­че, по-во­ен­но­му. Два дня в не­де­лю для бой­цов, по­нял? Все мес­та. В ос­таль­ные дни — пять­де­сят мест. Так и ска­жи сво­им.

— Хо­ро­шо, — от­ве­тил Ма­мон­тов.

— И еще — о пьесах, — сно­ва на­чал ко­мис­сар. — Бой­цам ре­во­лю­ци­он­ное нуж­но иг­рать, то­ва­рищ Ма­мон­тов. В бой­цах нуж­но дух под­ни­мать.

— Мы бы сыг­ра­ли. Пьесы нет. В Мос­к­ве — и то, на­вер­ное, нет.

— Пра­виль­но, пьес ре­во­лю­ци­он­ных нет… — Ко­мис­сар заг­ля­нул в печ­ку, под­ки­нул дров, по­том нес­пе­ша за­ку­рил, пог­ла­дил свою круг­лую бри­тую го­ло­ву. — Это вер­но… — Вдруг он ожи­вил­ся, на­шел вы­ход: — Со­чи­ни, то­ва­рищ Ма­мон­тов! Че­ло­век ты уче­ный, гра­мот­ный.

Мамонтов ос­тол­бе­нел. Ко­мис­сар не слу­шал его воз­ра­же­ний.

— На фрон­те у нас был один сол­дат — цер­ков­но-при­ход­с­кую кон­чил и мог со­чи­нять стиш­ки. А ты, по­ди, гим­на­зию кон­чил, как же ты со­чи­нить не мо­жешь? Это, вы­хо­дит де­ло, са­бо­таж?..

Страшное сло­во на­пу­га­ло Ма­мон­то­ва до сла­бос­ти в но­гах, он то­роп­ли­во сог­ла­сил­ся. Да, он бу­дет пи­сать пьесу и пос­та­ра­ет­ся за­кон­чить ее по­быс­т­рее. Обя­за­тель­но по­бе­ду в кон­це. Хо­ро­шо, бу­дет по­бе­да. До сви­да­ния; вре­мя поз­д­нее — по­ра воз­в­ра­щать­ся до­мой.

В те­ат­ре все уже за­лег­ли спать. Коп­тил­ка, ос­ве­щав­шая зри­тель­ный зал, по­тух­ла. Ма­мон­тов ощупью про­би­рал­ся к сце­не.

— Тут хо­дишь, хло­по­чешь за всех, а они по­дож­дать не мо­гут, свет по­га­си­ли! — вор­чал он, вы­би­ра­ясь из наг­ро­мож­де­ния до­сок и па­лок, на­ва­лен­ных в са­мом про­хо­де.

— Ос­то­рож­нее! — крик­нул со сце­ны ан­т­реп­ре­нер, но опоз­дал со сво­им пре­дуп­реж­де­ни­ем — Ма­мон­тов за­пу­тал­ся но­га­ми в об­лом­ках и, кряк­нув, груз­но сва­лил­ся на бок.

— Упа­ли? — со­чув­с­т­вен­но ос­ве­до­мил­ся ан­т­реп­ре­нер. — Эк вас уго­раз­ди­ло!..

Мамонтов мед­лен­но встал, со­пя от бо­ли и зло­бы.

— Опять ска­мей­ки? Пре­дуп­реж­даю, прек­ра­тить! Прек­ра­тить!

Он гроз­но влез на сце­ну, швыр­нул по­доб­ран­ный об­ло­мок.

— Я от­ве­чаю! И бу­ду ка­рать!

Проснулся Ло­ги­нов, блес­нул медью сво­ей го­ло­вы,

— Это хам­с­т­во, лю­без­ный! Вы что, на­пи­лись там со сво­ими друзь­ями?..

Мамонтов дол­го смот­рел на Ло­ги­но­ва, ды­ша от злос­ти че­рез нос. На­ко­нец ска­зал:

— Вам сле­ду­ет мол­чать. Меж­ду про­чим, там справ­ля­лись о ва­шей лич­нос­ти… И во­об­ще справ­ля­лись…

В ноч­ной ти­ши­не пос­лы­шал­ся ти­хий стон пе­ре­пу­ган­но­го нас­мерть суф­ле­ра.

 

5

    Пьеса дви­га­лась очень ту­го. Ма­мон­тов не знал, ка­кие сло­ва дол­ж­ны го­во­рить ком­му­нис­ты, а ка­кие — не дол­ж­ны, и очень бо­ял­ся не­ча­ян­но су­нуть в пьесу что-ни­будь кон­т­р­ре­во­лю­ци­он­ное. Он об­ра­щал­ся за со­ве­том к суф­ле­ру, к ан­т­реп­ре­не­ру, но что мог­ли они по­со­ве­то­вать? И Ма­мон­тов стра­дал в оди­ноч­ку, си­дя в уг­лу, от­го­ро­жен­ном ста­ры­ми де­ко­ра­ци­ями. Ве­тер гро­мы­хал отор­ван­ным уг­лом кры­ши, из раз­би­то­го, зас­тав­лен­но­го фа­не­рой ок­на нес­ло хо­ло­дом и сы­рос­тью.

    «Андрей: — На­ша цель — сво­бо­да, ра­вен­с­т­во, брат­с­т­во», — тос­куя, пи­сал Ма­мон­тов, а тре­мя строч­ка­ми ни­же — опять: «Мы до­би­ва­ем­ся ра­вен­с­т­ва, сво­бо­ды и брат­с­т­ва»… Ни­че­го бо­лее ре­во­лю­ци­он­но­го он при­ду­мать не мог, на­де­вал в уны­нии паль­то, га­ло­ши и вы­хо­дил на пло­щадь про­вет­рить­ся.

Странно бы­ло ви­деть его оди­но­кую чер­ную фи­гу­ру на пло­ща­ди, сре­ди пус­тых ам­ба­ров, по­ва­лен­ных ларь­ков и сор­ван­ных вы­ве­сок. Уто­ми­тель­но гу­дит ве­тер, плы­вут низ­кие тем­ные ту­чи. По вет­ру бо­ком врас­сып­ную не­сут­ся чер­ные гал­ки. Тем­не­ет; на за­па­де, над ко­ло­коль­ней — крас­ная щель, рез­ко от­г­ра­ни­чен­ная кра­ями туч; от­ту­да смот­рит гроз­ное цве­том сол­н­це, но ту­чи уже сдви­ну­лись, спе­ша зак­рыть, спря­тать мок­рую встре­во­жен­ную зем­лю. Ма­мон­тов ухо­дит с пло­ща­ди.

Путь его был всег­да оди­на­ко­вым: Дво­рян­с­кая (те­перь Кар­ла Мар­к­са), Тор­го­вая (те­перь — Крас­ног­вар­дей­с­кая), Ки­ев­с­кая и та же ба­зар­ная пло­щадь. Он за­ме­чал пе­ре­ме­ны в го­ро­де, — по­яви­лось мно­го крас­но­ар­мей­цев, во дво­рах под на­ве­са­ми сто­яли зе­ле­ные во­ен­ные дву­кол­ки и да­же пуш­ки, ох­ра­ня­емые ча­со­вы­ми. В трак­ти­ре по­ме­щал­ся цей­х­га­уз, го­род­с­кая боль­ни­ца бы­ла пе­ре­име­но­ва­на в гос­пи­таль.

У каз­на­чей­с­т­ва Ма­мон­тов ос­та­нав­ли­вал­ся, раз­ду­мы­вая, не зай­ти ли по­го­во­рить с ко­мис­са­ром. Но столь­ко во­ен­но­го на­ро­да су­ети­лось во дво­ре, и так вну­ши­тель­но сто­ял ча­со­вой у во­рот, что он сно­ва и сно­ва от­к­ла­ды­вал свой ви­зит.

В те­атр воз­в­ра­щал­ся он как раз к чаю. Са­мое луч­шее мес­то у печ­ки те­перь при­над­ле­жа­ло ему. Он, пок­рях­ты­вая, грел но­ги, спи­ну, а суф­лер все под­ли­вал и под­ли­вал ему чаю в жес­тя­ную круж­ку.

— Го­во­рят, силь­но жмут крас­ных на фрон­те. Вы не слы­ша­ли? — спра­ши­вал ан­т­реп­ре­нер.

Мамонтов, — как это и по­до­ба­ет че­ло­ве­ку, приб­ли­жен­но­му к влас­ти и мно­го зна­юще­му, — не спе­шил от­ве­чать.

— Ра­не­ных при­вез­ли се­год­ня це­лый ва­гон, — до­бав­лял чей-то го­лос из тем­но­го уг­ла, ку­да не про­ни­кал свет коп­тил­ки.

— Ерун­да, — вес­ко го­во­рил Ма­мон­тов. — Ефим Ав­де­евич рас­ска­зы­вал мне се­год­ня. Мел­кие неп­ри­ят­нос­ти…

Антрепренер силь­но за­тя­ги­вал­ся ши­пя­щей цы­гар­кой:

— Мел­кие-то, мел­кие, а вот как по­дой­дут поб­ли­же да хва­тят сна­ря­дом в на­шу хи­бар­ку, бу­дут вам тог­да мел­кие… Кста­ти, бу­маж­ку на ке­ро­син и дро­ва при­нес­ли?.. Что? Опять по­за­бы­ли! Ко­то­рый раз го­во­рю. За­вя­жи­те, по­жа­луй­с­та, узе­лок.

— Па­мять сквер­ная, — бор­мо­тал Ма­мон­тов.

Суфлер заг­ля­ды­вал сни­зу в ли­цо ему:

— Они, Вла­ди­мир Ва­силь­евич, те­перь — по­ли­ти­чес­кое ли­цо… Им все упом­нить не­воз­мож­но…

— А без све­та, в хо­ло­де воз­мож­но си­деть? — сер­дил­ся ан­т­реп­ре­нер. — Вы уж, ста­ри­чок, не суй­тесь, по­мал­ки­вай­те, вам спать по­ра.

Суфлер пос­луш­но ло­жил­ся и сра­зу без­мя­теж­но за­сы­пал. Сле­дом за ним ло­жил­ся ан­т­реп­ре­нер, и у печ­ки, по­кор­ный стар­чес­кой бес­сон­ни­це, ос­та­вал­ся один Ма­мон­тов. Он при­вык за пос­лед­ние го­ды к оди­но­чес­т­ву и ра­зу­чил­ся ду­мать о лю­дях; меж­ду тем грус­т­ный и слад­кий дур­ман не­яс­ных раз­мыш­ле­ний был не­об­хо­дим ему: на зем­ле не­у­ют­но, хо­лод­но жить, и мож­но сог­реть­ся толь­ко теп­лом сво­их соб­с­т­вен­ных мыс­лей. Он си­дел сгор­бив­шись, ус­т­ре­мив не­под­виж­ные гла­за в од­ну точ­ку, весь об­ра­щен­ный к прош­ло­му; иног­да ка­чал го­ло­вой и грус­т­но улы­бал­ся, пе­ре­пол­нен­ный жа­лос­тью к са­мо­му се­бе… Но вот он вспо­ми­нал о ко­мис­са­ре, о пьесе, и все нас­т­ро­ение ле­те­ло к чор­ту… Пьеса не по­лу­ча­ет­ся, ос­та­лось все­го че­ты­ре дня, ко­мис­сар ждет, — что ска­зать ему?.. Ма­мон­тов крях­тел, мор­щил­ся, за­ра­нее пе­ре­жи­вая страш­ную встре­чу…

…Роковой день нас­ту­пил — ко­мис­сар пот­ре­бо­вал Ма­мон­то­ва к се­бе. Хо­ло­дея под его вни­ма­тель­ным взгля­дом, Ма­мон­тов дол­го раз­г­ла­жи­вал пер­вый лист сво­его тво­ре­ния. Ко­мис­сар отод­ви­нул­ся вмес­те со сту­лом в угол ком­на­ты, в тень.

Мамонтов чи­тал, не ос­ме­ли­ва­ясь взгля­нуть на ко­мис­са­ра. На­ко­нец, чте­ние окон­чи­лось. Ма­мон­тов сло­жил свои лис­т­ки и за­мер, ожи­дая при­го­во­ра. Ми­ну­та мол­ча­ния, дру­гая. Ма­мон­тов слы­шал ша­ги ко­мис­са­ра по ком­на­те — из уг­ла в угол, нес­коль­ко раз.

— В нас­меш­ку, что ли, ты со­чи­нил, то­ва­рищ ар­тист?

«Конец. Про­па­даю!» — в смя­те­нии по­ду­мал Ма­мон­тов.

— Я про­тив те­бя, ко­неч­но, че­ло­век ма­лог­ра­мот­ный, — про­дол­жал ко­мис­сар, — и мне го­во­рить с то­бой труд­но… Не так со­чи­нил ты, сов­сем не так. Я те­бе при­ка­зы­вал пи­сать для под­ня­тия бо­ево­го ду­ха.

Мамонтов ог­рыз­нул­ся:

— Как умел, так и на­пи­сал…

— А где сло­ва у те­бя, что­бы наш бо­ец ки­дал­ся от них на бур­жуя как лев? Где у те­бя ре­во­лю­ци­он­ные сло­ва? Бой­цы на­ши из крес­ть­ян, ты мне по­ка­жи ло­зун­ги про по­ме­щи­ков, про зем­лю…

Вздохнув, ко­мис­сар ре­ши­тель­но взял со сто­ла ру­ко­пись, по­до­шел к на­ка­лен­ной чу­гун­ке.

— Сож­гу?

И, не до­жи­да­ясь от­ве­та, су­нул пьесу в огонь. В тру­бе за­гу­де­ло, при­тих­ший чай­ник сра­зу ожил и зад­ре­без­жал крыш­кой. Ма­мон­тов си­дел об­мяк­ший; он, ко­неч­но, и сам по­ни­мал, что пьеса его ни­ку­да не го­дит­ся, но рас­п­ра­ва бы­ла че­рес­чур прос­той и ко­рот­кой.

Комиссар на­лил чаю, очис­тил две воб­лы, од­ну по­ло­жил пе­ред Ма­мон­то­вым. Ча­ди­ла се­ми­ли­ней­ная лам­па; стек­ло бы­ло над­с­тав­ле­но бу­ма­гой, по­жел­тев­шей, мес­та­ми осы­пав­шей­ся. Ли­цо ко­мис­са­ра бы­ло в те­ни; на све­ту ле­жа­ла его ру­ка — тем­ная, тя­же­лая, гру­бая, по­хо­жая на же­лез­ную пер­чат­ку. Он ус­мех­нул­ся.

— Оби­дел я те­бя, то­ва­рищ ар­тист. Ни­че­го не по­де­ла­ешь — вре­мя та­кое, ви­лять не при­хо­дит­ся. Да­вай, пи­ши дру­гую.

Мамонтов да­же прив­с­тал и по­да­вил­ся ча­ем.

— То есть как это — дру­гую?.. Поз­воль­те, Ефим Ав­де­евич.

Мысль о но­вых му­че­ни­ях над чис­тым лис­том бу­ма­ги ужас­ну­ла его; он хо­тел сра­зу и ре­ши­тель­но от­ка­зать­ся и уже на­чал от­ка­зы­вать­ся — то­роп­ли­во, с от­ча­яни­ем в го­ло­се, но ко­мис­сар так неп­рек­лон­но и спо­кой­но смот­рел в ли­цо ему, что приш­лось во­лей-не­во­лей сог­ла­сить­ся.

— Со­чи­нять дол­жен ты из бо­евой жиз­ни, — ска­зал ко­мис­сар. — Сам бы по­мог, да ви­дишь ка­кое де­ло — все не­ког­да; к ве­че­ру-то гу­дет в го­ло­ве, как в боч­ке… Дол­жен ты еще дать по­ня­тие, ка­кая бу­дет жизнь при ком­му­низ­ме, че­рез трид­цать лет… Служ­ба на­ша во­ен­ная, се­год­ня ты жив, а зав­т­ра… Ко­неч­но, ко­то­рым лю­дям счас­тье, они сво­ими гла­за­ми эту жизнь уви­дят, а мно­гим, меж­ду про­чим, уж не при­дет­ся. Был у ме­ня при­ятель, Гус­ман, ко­мис­сар — бе­ля­ки шаш­ка­ми его из­ру­би­ли, очень хо­ро­шо он умел про эту жизнь рас­ска­зы­вать. И бой­цы у не­го всег­да бы­ли как львы.

Комиссар выд­ви­нул ящик сто­ла; там, в по­ле­вой сум­ке, хра­ни­лась у не­го фо­тог­ра­фия Гус­ма­на. Су­ту­лый, в оч­ках, в по­мя­том шле­ме, с тем­ным от неб­ри­то­го во­ло­са ли­цом, в брю­ках на­вы­пуск, он сто­ял, сму­щен­но улы­ба­ясь, у ка­ко­го-то де­ре­ва; ма­узер от­тя­ги­вал его по­яс и за­мет­но ме­шал ему. Ко­мис­сар грус­т­но улыб­нул­ся вос­по­ми­на­нию,

— Вот был орел! Книж­ку все хо­тел со­чи­нить — ка­кая бу­дет жизнь при ком­му­низ­ме. Не ус­пел!.. До че­го бы эта кни­жеч­ка нам сей­час при­го­ди­лись.

Из той же по­ле­вой сум­ки он дос­тал кле­ен­ча­тую тол­с­тую тет­радь, бе­реж­но раз­вер­нул ее. «Что та­кое счас­тье и как на­до его по­ни­мать», — про­чел Ма­мон­тов круп­ный за­го­ло­вок и боль­ше ни­че­го не смог ра­зоб­рать; строч­ки на­ле­за­ли на строч­ки, иные за­пи­си шли по­пе­рек стра­ни­цы, иные — вдоль, а не­ко­то­рые — на­ис­кось; все бы­ло пе­ре­чер­к­ну­то, ис­п­рав­ле­но и сно­ва пе­ре­чер­к­ну­то.

— Что та­кое счас­тье? — тор­жес­т­вен­но спро­сил ко­мис­сар. — Вон ку­да хва­та­ет, даль­ний при­цел у не­го. Пос­та­нов­ка воп­ро­са — ка­кое бы­ва­ет счас­тье для бур­жуя и ка­кое для тру­дя­ще­го че­ло­ве­ка. Для бур­жуя счас­тье — что­бы уг­не­тать и за­ни­мать­ся кро­во­пий­с­т­вом, а для тру­дя­ще­го — на­обо­рот, что­бы сво­бод­но жить, в друж­бе, ра­бо­тать со­об­ща, что­бы вок­руг до­мов бы­ли вез­де па­ли­сад­ни­ки, чис­тый воз­дух, что­бы хо­дить в те­атр, кни­ги чи­тать, га­зе­ты; хле­ба там или мя­са, бо­ти­нок бу­дет у нас — за­ва­лись, и все, за­меть, де­ше­во, и что­бы со­весть бы­ла чис­тая — ни­ко­го что­бы не да­вить и не уг­не­тать. В этом есть для тру­дя­ще­го че­ло­ве­ка счас­тье… По­нял? Те­атр бу­дет у нас тог­да не в са­рае; это — вре­мен­но, вви­ду тя­же­ло­го по­ло­же­ния; те­атр бу­дет у нас, ес­ли хо­чешь знать, в цар­с­ком двор­це! А то и по­чи­ще выс­т­ро­им, все в на­ших ру­ках. По­нял?..

Он пе­ре­вер­нул нес­коль­ко стра­ниц, по­ка­зал Ма­мон­то­ву за­го­ло­вок «Кол­лек­тив­ное зем­ле­де­лие». Даль­ше сле­до­ва­ли за­го­лов­ки: «Ком­му­нис­ти­чес­кая мо­раль», «Чис­тая лю­бовь, брак и вос­пи­та­ние де­тей», «Воп­ро­сы все­об­ще­го об­ра­зо­ва­ния», «Дол­го­ле­тие, проб­ле­ма бес­смер­тия», «Гар­мо­ни­чес­кий че­ло­век бу­ду­ще­го», «На­ука и ис­кус­ство в ком­му­нис­ти­чес­ком об­щес­т­ве». Для Ма­мон­то­ва, ко­то­ро­му ни ра­зу в жиз­ни не приш­лось по­го­во­рить с Гус­ма­ном, эти за­го­лов­ки зву­ча­ли су­хо и не­по­нят­но; ко­мис­сар же яс­но ви­дел за ни­ми ка­кую-то свет­лую глу­би­ну и, ста­ра­ясь вы­ра­зить ее, сер­дил­ся на бес­си­лие сво­их слов и на рав­но­ду­шие со­бе­сед­ни­ка. Его су­хая, го­ря­чая ла­донь ле­жа­ла на ру­ке Ма­мон­то­ва.

— Ты по­ни­ма­ешь? — нас­той­чи­во до­пы­ты­вал­ся он: гла­за его блес­те­ли, пу­гая Ма­мон­то­ва. — Ах ты, бо­же мой! Все тут по­нят­но, до са­мо­го пос­лед­не­го сло­ва, как у Ле­ни­на, пол­ный спо­соб но­во­го ус­т­рой­с­т­ва жиз­ни, что­бы на зем­ле бы­ло для тру­дя­щих лю­дей пол­ное счас­тье.

Он заг­ля­ды­вал в ли­цо Ма­мон­то­ву и дер­гал его за ру­кав, тре­буя под­т­вер­ж­де­ния. В печ­ке дав­но уж сго­ре­ли все дро­ва, — тре­щал, обуг­ли­ва­ясь, фи­тиль лам­пы, в ком­на­те по­тем­не­ло.

— Не умею сам я склад­но пи­сать, не про­шел об­ра­зо­ва­ния, — вот глав­ная за­ко­вы­ка. — Ко­мис­сар спря­тал тет­радь в свой ящик. — Этой тет­рад­ке це­ны нет. Что мог со­чи­нить че­ло­век из сво­ей го­ло­вы, а?! По­ру­би­ли бед­ня­гу, не по­дос­пел я к не­му во-вре­мя, а сам он клин­ком вла­дел пло­хо. Ко­неч­но, те­перь не во­ро­тишь, но кни­гу эту, меж­ду про­чим, на­до ко­му-то до­пи­сы­вать. Он мне все рас­ска­зы­вал по тет­ра­ди, и для се­бя я пом­ню, а что­бы дру­гим пе­ре­дать в пись­мен­ном ви­де — это­го не мо­гу. Об­ра­зо­ва­ния не про­хо­дил. Про­па­да­ет са­мый глав­ный смысл — ну пря­мо как во­да из ре­ше­та… А ска­жи мне, то­ва­рищ ар­тист, — вкрад­чи­во спро­сил он, — ска­жи мне, где ты про­шел об­ра­зо­ва­ние?

Мамонтов сра­зу со­об­ра­зил, ка­кая страш­ная опас­ность гро­зит ему, бес­по­кой­но за­во­ро­чал­ся на сту­ле, зас­тег­нул пу­го­ви­цы паль­то.

— Ка­кое там об­ра­зо­ва­ние!.. Из пя­то­го клас­са ре­аль­но­го выг­на­ли. Что и знал — дав­но по­за­был, мне ведь шес­ть­де­сят с лиш­ним.

— Ну­жен мне гра­мот­ный че­ло­век, — пе­ре­бил ко­мис­сар, — ко­то­ро­му бы я мог до­ве­рять. Я бы ему рас­ска­зы­вал, — знай пи­ши… — Он так пос­мот­рел на Ма­мон­то­ва, слов­но при­це­лил­ся. — Те­бе вот я до­ве­ряю…

Но Ма­мон­тов уже то­роп­ли­во ша­рил в уг­лу, ра­зыс­ки­вая га­ло­ши. Ко­мис­сар ос­та­но­вил его.

— Обож­ди, си­лой не зас­тав­ля­ют. Не хо­чешь — твое де­ло, но толь­ко зря. Че­рез та­кую кни­гу зна­ешь, как мож­но прос­ла­вить­ся? Свою фа­ми­лию пос­та­вишь, — мне это­го не нуж­но, а Гус­ма­ну — вов­се. Твоя бу­дет фа­ми­лия…

— Нет, — твер­до от­ве­тил Ма­мон­тов. — Ку­да мне! Я ни­ког­да в жиз­ни кни­жек не пи­сал, да, приз­нать­ся, и чи­тал их ма­ло. Пьесу одо­лею как-ни­будь, а уж нас­чет книж­ки… Шу­тить из­во­ли­те, Ефим Ав­де­евич…

— Эх! — ска­зал ко­мис­сар с до­са­дой. — Ты как за­яц, то­ва­рищ ар­тист, в кус­ты но­ро­вишь. Ну, лад­но, пи­ши пьесу, толь­ко смот­ри, что­бы я в ней ви­дел ста­ранье.

Его ску­лас­тое ли­цо све­ти­лось обыч­ной ус­меш­кой. Он силь­но трях­нул вя­лую хо­лод­ную ру­ку Ма­мон­то­ва и, креп­ко по­жи­мая, сра­зу сог­рел в сво­ей ши­ро­кой ла­до­ни.

По ко­ри­до­ру за­то­па­ли, приб­ли­жа­ясь, тя­же­лые са­по­ги, дверь от­к­ры­лась, и во­шел пах­ну­щий бен­зи­ном при­зе­мис­тый, поч­ти квад­рат­ный че­ло­век весь в ко­жа­ном, с тем­ны­ми за­мас­лен­ны­ми ру­ка­ми. Он не ждал уви­деть здесь пос­то­рон­не­го и нед­ру­же­люб­но по­ко­сил­ся на Ма­мон­то­ва.

Лицо ко­мис­са­ра отя­же­ле­ло, гла­за по­тух­ли; он ко­рот­ко бро­сил Ма­мон­то­ву:

— Иди!

Темнота сли­ла во­еди­но зем­лю и не­бо. Ма­мон­тов шел мед­лен­но и, рас­смат­ри­вая до­ро­гу, низ­ко на­ги­бал­ся к тус­к­лым лу­жам. В кар­ма­не на­шел он спич­ки, но бы­ло бес­по­лез­но за­жи­гать их на вет­ру. И вдруг стре­ми­тель­но на­бе­жал сза­ди бе­лый ле­ту­чий свет; в его по­ло­се мгно­вен­но воз­ник­ло и сра­зу по­тух­ло го­лое де­ре­во, за­ры­чал мо­тор, все пок­ры­ла сви­ре­пым во­ем си­ре­на, — и, оги­бая ока­ме­нев­ше­го в ужа­се Ма­мон­то­ва, сле­пя его, об­да­вая гарью и во­дой, пром­чал­ся на пол­ной ско­рос­ти гру­зо­вик, ос­тав­ляя за со­бой неп­рог­ляд­ную тьму. И, как рань­ше, в ком­на­те, при­шиб­ло Ма­мон­то­ва хо­лод­ным потом, ко­ле­ни ос­лаб­ли, зат­ряс­лась го­ло­ва. Он по­бе­жал, не раз­би­рая до­ро­ги, по лу­жам, ни о чем не ду­мая, по­ви­ну­ясь бе­зот­чет­но­му, един­с­т­вен­но­му стрем­ле­нию — ук­рыть­ся в че­ты­ре сте­ны…

 

6

    Фронт прид­ви­гал­ся все бли­же к Зво­лин­с­ку. Го­ро­док за­то­пи­ли вой­с­ка. Они при­бы­ва­ли днем и ночью, за­дер­жи­ва­лись в го­род­ке на день-два и ухо­ди­ли поч­то­вым трак­том даль­ше. Этот мед­ли­тель­ный по­ток был не­ис­ся­ка­ем. По ве­че­рам на ули­цах иг­ра­ло мно­жес­т­во раз­но­го­ло­сых гар­мо­шек; под руч­ку с во­ен­ны­ми гу­ля­ли де­ви­цы, оше­лом­лен­ные быс­т­рой сме­ной ка­ва­ле­ров.

    Каждый по-сво­ему объ­яс­нял дви­же­ние войск. Не­ко­то­рые, в том чис­ле и ко­мик Ло­ги­нов, зло­рад­но го­во­ри­ли: «Пог­на­ли то­ва­ри­щей…» Но боль­шин­с­т­во бы­ло на сто­ро­не крас­ных: «Те­перь на­ши наж­мут!»

Положение в труп­пе, а глав­ное — до­ве­рие ко­мис­са­ра обя­зы­ва­ли Ма­мон­то­ва, и он ис­к­ре­ние, всей ду­шой же­лал по­бе­ды сво­им но­вым хо­зя­евам. Он был чес­т­ный слу­жа­ка.

Он до­ро­го пла­тил за до­ве­рие. Осо­бен­но му­чи­ла но­вая пьеса. Иног­да ов­ла­де­ва­ли Ма­мон­то­вым прис­ту­пы злоб­но­го от­ча­яния, он был го­тов нав­сег­да от­ка­зать­ся от друж­бы и до­ве­рия ко­мис­са­ра, лишь бы по­кон­чить со сво­ими стра­да­ни­ями. Его ос­та­нав­ли­вал страх пе­ред пус­то­той, в ко­то­рую он сно­ва пог­ру­зил­ся бы пос­ле это­го: он ус­тал за дол­гие го­ды быть лиш­ним на зем­ле и бо­ял­ся по­ве­рить, что воз­в­ра­ще­ние к жиз­ни — крат­ков­ре­мен­но и слу­чай­но. Пот­ря­сен­ный этой мыс­лью, он сно­ва хва­тал ка­ран­даш, бу­ма­гу.

Он стра­дал в оди­ноч­ку. Ко­му он мог рас­ска­зать? Суф­лер выс­лу­шал бы его ра­бо­леп­но, ан­т­реп­ре­нер — рав­но­душ­но, Ло­ги­нов — злоб­но; ко­мис­сар же во­об­ще не имел склон­нос­ти к жа­лос­т­ным ис­по­ве­дям. Ко­мис­сар был че­ло­ве­ком дей­с­т­вия — в жиз­ни приз­на­вал он толь­ко де­ла, а все ос­таль­ные — мыс­ли, кни­ги, сло­ва — це­ни­лись им лишь нас­толь­ко, нас­коль­ко они по­мо­га­ли де­лам. Он без со­жа­ле­ния выб­ро­сил бы свою за­вет­ную тет­радь, ес­ли бы ви­дел в ней лишь меч­ту, а не ру­ко­вод­с­т­во к дей­с­т­вию. Це­ли­ком пре­дан­ный сво­ему ре­во­лю­ци­он­но­му де­лу, он стре­мил­ся прис­та­вить к не­му всех — от ма­ла до ве­ли­ка; для не­го не су­щес­т­во­ва­ло в ми­ре лиш­них лю­дей, кро­ме, ра­зу­ме­ет­ся, бур­жу­ев. В его от­но­ше­нии к Ма­мон­то­ву не бы­ло ни жа­лос­ти, ни пок­ро­ви­тель­с­т­ва. Он хо­тел по­лу­чить ре­во­лю­ци­он­ную пьесу и был твер­до убеж­ден, что Ма­мон­тов на­пи­шет ее; бес­по­лез­но бы­ло бы об­ра­щать­ся к не­му с го­рес­т­ны­ми из­ли­яни­ями и жа­ло­ба­ми на бес­си­лие; он не по­нял бы этих жа­лоб и, воз­мож­но, не по­ве­рил бы им.

Мамонтов все это чув­с­т­во­вал. Смя­те­ние его ду­ши вы­ра­жа­лось в мол­ча­ли­вос­ти, пре­ры­ва­емой иног­да то­роп­ли­вым, сер­ди­тым бор­мо­та­ни­ем, в по­ход­ке — то из­лиш­не мед­ли­тель­ной, как у лу­на­ти­ка, то поч­ти пе­ре­хо­дя­щей в бег, в не­под­виж­ном, бес­смыс­лен­ном взгля­де, в ка­ком-ни­будь стран­ном от­ры­вис­том вос­к­ли­ца­нии.

— …То­го, па­па­ша? — лас­ко­во ос­ве­до­мил­ся Ло­ги­нов, пос­ту­чав паль­цем по сво­ему лбу. — На­чи­на­ет­ся? По­ра, по­ра… С чем вас и поз­д­рав­ляю.

Мамонтов пос­мот­рел от­сут­с­т­ву­ющим взгля­дом:

— Я уже по­обе­дал.

— Да, да… Ни­агар­с­кий во­до­пад шу­мит очень силь­но. Я по­ни­маю.

Он сер­до­боль­но по­ка­чал го­ло­вой, ус­мех­нул­ся, стя­ги­вая бри­тое ли­цо в склад­ки.

— От­с­тань­те! — за­виз­жал Ма­мон­тов, вы­пу­чив гла­за. — От­с­тань­те, — го­во­рят вам! Я бу­ду жа­ло­вать­ся!

И дол­го по­том не мог ус­по­ко­ить­ся, да­же об­ре­зал па­лец, за­та­чи­вая ка­ран­даш. Вдох­но­вен­ная мысль вдруг осе­ни­ла его; ра­зыс­кав в пе­реч­не дей­с­т­ву­ющих лиц па­ла­ча-офи­це­ра, он мсти­тель­но до­ба­вил к его ха­рак­те­рис­ти­ке: «ры­жий, ху­дой, вы­со­кий», что­бы роль по­па­ла обя­за­тель­но Ло­ги­но­ву. Пос­ле это­го он не по­ле­нил­ся на­но­во пе­ре­пи­сать весь акт, ста­ра­ясь сде­лать фи­гу­ру па­ла­ча еще омер­зи­тель­нее. К ве­че­ру он за­кон­чил свою ра­бо­ту и по­шел утом­лен­ный, но тор­жес­т­ву­ющий оде­вать­ся к спек­так­лю. Се­год­ня иг­рал он гу­са­ра; мун­дир был ши­рок и ви­сел меш­ком на его су­ту­лых пле­чах. Пос­лы­шал­ся зна­ко­мый звон шпор — при­шел ко­мис­сар, неб­ри­тый, по­ху­дев­ший; в эти дни у не­го бы­ло мно­го хло­пот.

— Как де­ла, то­ва­рищ Ма­мон­тов?.. Пи­шешь? Из бо­евой жиз­ни, как я го­во­рил? И про ком­му­низм упо­мя­ну­то? Да­вай ско­рее — са­мое вре­мя сей­час…

Он хо­тел до­ба­вить еще что-то, но раз­ду­мал и про­мол­чал. В за­ле гу­де­ли, рас­са­жи­ва­ясь, крас­но­ар­мей­цы. На сце­не сту­ча­ли мо­лот­ка­ми, ус­та­нав­ли­ва­ли де­ко­ра­цию.

Комиссар снял с гвоз­дя бу­та­фор­с­кую саб­лю, поп­ро­бо­вал об­на­жить ее, но это бы­ли толь­ко нож­ны с при­па­ян­ным эфе­сом.

— Вред­ная вещь ка­кая! — убеж­ден­но ска­зал он. — Вот зас­ту­ка­ют этак где-ни­будь, схва­тишь­ся обо­ро­нить­ся, а клин­ка у ней нет. Ну и го­тов.

Подобный слу­чай пред­с­тав­лял­ся ему очень ве­ро­ят­ным; он по­учи­тель­но до­ба­вил;

— В бо­евой об­с­та­нов­ке ни­как нель­зя та­кую шту­ку дер­жать ря­дом с нас­то­ящим клин­ком. Так­же и на­ган де­ре­вян­ный. Мож­но спу­тать­ся и по­гиб­нуть… У вас что се­год­ня идет — из гу­сар­с­кой жиз­ни пьеса? А по­че­му шта­ны у те­бя не по фор­ме? Я гу­сар ви­дел — у них крас­ные бы­ли шта­ны.

— Нет в рек­ви­зи­те, — от­ве­тил Ма­мон­тов.

— На­де­вай мои — по­ме­ня­ем­ся. Толь­ко в них по по­лу ело­зить нель­зя. Как у вас там нын­че — на ко­лен­ки ста­но­вить­ся не на­до? А че­ло­ве­ка кни­гу пи­сать я на­шел, — до­ба­вил он, стас­ки­вая шта­ны, уз­кие ему в ик­рах. — По­мощ­ни­ка прис­ла­ли мне, сту­ден­та. Вот по­вез­ло, ска­жи на ми­лость!

В дверь про­су­нул­ся ко­жа­ный кар­туз ан­т­реп­ре­не­ра. «Вы при­го­то­ви­лись? На­чи­на­ем! Тре­тий зво­нок!» Ма­мон­тов, во­ло­ча за со­бой пус­то гре­мя­щие нож­ны, по­шел на сце­ну, а ко­мис­сар в зап­ла­тан­ных шта­нах Ма­мон­то­ва сел на свое обыч­ное мес­то в пер­вом ря­ду.

В се­ре­ди­не спек­так­ля Ма­мон­тов с под­мос­т­ков уви­дел че­ло­ве­ка, то­роп­ли­во про­би­рав­ше­го­ся че­рез по­лу­тем­ный зал. Че­ло­век что-то шеп­нул ко­мис­са­ру, за­тем оба они выш­ли, ста­ра­ясь не сту­чать са­по­га­ми. Мес­то в пер­вом ря­ду так и ос­та­лось пус­тым — ко­мис­сар не вер­нул­ся дос­мат­ри­вать пьесу.

Он во­об­ще не вер­нул­ся. На сле­ду­ющий день Ма­мон­тов по­нес ему крас­ные шта­ны, за­вер­ну­тые в ста­рую афи­шу, и уз­нал, что ко­мис­са­ра нет в го­ро­де — уехал ночью на фронт. Ком­на­ту за­нял его по­мощ­ник сту­дент, боль­ше по­хо­жий на мо­ло­до­го куп­чи­ка — ру­мя­ный, круг­лый, с кур­ча­вой свет­лой бо­род­кой; так и хо­те­лось на­ря­дить его в шел­ко­вую, рас­ши­тую цве­та­ми ру­ба­ху. На печ­ке грел­ся все тот же чай­ник, и тот же ве­ник сто­ял в уг­лу.

Студент под­роб­но рас­спро­сил Ма­мон­то­ва о те­ат­раль­ных де­лах, но шта­нов не взял.

— За­чем они мне? От­да­ди­те, ког­да вер­нет­ся. Он ва­ши увез? Не­ког­да бы­ло ему, не вспом­нил. А мне вот ос­та­вил тет­радь, — чи­тай, го­во­рит. Ни­че­го не по­ни­маю — вез­де ус­лов­ные сок­ра­ще­ния, по­черк ди­кий иерог­ли­фы ка­кие-то… По­лю­буй­тесь.

— Да, он мне по­ка­зы­вал. Сам он очень хо­ро­шо раз­би­рал­ся — все дер­жал в го­ло­ве и мог объ­яс­нить лю­бую стра­ни­цу.

— Вот и по­дож­дем его объ­яс­не­ний.

Студент, зах­ло­пы­вая ящик сто­ла, смял угол­ки лис­тов. Что-то неп­ри­ят­но коль­ну­ло Ма­мон­то­ва; он осуж­да­юще каш­ля­нул, на­су­пил­ся.

— Эту тет­радь нуж­но бе­речь. Ефим Ав­де­евич за нее спро­сит. Ес­ли про­па­дет, по­ми­луй бог, ну тог­да уж и не знаю…