рассказ «Трагик», 1936 г.

ТРАГИК

1

    Когда-то Ма­мон­тов-Чар­с­кий был из­вес­т­ным про­вин­ци­аль­ным ак­те­ром, иг­рал в Са­ра­то­ве, Са­ма­ре, в Ка­за­ни и в дру­гих круп­ных по­вол­ж­с­ких го­ро­дах. Пуб­ли­ка при­ни­ма­ла его хо­ро­шо, — нра­ви­лась пред­с­та­ви­тель­ная фи­гу­ра, гус­тая чер­ная гри­ва и го­лос — зыч­ный, с бла­го­род­ным ро­ко­том и сле­зой. В бе­не­фи­сы под­но­си­ли Ма­мон­то­ву бу­ке­ты, вен­ки, пе­ре­ви­тые лен­та­ми, да­же се­реб­ря­ные пор­т­си­га­ры и ча­сы.

    Мамонтов глу­бо­ко ве­рил в мощь сво­его та­лан­та, в нут­ро; на сце­ну вы­хо­дил по­лупь­яный и во­пил ис­тош­ным го­ло­сом, ко­ло­тя се­бя в грудь, за­ка­ты­ва­ясь от кри­ка, а по­том пе­ре­хо­дил в зло­ве­щий с при­зы­ва­ни­ями шо­пот… Иног­да уда­ва­лось ему пла­кать и нас­то­ящи­ми сле­за­ми на сце­не.

Никакой шко­лы в ак­тер­с­ком ис­кус­стве он не приз­на­вал. «Сто­лич­ные штуч­ки, — през­ри­тель­но го­во­рил он, — фиг­ли-миг­ли, а ду­ши нет!» Про­вин­ция, меж­ду тем, при­вы­ка­ла к сто­лич­ным штуч­кам, они нра­ви­лись пуб­ли­ке боль­ше, чем воп­ли Ма­мон­то­ва. Ан­т­реп­ре­не­ры на­ча­ли гру­бить, сни­жать ему го­но­ра­ры, все ре­же ус­т­ра­ива­лись бе­не­фи­сы, и под­но­ше­ния бы­ли скуд­ны­ми, толь­ко цве­ты и лен­ты.

К пя­ти­де­ся­ти го­дам Ма­мон­тов-Чар­с­кий окон­ча­тель­но про­пил го­лос, по­лу­чил от­с­тав­ку и по­се­лил­ся в ма­лень­ком уез­д­ном го­род­ке Зво­лин­с­ке. Сын — бух­гал­тер ка­кой-то фаб­ри­ки в Суз­да­ле — при­сы­лал ему еже­ме­сяч­но по двад­цать руб­лей; де­нег нех­ва­та­ло, по­то­му что пил Ма­мон­тов поп­реж­не­му — креп­ко.

Летом при­ез­жа­ли в Зво­линск на гас­т­ро­ли бро­дя­чие труп­пы, Ма­мон­тов це­лы­ми дня­ми тор­чал за ку­ли­са­ми, рас­ска­зы­вая ак­те­рам о бы­лых три­ум­фах и ру­гая сто­лич­ных пшю­тов, вко­нец за­гу­бив­ших ис­кус­ство. В об­вис­шем кар­ма­не сво­ей рва­ной бар­хат­ной блу­зы без по­яса он тас­кал свер­ток афиш и га­зет­ных вы­ре­зок; в са­мых ста­рых афи­шах имя его зна­чи­лось трех­вер­ш­ко­вы­ми бук­ва­ми, с пол­ным ти­ту­лом: «Ги­гант рус­ской сце­ны, лю­би­мец Ас­т­ра­ха­ни, Са­ма­ры, Ка­за­ни, Са­ра­то­ва и Ниж­не­го-Нов­го­ро­да, зна­ме­ни­тый тра­гик Ма­мон­тов-Чар­с­кий»; чем но­вее бы­ли афи­ши, тем мель­че ста­но­вил­ся шрифт, а в са­мых пос­лед­них имя бы­ло на­пе­ча­та­но сле­пы­ми, му­равь­ины­ми бу­ков­ка­ми где-то в са­мом ни­зу, в чис­ле «про­чих ис­пол­ни­те­лей».

Иногда из жа­лос­ти Ма­мон­то­ву да­ва­ли вы­ход­ные ро­ли. Он ис­пол­нял их с не­умес­т­ным, смеш­ным на­жи­мом, на­де­ясь блес­нуть си­лой сво­его нут­ра. Ак­те­ры мор­щи­лись, но пуб­ли­ка ра­дос­т­но хло­па­ла, уз­на­вая на сце­не сво­его че­ло­ве­ка, из­вес­т­но­го все­му го­ро­ду и еже­не­дель­но мо­юще­го­ся в ба­не, по­доб­но ос­таль­ным обы­ва­те­лям.

В шес­т­над­ца­том го­ду, це­ной са­мо­го уни­зи­тель­но­го прис­лу­жи­ва­ния, Ма­мон­тов вып­ро­сил у сер­до­боль­но­го ан­т­реп­ре­не­ра бе­не­фис и выб­рал «Не­вин­но каз­нен­но­го», ме­лод­ра­му, в ко­то­рой рань­ше всег­да имел шум­ный ус­пех. Афи­ши он за­ка­зы­вал сам — ог­ром­ные прос­ты­ни, с пор­т­ре­том, кли­ше ко­то­ро­го, обер­ну­тое ва­той и мар­лей, хра­ни­лось у не­го на дне че­мо­да­на.

— Это уж слиш­ком, ба­тень­ка! — ска­зал ан­т­реп­ре­нер, уви­дев проб­ный эк­зем­п­ляр афи­ши. — Ги­гант рус­ской сце­ны… Пос­ты­ди­лись бы!..

Но Ма­мон­тов ни за что не сог­ла­шал­ся на сок­ра­ще­ние ти­ту­ла, до­ка­зы­вая ста­ры­ми афи­ша­ми пол­ную за­кон­ность его. Так и приш­лось ос­та­вить весь ти­тул, за­ме­нив толь­ко сло­во «ги­гант» сло­вом «ве­те­ран».

Билеты пус­ти­ли де­ше­во, пуб­ли­ки на­би­лось до­от­ка­за. Ак­те­ры льсти­ли Ма­мон­то­ву и на­ме­ка­ли на без­де­нежье. Он всем по­обе­щал дать взай­мы, вы­пил для храб­рос­ти пол­бу­тыл­ки и на­чал спек­такль с не­под­дель­ным ог­нем, как в преж­ние, слав­ные го­ды. Но подъ­ема хва­ти­ло толь­ко на один акт, и ког­да де­ло дош­ло до сце­ны в тюрь­ме — ко­рон­ной сце­ны, во вре­мя ко­то­рой Ма­мон­тов рань­ше всег­да слы­шал всхли­пы­ва­ния в пуб­ли­ке, — он по­чув­с­т­во­вал, что не мо­жет иг­рать, как рань­ше: он не дро­жал. Он про­бо­вал дро­жать на­роч­но, — не вы­хо­ди­ло, его жес­ты и кри­ки бы­ли фаль­ши­вы­ми; он по­нял, что дей­с­т­ви­тель­но про­пил го­лос и нут­ро. Кое-как, че­рез си­лу, он до­тя­нул спек­такль и, не про­ща­ясь, ушел до­мой. Спать он не мог, всю ночь пил бром, горь­ко жа­лел, что не спох­ва­тил­ся во-вре­мя и мно­го лет уни­жал се­бя, сту­чась с ту­пым и жал­ким упор­с­т­вом в две­ри, за­пер­тые для не­го нав­сег­да.

Утром ан­т­реп­ре­нер при­вез день­ги — де­вя­нос­то руб­лей. Ве­се­лый, сы­тый, ро­зо­вый, он си­дел на смя­той пос­те­ли.

— Нут­ро, до­ро­гой, вещь пре­да­тель­с­кая, — го­во­рил он, ко­вы­ряя в зу­бах и прич­мо­ки­вая. — Пуб­ли­ке вов­се не ин­те­рес­но, что вы чув­с­т­ву­ете, пуб­ли­ка нын­че дру­гая пош­ла. Пуб­ли­ке нын­че по­дай опе­рет­ку, ва­ши тра­ге­дии ей ни к че­му. А в опе­рет­ке иг­рать вы не уме­ете — у вас тех­ни­ки нет. Вы да­же тан­цо­вать не на­учи­лись. Нут­ро, до­ро­гой, вас всег­да под­ве­дет, а вот спля­ши­те как сле­ду­ет, с пи­кан­т­ны­ми те­лод­ви­же­ни­ями… Пуб­ли­ка вы­со­ких чувств не по­ни­ма­ет, — ей что­бы ве­се­ло бы­ло и неп­рис­той­но…

Антрепренер был про­ти­вен Ма­мон­то­ву.

— Я че­ло­век ис­кус­ства, а вы ком­мер­сант, де­лец, — ска­зал Ма­мон­тов.

Антрепренер не оби­дел­ся, ско­рее да­же об­ра­до­вал­ся.

— Я знаю, что пуб­ли­ка лю­бит! — под­х­ва­тил он. — Кузь­му Крюч­ко­ва лю­бит — сде­лай­те одол­же­ние. Прос­ти­тут­ку лю­бит, что­бы рас­ка­ива­лась — по­жа­луй­с­та! Но толь­ко я так пос­тав­лю, чтоб она у ме­ня гос­тей при­ни­ма­ла на сце­не. Ус­пех обес­пе­чен. Анар­хис­та хо­ти­те? Ра­ди бо­га! Что угод­но — мне все рав­но!

Антрепренер ушел, нас­вис­ты­вая, по­щел­ки­вая паль­ца­ми, ви­ляя за­дом. Ма­мон­тов, стоя у во­рот, хму­ро смот­рел ему вслед. Ког­да плос­кая шля­па и ко­рот­кие уз­кие брю­ки ан­т­реп­ре­не­ра ис­чез­ли за уг­лом, Ма­мон­тов, пря­мой до­ро­гой, без шап­ки, от­п­ра­вил­ся уте­шать­ся в трак­тир и дол­го си­дел там, ме­няя гра­фин­чи­ки.

Был втор­ник — ба­зар­ный день, все плот­нее на­би­вал­ся в трак­тир на­род — му­жи­ки из уез­да и пе­ре­куп­щи­ки, праз­д­ну­ющие свою тор­го­вую уда­чу. Мес­т­ный бо­гач и ку­ти­ла мель­ник Бас­ма­нов за­ме­тил в уг­лу пьяно­го Ма­мон­то­ва, под­сел к не­му. Под об­щий хо­хот он уго­ва­ри­вал Ма­мон­то­ва съесть живь­ем сквор­ца, обе­щая пос­та­вить за это бу­тыл­ку. За­жа­тый в его пот­ном ку­ла­ке скво­рец бес­по­кой­но вер­тел го­ло­вой — гла­за у сквор­ца бы­ли точ­но кап­ли чер­ной во­ды, го­то­вой вот-вот ска­тить­ся.

— Уй­ди! — крик­нул Ма­мон­тов, вя­ло за­ма­хи­ва­ясь ку­ла­ком.

Басманов по­вер­нул­ся к пьяным, го­рес­т­но раз­вел ру­ка­ми, точ­но приг­ла­шая их в сви­де­те­ли, что при­ме­ня­ет си­лу толь­ко по край­ней не­об­хо­ди­мос­ти, за­тем ос­то­рож­но зап­ро­ки­нул се­дую го­ло­ву Ма­мон­то­ва и стал за­пи­хи­вать сквор­ца ему в рот. Скво­рец, пи­ща и упи­ра­ясь, ца­ра­пал Ма­мон­то­ву ос­т­ры­ми ко­гот­ка­ми гу­бы. «Уйди! Мер­за­вец!» — злоб­но виз­жал Ма­мон­тов, а тол­с­тый мель­ник сов­сем уже лег на не­го; зат­ре­щал стул и вдруг под­ло­мил­ся; оба рух­ну­ли на пол, сдер­нув ска­терть и пе­ре­бив по­су­ду… Гро­зил и ру­гал­ся трак­тир­щик; зах­ле­бы­ва­ясь, ре­ве­ли в ди­ком вос­тор­ге пьяные; два мо­лод­ца рысью та­щи­ли Ма­мон­то­ва к две­рям, тре­тий ко­лен­кой под­да­вал его сза­ди, а вслед, по­ша­ты­ва­ясь, то­по­тал са­по­га­ми Бас­ма­нов, кри­ча; «До­го­ню!»

Об этом слу­чае уз­нал весь го­род. Ма­мон­то­ва драз­ни­ли на ули­це. Он без­вы­ход­но за­сел до­ма, не рас­ста­вал­ся с бу­тыл­кой, опус­тил­ся, об­рюзг и од­наж­ды ук­рал у хо­зя­ев из гор­ш­ка ста­кан мо­ло­ка. Это бы­ло за­ме­че­но, от не­го ста­ли все за­пи­рать.

О даль­ней­шей сце­ни­чес­кой ра­бо­те он и не ду­мал. Он пос­та­вил на се­бе крест. Вос­по­ми­на­ния на­ве­ща­ли его все ре­же, а ког­да на­ве­ща­ли, то ему да­же не ве­ри­лось, что это он ког­да-то иг­рал с та­ким ус­пе­хом в Са­ма­ре, в Са­ра­то­ве и в Ниж­нем-Нов­го­ро­де…

…В та­ком по­ло­же­нии зас­тал Ма­мон­то­ва сем­над­ца­тый год. Фев­раль­с­кая ре­во­лю­ция прош­ла в Зво­лин­с­ке мир­но, обы­ва­те­ли бы­ли до­воль­ны, вто­рая — Ок­тяб­рь­с­кая — при­нес­ла ми­тин­ги, ра­бо­чие выс­туп­ле­ния.

Мамонтов при­та­ил­ся в сво­ей про­ку­рен­ной во­ню­чей ком­на­туш­ке. От сы­на не бы­ло ни де­нег, ни пи­сем; обес­по­ко­ен­ный Ма­мон­тов сов­сем уже соб­рал­ся ехать к не­му в Суз­даль, но го­род как раз по­пал в приф­рон­то­вую по­ло­су. Объ­яви­ли во­ен­ное по­ло­же­ние; на каз­на­чей­с­т­ве по­яви­лась вы­вес­ка шта­ба; у крыль­ца встал ча­со­вой с гир­лян­дой про­пус­ков на шты­ке; рас­к­ле­ен­ные на за­бо­рах при­ка­зы обе­ща­ли не­мед­лен­ный рас­стрел всем, кто не сдаст хра­ня­ще­го­ся ору­жия; ло­ви­ли де­зер­ти­ров; въезд и вы­езд бы­ли зап­ре­ще­ны.

…Ночью че­рез ком­на­ту Ма­мон­то­ва вдруг про­но­сил­ся ле­ту­чий, как мол­ния, свет; по­том вслед гру­зо­ви­ку, в сом­к­нув­шей­ся тем­но­те, дол­го дре­без­жа­ли окон­ные стек­ла. С пус­ты­ря, где рань­ше бы­ли ба­ра­ки для во­ен­ноп­лен­ных, до­но­сил­ся пер­вый выс­т­рел. Ма­мон­тов за­ры­вал­ся в по­душ­ки. Не­то­роп­ли­во, че­рез рав­но­мер­ные про­ме­жут­ки, сту­ча­ли выс­т­ре­лы; гру­зо­вик про­ле­тал об­рат­но. Ма­мон­тов не мог зас­нуть и все ду­мал, дро­жа и по­тея, о страш­ной смер­ти — осенью, у ямы, на­по­ло­ви­ну за­ли­той во­дой: жел­то от­ра­жа­ет­ся в ней фо­нарь, и чав­ка­ют по жид­кой гря­зи са­по­ги не­ви­ди­мых кон­вой­ных. Эти мыс­ли вся­кий раз до­во­ди­ли его до нер­в­но­го при­пад­ку до удушья; он дос­та­вал из че­мо­да­на бу­тыл­ку с бро­мом. Пос­ле при­пад­ка одо­ле­ва­ла его ико­та. За тон­кой те­со­вой пе­ре­го­род­кой про­сы­па­лись хо­зя­ева и не­до­воль­но пе­ре­шоп­ты­ва­лись. Од­наж­ды, пос­ле осо­бен­но силь­но­го ноч­но­го при­пад­ка, хо­зя­ин — ры­жий, пос­т­но­ли­кий ме­ща­нин, за­ни­мав­ший­ся шор­ным де­лом, — пря­мо и гру­бо от­ка­зал Ма­мон­то­ву, да­же не поз­во­лил про­вес­ти в ком­на­те пос­лед­нюю ночь.

Все ве­щи умес­ти­лись в один че­мо­дан; Ма­мон­тов по­шел бро­дить по мок­рым ули­цам со­вер­шен­но боль­ной и — что ху­же все­го — не имея на ру­ках, кро­ме ста­ро­го пас­пор­та, ни­ка­ких удос­то­ве­ре­ний и спра­вок. И тог­да вы­яс­ни­лось, что в го­ро­де нет у не­го зна­ко­мых, — толь­ко мель­ник Бас­ма­нов.

Дом Бас­ма­но­ва был за­перт со всех сто­рон — и две­ри и став­ни.

— Что те­бе? — шо­по­том спро­сил мель­ник в фор­точ­ку. Ка­кие-то се­рые те­ни ме­та­лись в ком­на­те — оче­вид­но, до­маш­ние. Уз­нав Ма­мон­то­ва, мель­ник рас­сер­дил­ся. — Иди, иди, ба­ла­ган­щик, иди! Не тор­чи под ок­на­ми, го­во­рят те­бе! Ах вы, му­чи­те­ли, ис­тер­за­ли все­го!

Закрылась фор­точ­ка, зак­ры­лась и став­ня, от ко­то­рой был про­ве­ден шну­рок в ком­на­ту.

Ночевать приш­лось в го­род­с­ком са­ду, в бе­сед­ке. Ее про­ду­ва­ло со всех сто­рон, от­ря­хи­ва­лись мок­рые де­ревья, и ве­тер сно­сил брыз­ги на Ма­мон­то­ва. Сту­ча­ли на пус­ты­ре выс­т­ре­лы, звон­ко цо­ка­ли по бу­лыж­ни­ку под­ко­вы кон­но­го пат­ру­ля. Ма­мон­тов прос­ту­дил­ся и, за­ми­рая, от­ры­вис­то ухал на весь сад, как фи­лин. На рас­све­те в са­ду ус­т­ро­или об­ла­ву; Ма­мон­тов по­пал­ся.

 

2

    Босые гру­бые но­ги ко­мис­са­ра по­ко­ились на пе­ре­вер­ну­том ящи­ке у са­мо­го ог­ня. От на­ка­лен­ной чу­гун­ки шел су­хой, дре­мот­ный жар. Пла­мя гу­де­ло в тру­бе; че­рез про­га­ри­ны ко­мис­сар ви­дел его стре­ми­тель­ный мут­ный по­ток. «Что зна­чит ве­тер, — по­ду­мал ко­мис­сар, — как из ог­не­ме­та хле­щет!» Он уб­рал по­даль­ше от ог­ня свои сы­рые с ко­рич­не­вы­ми под­те­ка­ми пор­тян­ки.

    На сто­ле пе­ред ним ле­жа­ли пас­пор­та, удос­то­ве­ре­ния, справ­ки; он прос­мат­ри­вал до­ку­мен­ты неб­реж­но, зная, что по­ло­ви­на — обя­за­тель­но «ли­па», ко­то­рой за­па­са­ет­ся вся­кий бро­дя­га, бан­дит и де­зер­тир. В ру­ки ему по­пал­ся пас­порт Ма­мон­то­ва. «Артист», — про­чел ко­мис­сар в пя­той гра­фе, и по­лу­за­бы­тая страсть опять взвол­но­ва­ла его.

Он не смог бы вспом­нить, ког­да об­на­ру­жил в се­бе эту не­ис­т­ре­би­мую лю­бовь к те­ат­ру. В дет­с­т­ве, в шум­ные и пес­т­рые дни уез­д­ных яр­ма­рок, он до но­чи то­мил­ся око­ло ба­ла­га­нов, а по­том до­ма отец хва­тал его ко­рот­ки­ми твер­ды­ми паль­ца­ми за ухо и го­во­рил, рас­по­ясы­ва­ясь:

— Ну, ски­да­вай шта­ны…

Потом ко­мис­сар по­лу­чил в нас­лед­с­т­во от сво­его от­ца дол­ж­ность сле­са­ря на же­лез­ной до­ро­ге. В го­ро­диш­ке бы­ла «Го­го­лев­с­кая ауди­то­рия» — мес­т­ный те­атр, где по вос­к­ре­сень­ям иг­ра­ли спек­так­ли. Ко­мис­сар не про­пус­тил ни од­но­го вос­к­ре­сенья.

Сейчас, гре­ясь у печ­ки, он, про­шед­ший че­рез вой­ну и че­рез две ре­во­лю­ции, вспо­ми­нал о сво­ему вле­че­нии с пре­неб­ре­жи­тель­ной ус­меш­кой, но это пре­неб­ре­же­ние бы­ло не­ис­к­рен­ним.

…Дверь от­к­ры­лась ти­хо, без скри­па. Во­шел Ма­мон­тов, поч­ти­тель­но каш­ля­нул. Ко­мис­сар не­то­роп­ли­во по­вер­нул к не­му тя­же­лую бри­тую го­ло­ву.

— При­шел! — ра­душ­но ска­зал ко­мис­сар. — Са­дись, то­ва­рищ ар­тист. Мзга нын­че, пог­рей­ся. Ма­мон­тов не­до­вер­чи­во по­ко­сил­ся и дол­го мол­чал, чув­с­т­вуя, что дрожью в го­ло­се вы­даст свое вол­не­ние. Гу­де­ло пла­мя в тру­бе. Ма­мон­тов на­ко­нец ска­зал:

— Отец мой был хо­тя и кон­тор­щик…

Голос все-та­ки дрог­нул. Ма­мон­тов от­каш­лял­ся, пов­то­рил твер­же:

— …хо­тя и кон­тор­щик, но сам я в ду­ше ком­му­нист. А меж­ду тем се­год­ня ночью я был арес­то­ван.

— Знаю, в са­ду, — от­ве­тил ко­мис­сар;- Там не­ког­да раз­би­рать­ся, то­ва­рищ ар­тист. Ты уж луч­ше не хо­ди по ули­цам ночью. Зна­ешь, не ро­вен час — и ог­ра­бить мо­гут. Очень да­же прос­то.

Узкие под­ш­тан­ни­ки вре­за­лись в его жи­вот; под тем­ной пу­шис­той ко­жей мяг­ко, как шел­ко­вые, пе­ре­ли­ва­лись мус­ку­лы.

— Ты уж луч­ше до­ма, ес­ли вдох­но­ве­ние най­дет, — учас­т­ли­во до­ба­вил ко­мис­сар. — На при­ро­де, я по­ни­маю, спо­соб­нее, но и то ска­зать, что ни со­ловья те­бе, ни цве­тов. Од­на мзга. Бе­да осенью ва­ше­му бра­ту…

— Бе­да! — убеж­ден­но пов­то­рил Ма­мон­тов. Он из­го­ло­дал­ся и прод­рог; око­ло печ­ки его раз­мо­ри­ло, впо­ру бы­ло под­дер­жи­вать ве­ки паль­ца­ми. Ко­мис­сар на­ки­нул ши­нель, взял жес­тя­ной чай­ник и вы­шел. Ма­мон­тов ис­под­лобья ос­мот­рел ком­на­ту, С плю­ше­во­го, в за­ви­туш­ках, ди­ва­на сви­са­ла се­рая прос­ты­ня, на тон­ко­но­гом сто­ли­ке ва­ля­лись об­рыв­ки бу­ма­ги, кус­ки хле­ба, очис­т­ки воб­лы, кар­то­фель­ная ше­лу­ха, и тут же блед­но зе­ле­не­ла куч­ка ма­хор­ки — са­мо­сад­ки. Все в этой ком­на­те, да­же са­мый воз­дух, бы­ло за­пу­щен­ным и про­ку­рен­ным; по­это­му осо­бен­но бро­са­лась в гла­за бе­зу­ко­риз­нен­ная чис­то­та яр­ко-ма­ли­но­вых га­ли­фе. Они ви­се­ли в прос­тен­ке, за­бот­ли­во прик­ры­тые га­зе­той.

Мамонтов за­ку­рил, что­бы прог­нать сон. Мут­ное зер­ка­ло над сто­лом неп­ри­вет­ли­во от­ра­жа­ло се­дую ще­ти­ну на его под­бо­род­ке, ли­ло­вые под­г­лазья, дряб­лые ще­ки, тус­к­лый ого­нек па­пи­ро­сы… Пос­лы­ша­лись ша­ги в ко­ри­до­ре, во­шел ко­мис­сар с ды­мя­щим­ся чай­ни­ком в од­ной ру­ке, с бу­хан­кой хле­ба и связ­кой воб­лы — в дру­гой. Ши­нель съеха­ла с его пле­ча и во­ло­чи­лась по гряз­но­му по­лу.

— Шта­нов на­де­вать не бу­ду, — ска­зал ко­мис­сар, ос­во­бож­дая стол от бу­маг и му­со­ра. — Шта­ны у ме­ня од­ни, в мо­мент ис­тас­ка­ешь. А сук­на та­ко­го нын­че дос­тать — муд­ре­но.

Мамонтов прог­ло­тил слю­ну — кру­той со­ле­ный за­пах воб­лы драз­нил его. Ко­мис­сар взял воб­лу за хвост и силь­но уда­рил о стол. В ли­цо Ма­мон­то­ву брыз­ну­ла че­шуя. Ко­мис­сар при­сел на кор­точ­ки и, дей­с­т­вуя по­ле­ном как мо­лот­ком, раз­мял воб­лу.

— Уго­щай­ся.

Мамонтов ос­ме­лел. Ак­тер­с­кая, на­иг­ран­ная са­мо­уве­рен­ность вер­ну­лась к не­му.

— Рус­ская сце­на бу­дет бла­го­да­рить вас, — ска­зал он ро­ко­чу­щим, пок­ро­ви­тель­с­т­вен­ным ба­ри­то­ном. — Я обя­за­тель­но упо­мя­ну о ва­шем гос­теп­ри­им­с­т­ве в сво­их ме­му­арах. Ска­жи­те мне ва­ше имя, от­чес­т­во и фа­ми­лию.

— Ефим Ав­де­ев Ави­лов, — быс­т­ро, по-сол­дат­с­ки, от­ве­тил ко­мис­сар, прид­ви­гая к Ма­мон­то­ву лис­ток бу­ма­ги…

— В этих ме­му­арах бу­дет мно­гое, — про­дол­жал Ма­мон­тов. Его жес­ты бы­ли ок­руг­лы и мяг­ки; го­во­рил он тем осо­бен­ным то­ном, ко­то­рым всег­да вспо­ми­на­ют на про­вин­ци­аль­ной сце­не. — В этих ме­му­арах бу­дет мно­гое. Тра­ги­чес­кий ар­тист Ма­мон­тов-Чар­с­кий вста­нет в пол­ный рост. Я на­пи­шу о сво­ей сла­ве. Она бы­ла мо­им вер­ным спут­ни­ком ког­да-то… Как я иг­рал! Пуб­ли­ка бы­ла в мо­ей влас­ти до пос­лед­не­го че­ло­ве­ка. Вы пом­ни­те это мес­то:

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . Тре­пе­щи,

Злодей, се­бя ук­рыв­ший от за­ко­на.

Убийца ближ­не­го с ру­кой кро­ва­вой,

Клятвопреступник и пре­лю­бо­дей,

От всех сок­ры­тый! Злоб­ный ли­це­мер,

Исподтишка зло­дей­с­т­ва за­мыш­ляв­ший,

Дрожи те­перь жес­то­кой, смер­т­ной дрожью!..

 

Мамонтов мед­лен­но опус­тил­ся на стул и, как бы в из­не­мо­же­нии, зак­рыл гла­за ла­донью.

— Вот ка­кое бы­ло в на­ше вре­мя ис­кус­ство, Ефим Ав­де­евич! Мы иг­ра­ли нут­ром, го­ре­ли на сце­не, мы все от­да­ва­ли ис­кус­ству, всю жизнь!.. А что ос­та­лось? Од­ни фиг­ли-миг­ли!.. Ду­ши нет, нут­ра нет — од­ни фо­ку­сы… Нет, мы сер­д­цем слу­жи­ли ис­кус­ству…

Мамонтов вспо­ми­нал. Ко­мис­сар вос­хи­щен­но слу­шал его. Но вре­мя шло сво­им че­ре­дом, в ок­но ко­мис­сар ви­дел ко­но­во­дов, чис­тя­щих скреб­ни­ца­ми ло­ша­дей; гро­хо­ча рух­ну­ла вя­зан­ка дров в ко­ри­до­ре; из под­ва­ла вы­ве­ли арес­то­ван­ных и выс­т­ро­или во дво­ре под на­ве­сом.

— Де­ла у ме­ня, — ска­зал ко­мис­сар, сни­мая с гвоз­дя ма­ли­но­вые га­ли­фе. — Ты мне вот что ска­жи — по­че­му в те­ат­ре у вас пред­с­тав­ле­ния глу­пые? По­че­му ва­ша труп­па все ка­кую-то чер­тов­ню иг­ра­ет, а что­бы о ре­во­лю­ции — это­го нет?.. По­го­во­ри там от мо­его име­ни…

Мамонтов по­ник. Ко­мис­сар воп­ро­си­тель­но смот­рел на не­го. Ма­мон­тов приз­нал­ся:

— Я не сос­тою в труп­пе. Я да­же не знал, что в го­ро­де есть труп­па…

— Это как же так?-недоуменно спро­сил ко­мис­сар; в го­ло­се его пос­лы­ша­лось не­до­ве­рие.

Мамонтов, то­ро­пясь и заг­ля­ды­вая в гла­за ему, рас­ска­зал ис­то­рию сво­их ски­та­ний. Ко­мис­сар за­ду­мал­ся; из печ­ки ле­те­ли ис­к­ры, гас­ли по по­лу, ос­тав­ляя чер­ные точ­ки. На­ко­нец ко­мис­сар при­нял ре­ше­ние и, вы­та­щив из ящи­ка лист бу­ма­ги, на­пи­сал ман­дат. Име­нем РСФСР пред­ла­га­лось при­нять в сос­тав труп­пы то­ва­ри­ща Ма­мон­то­ва, ко­то­ро­му по­ру­ча­ет­ся ор­га­ни­зо­вать и на­ла­дить ра­бо­ту те­ат­ра с целью ком­му­нис­ти­чес­кой про­па­ган­ды. Ко­мис­сар рас­пи­сал­ся, по­ды­шал на пе­чать, при­ло­жил ее и по­лю­бо­вал­ся на от­тиск.

— Дер­жи, то­ва­рищ Ма­мон­тов. Я те­бе ока­зы­ваю до­ве­рие ото всей пар­тии. В слу­чае че­го — пря­мо ко мне, ес­ли ка­кая там за­ва­ру­ха…

Пуль к те­ат­ру ле­жал че­рез ба­зар­ную пло­щадь; пах­ло мок­рым на­во­зом, ря­би­ли под мел­ким дож­дем жел­тые лу­жи, рас­ка­чи­ва­лись на вет­ру, про­тяж­но скри­пя, раз­би­тые две­ри пус­тых ам­ба­ров, и ле­ни­во пог­ро­мы­хи­ва­ли над ни­ми по­лу­сор­ван­ные, про­би­тые пу­ля­ми вы­вес­ки.

Двери те­ат­ра от­к­рыл Ма­мон­то­ву длин­ный ря­бой че­ло­век; во­ло­сы у не­го бы­ли жес­т­кие, ог­нен­но-ры­жие; гла­за его, втя­ну­тые глу­бо­ко под лоб, смот­ре­ли ос­т­ро и по­доз­ри­тель­но. Чи­тая ман­дат, он бес­п­ре­рыв­но под­ра­ги­вал но­сом, точ­но от бу­ма­ги шел рез­кий неп­ри­ят­ный за­пах.

— Ар­ка­дий Бо­ри­со­вич, к вам! — крик­нул он в гул­кую тем­но­ту зда­ния, как в ко­ло­дец.

Натыкаясь в тем­но­те на ка­кие-то дос­ки и чур­ба­ки, Ма­мон­тов про­шел к сце­не, ныр­нул под за­на­вес и уви­дел пе­ред со­бой то­го са­мо­го ан­т­реп­ре­не­ра, ко­то­рый ус­т­ра­ивал ему пос­лед­ний бе­не­фис. На го­ло­ве ан­т­реп­ре­не­ра вмес­то шля­пы-ка­нотье был те­перь ко­жа­ный кар­туз с же­лез­но­до­рож­ным знач­ком, брю­ки зап­рав­ле­ны в са­по­ги.

— А-а-а, это вы, — ра­зо­ча­ро­ван­но про­тя­нул ан­т­реп­ре­нер. — Скри­пи­те еще, па­па­ша. Ми­лос­ти про­сим. Это — что? Ман­дат? Ска­жи­те, по­жа­луй­с­та… Лю­бо­пыт­но.

Он про­чел ман­дат и, ак­ку­рат­но сло­жив его по ста­рым сги­бам, вер­нул Ма­мон­то­ву.

— Мог­ли бы и без этих штук… Я по ста­рой друж­бе вас бы при­нял бе­зо вся­ких ман­да­тов. Иг­рай­те, по­жа­луй­с­та, пуб­ли­ка пош­ла нын­че рвань, все рав­но ни­че­го не по­ни­ма­ет.

Прямо на сце­не, в пыль­ной и зат­х­лой по­луть­ме, сто­яли кой­ки, ска­мей­ки, печ­ка-чу­гун­ка. В уг­лу, где бы­ло чуть пос­вет­лее, си­де­ли вкруг ни­зень­ко­го сто­ла на пе­ре­вер­ну­тых ящи­ках и чур­ба­ках лю­ди, мол­ча ре­за­лись в кар­ты.

— Здесь и жи­вем, — по­яс­нил ан­т­реп­ре­нер. — Ус­т­ра­ивай­тесь. Зна­комь­тесь…

Мамонтов по­до­шел к иг­ра­ющим и про­тя­нул ру­ку ры­же­му, ря­бо­му, что от­к­ры­вал дверь. Но ры­жий удив­лен­но пос­мот­рел на Ма­мон­то­ва, на его ру­ку, от­вер­нул­ся, щел­к­нул кар­та­ми и ска­зал:

— Оч­ко!

Банкомет — суф­лер, то­щий, чис­тень­кий ста­ри­чок с лись­ей бо­род­кой хвос­ти­ком, по­кор­но встал и зак­рыл ли­цо ла­до­ня­ми, так что вы­со­вы­вал­ся толь­ко са­мый кон­чик но­са.

— Ес­ли не оши­ба­юсь, я шел по бан­ку? — спро­сил ры­жий.

Старичок от­ве­тил глу­хо, из-под ла­до­ней:

— Точ­но так. Реб­ром не бить.

— Я прис­ту­паю, — серь­ез­но ска­зал ры­жий. Ос­таль­ные в без­мол­вии наб­лю­да­ли. Ры­жий при­це­лил­ся и кар­та­ми щел­к­нул ста­рич­ка по но­су.

— Реб­ром не бить! — дер­нув­шись, зак­ри­чал ста­ри­чок. На пят­над­ца­том уда­ре его нос пок­рас­нел и взмок.

Рыжий, нас­лаж­да­ясь, про­дол­жал хлес­тать рез­ки­ми от­ры­вис­ты­ми дви­же­ни­ями, «с от­тяж­кой».

Когда эк­зе­ку­ция за­кон­чи­лась, ста­ри­чок, за­жав рас­пух­ший нос плат­ком, ото­шел. Ему бы­ло, ви­ди­мо, очень боль­но — сле­зы выс­ту­пи­ли. Он ска­зал:

— Нет, гос­по­дин Ло­ги­нов, с ва­ми иг­рать не­воз­мож­но. Вы бьете реб­ром да еще но­ро­ви­те паль­цем за­деть. Вред­ный вы че­ло­век, гос­по­дин Ло­ги­нов!

Никто не от­ве­тил ему. Иг­ро­ки тор­жес­т­вен­но без­мол­в­с­т­во­ва­ли. Ло­ги­нов жес­том приг­ла­сил Ма­мон­то­ва за­нять ос­во­бо­див­ше­еся мес­то. Ма­мон­тов от­ка­зал­ся.

 

3

    Сцена бы­ла глу­бо­кая, уз­кая. В бо­евых мес­тах Ма­мон­тов вы­бе­гал впе­ред, силь­но то­пал но­гой; пла­мя в ма­лень­кой суф­лер­с­кой лам­поч­ке пры­га­ло, на стек­ле ос­та­ва­лись чер­ные те­ни ко­по­ти, Ста­ри­чок суф­лер вор­чал, про­ти­рая стек­ло. Впро­чем, он ско­ро прис­по­со­бил­ся к сце­ни­чес­кой ма­не­ре Ма­мон­то­ва и стал при­вер­ты­вать лам­поч­ку за­дол­го до бо­ево­го мес­та.

    Однажды пос­ле спек­так­ля суф­лер ска­зал, сму­щен­но дер­гая свою лисью бо­род­ку:

— Про­па­да­ет сце­на-то, Вла­ди­мир Ва­силь­евич!

— Еще по­ра­бо­та­ем, — с на­иг­ран­ным удаль­с­т­вом от­ве­тил Ма­мон­тов. — Еще ос­та­лось кое-что…

Суфлер по­ка­чал го­ло­вой.

— Нет… Ни­че­го не ос­та­лось, Вла­ди­мир Ва­силь­евич. Ме­ня вы не об­ма­не­те. Рань­ше бы их в ста­тис­ты не взя­ли, а нын­че вы ря­дом с ни­ми иг­ра­ете… Они, ко­неч­но, ни­че­го не по­ни­ма­ют, но ме­ня… нет, ме­ня вы не об­ма­не­те. Я вас по-нас­то­яще­му пом­ню: в де­вять­сот треть­ем го­ду я вам Ки­на в Са­ра­то­ве по­да­вал. Я толь­ко бо­тин­ки ва­ши ви­дел, Вла­ди­мир Ва­силь­евич, а все рав­но сле­за ме­ня про­ши­ба­ла. В го­ло­се ва­шем был тог­да огонь. А сей­час — ну да что го­во­рить…

— В шес­ть­де­сят лет, ми­лый, ог­ня в че­ло­ве­ке не бы­ва­ет, — раз­д­ра­жен­но приз­нал­ся Ма­мон­тов.

— Вы свое сыг­ра­ли, — уте­ши­тель­но от­ве­тил суф­лер. — Вам жа­ло­вать­ся грех. Вас на ру­ках но­си­ли.

Они под­ру­жи­лись. До­суг про­во­ди­ли в вос­по­ми­на­ни­ях. Сно­ва и сно­ва Ма­мон­тов по­ка­зы­вал суф­ле­ру ста­рые афи­ши и по­жел­тев­шие га­зет­ные вы­рез­ки.

Ночью каж­дый ста­рал­ся улечь­ся поб­ли­же к печ­ке. Луч­шее мес­то всег­да с бо­ем зах­ва­ты­вал Ло­ги­нов. Ру­га­ясь, рас­тал­ки­вая всех раз­б­ра­сы­вая чу­жие пос­те­ли, он та­щил к печ­ке свой тол­с­тый мат­рац; его ры­жая го­ло­ва от­б­лес­ки­ва­ла на све­ту,

— От­с­тав­ной им­пе­ра­тор­с­ких те­ат­ров ар­тист! — кри­чал он Ма­мон­то­ву. — Убе­ри­те ваш ду­рац­кий че­мо­дан! Эй вы, от­с­тав­ной ге­ний!

Он сви­ре­по не­на­ви­дел Ма­мон­то­ва за ман­дат.

— Вы бы шли, па­па­ша, па­ни­хи­ду за­ка­зы­вать. А ман­дат мы при­ле­пим к ва­ше­му гро­бу — пусть все по­ря­доч­ные лю­ди ви­дят, что в этом гро­бу ле­жит под­лец. От­ку­да взя­лись вы, па­па­ша? Вы, на­вер­ное, слу­жи­ли в че­ка. Соз­на­вай­тесь уж… Так се­бе, зря, че­ло­ве­ку ман­да­та не вы­да­дут, по­ря­доч­ные лю­ди ман­да­тов не име­ют.

Мамонтов сдер­жан­но го­во­рил:

— Я вас не тро­гаю. Про­сил бы ос­та­вить ме­ня в по­кое.

— Ага! — тор­жес­т­ву­юще кри­чал Ло­ги­нов, и слю­на ки­пе­ла в уг­лах его тон­ких губ. — Прав­да гла­за ко­лет! За­пас­лись ман­да­ти­ком, па­па­ша! Име­нем РСФСР!.. Раз­бой­ни­ки, со­ба­ки, фус­ка­ни­ды…

— Вы злой и глу­пый че­ло­век! — от­ве­чал Ма­мон­тов. — Та­ко­го да­же сло­ва нет «фус­ка­ни­ды»… Вы­ду­ма­ли глу­пое сло­во.

— Есть! — ожес­то­чал­ся Ло­ги­нов. — Есть та­кое сло­во! Фус­ка­ни­ды — это зна­чит под­ле­цы!..

Мамонтов про­бо­вал от­мал­чи­вать­ся, но это не по­мо­га­ло: за­па­сы яда в длин­ном кос­т­ля­вом те­ле Ло­ги­но­ва бы­ли не­ис­ся­ка­емы.

Суфлер иног­да спра­ши­вал Ма­мон­то­ва, ми­гая выц­вет­ши­ми гла­за­ми:

— За что он тер­за­ет вас?

— Ду­рак и мер­за­вец…

— По­ми­ри­тесь луч­ше с ним, — уго­ва­ри­вал суф­лер. — Зна­ете са­ми: не тронь — не во­ня­ет. Ска­жи­те ему что-ни­будь эта­кое… про­ник­но­вен­ное. А то он за­му­ча­ет вас…

Совет по­ка­зал­ся Ма­мон­то­ву ра­зум­ным. Выб­рав удоб­ный слу­чай, ког­да они си­де­ли ря­дом за сто­лом, Ма­мон­тов скру­тил па­пи­ро­су, по­ша­рил в кар­ма­нах и, прит­во­ря­ясь, что не на­шел там спи­чек, об­ра­тил­ся к Ло­ги­но­ву:

— Нет ли спич­ки у вас?..

Логинов от­ве­тил:

— Нет… Для вас нет у ме­ня спи­чек…

И вдруг, раз­га­дав хит­рый ма­невр Ма­мон­то­ва, зас­ме­ял­ся.

— А вы пос­мот­ри­те в кар­ма­не — там у вас есть спич­ки… — Он за­пус­тил ру­ку в кар­ман Ма­мон­то­ва, дос­тал ко­ро­бок. — Вот они… Что, не уда­лось, па­па­ша? Умиш­ка нех­ва­ти­ло.

— В этом кар­ма­не я как раз и не пос­мот­рел, — крот­ко от­ве­тил Ма­мон­тов. — Боль­шое спа­си­бо… Мне хо­те­лось бы по­го­во­рить с ва­ми. Че­ло­век вы ин­те­рес­ный… Та­лан­т­ли­вый ар­тист…

— Брось­те, па­па­ша! — обор­вал Ло­ги­нов. — Я вас нас­к­возь ви­жу. Ме­ня вы ни­ког­да не пе­ре­хит­ри­те. Я — пси­хо­лог.

— Ман­дат по­пал ко мне со­вер­шен­но слу­чай­но.

— Это ре­ши­тель­но все рав­но, па­па­ша. Каж­дый по­ря­доч­ный че­ло­век обя­зан вас пре­зи­рать. Вы — ста­рый пре­да­тель, нес­мот­ря на се­ди­ну. Про­даж­ная шку­ра!

Он от­вер­нул­ся. Суф­лер про­шеп­тал на ухо Ма­мон­то­ву:

— Ду­ша ярос­т­ная у че­ло­ве­ка…

…Осень бы­ла хо­лод­ная, вет­ре­ная — грязь, дождь, сы­рой ту­ман, мгла… Печ­ку то­пи­ли ска­мей­ка­ми — на­ча­ли их ло­мать с зад­них ря­дов и пос­те­пен­но прод­ви­га­лись к сце­не. За день­ги ни­че­го нель­зя бы­ло ку­пить — все в об­мен. Ан­т­реп­ре­нер при­ду­мал взи­мать пла­ту за вход в те­атр на­ту­рой, пре­иму­щес­т­вен­но про­дук­та­ми: хле­бом, кар­тош­кой, са­лом и мя­сом.

— Все вы на мне дер­жи­тесь, — хвас­т­ли­во ска­зал ан­т­реп­ре­нер. — Что я здесь си­жу? Вас жа­лею. Сам я вез­де ус­т­ро­юсь — у ме­ня две­над­цать про­фес­сий.

По ве­че­рам у вхо­да в те­атр на­чи­на­лась це­лая яр­мар­ка. Ан­т­реп­ре­нер про­пус­кал зри­те­лей, при­но­ше­ния скла­ды­вал в ме­шок. Ло­ги­нов сво­ими длин­ны­ми ру­ка­ми ло­вил и выш­вы­ри­вал маль­чи­шек.

Спектакль мчал­ся на курь­ер­с­ких; выб­ра­сы­ва­лись не толь­ко эпи­зо­ды, но час­то — це­лые ак­ты. Зри­те­ли ни­че­го не за­ме­ча­ли. Ан­т­реп­ре­нер в каж­дую пьесу встав­лял дра­ки, убий­с­т­ва. Же­ни­хи в «Же­нить­бе» ус­т­ра­ива­ли об­щую свал­ку; Под­ко­ле­син, впер­вые по­це­ло­вав Агафью Ти­хо­нов­ну, неп­рис­той­но дер­гал­ся и без даль­них слов та­щил ее, под го­гот пуб­ли­ки, к ди­ва­ну.

Мамонтов про­бо­вал уре­зо­нить ан­т­реп­ре­не­ра.

— Нель­зя так об­ра­щать­ся с про­из­ве­де­ни­ями ис­кус­ства.

Антрепренер жел­ч­но от­ве­чал, сдви­гая на, за­ты­лок свой ко­жа­ный кар­туз:

— А не жрам­ши мож­но си­деть? Я пуб­ли­ку, до­ро­гой, знаю, вы ме­ня не учи­те. Я на этом де­ле выс­шее об­ра­зо­ва­ние имею.

…Ставили «Рев­ность». В пос­лед­нем ак­те, пе­ред са­мым кон­цом. Ло­ги­нов, на­ру­шая весь смысл ди­ало­га, не­ожи­дан­но хлес­нул Ма­мон­то­ва по ще­ке. Он хлес­нул тыль­ной сто­ро­ной ла­до­ни изо всей си­лы, на­от­машь.

— Ты драть­ся! — крик­нул Ма­мон­тов. Он све­та не взви­дел от зло­бы и вдруг, из­лов­чив­шись, ткнул су­хим стар­чес­ким ку­ла­ком. Удар при­шел­ся лов­ко, пря­мо в нос Ло­ги­но­ву, до кро­ви.

Публика раз­ра­зи­лась бур­ны­ми ап­ло­дис­мен­та­ми.

Опустился за­на­вес, Ма­мон­тов, хри­пя, зак­ри­чал:

— Вы под­лец и мер­за­вец! Не­го­дяй!

— Я от­п­ла­чу вам, па­па­ша! — Ло­ги­нов звуч­но по­тя­нул раз­би­тым но­сом. — Я за все от­п­ла­чу вам, па­па­ша. Я по­ве­шу вас, ког­да пря­дет вре­мя.

Он до­ба­вил, по­вер­нув­шись к ан­т­реп­ре­не­ру:

— Вы ду­ма­ете — он рань­ше ак­те­ром был? Ни­че­го по­доб­но­го! Нет, па­па­ша, вы по­хаб­ные кар­точ­ки про­да­ва­ли в за­ве­де­ни­ях! А в мо­ло­дос­ти слу­жи­ли там вы­ши­ба­лой! Вы за пол­тин­ник гос­тей с ули­цы за­зы­ва­ли. А те­перь по­лу­чи­ли ман­дат!

— Это что же? — про­ле­пе­тал Ма­мон­тов. — Ког­да же это­му бу­дет ко­нец? Ког­да, я вас спра­ши­ваю, ког­да?..