Рассказ «Солнечный мастер», 1936 г.

СОЛНЕЧНЫЙ МАСТЕР

    Памяти А. М. Горь­ко­го

 

Жители Фер­ган­с­кой до­ли­ны по­ни­ма­ют толк в стен­ной рос­пи­си, по­то­му что имен­но здесь, в се­ми­де­ся­ти ки­ло­мет­рах от Ход­жен­та, на­хо­дит­ся го­род Ура-Тю­бе, древ­ней­ший и слав­ный го­род ху­дож­ни­ков, мас­те­ров узо­ра и крас­ки. Мно­гие из них бы­ли в свое вре­мя столь зна­ме­ни­ты, что приг­ла­ша­лись на ра­бо­ту в Бу­ха­ру, в Хи­ву и да­же в Пер­сию.

В Фер­ган­с­кой до­ли­не, в ста­рин­ных ме­че­тях Ко­кан­да, Ход­жен­та и Ан­д­жи­на до сих пор еще мож­но ви­деть ра­бо­ту прос­лав­лен­ных мас­те­ров. На пер­вый взгляд ор­на­мент по­ка­жет­ся вам уже по­тус­к­нев­шим, но поп­ро­си­те сто­ро­жа при­нес­ти лес­т­ни­цу и сте­реть пыль сы­рой тряп­кой, — тог­да крас­ки выс­ту­пят пе­ред ва­ми та­ки­ми же яр­ки­ми, чис­ты­ми, как и трис­та лет на­зад, ког­да мас­тер толь­ко что по­ло­жил их на заг­рун­то­ван­ную сте­ну. Сло­ва­ми не пе­ре­дать все бо­гат­с­т­во цве­тов и от­тен­ков и бла­го­род­с­т­во их со­че­та­ний, и мож­но час прос­то­ять в ме­че­ти, лю­бу­ясь при­хот­ли­вым узо­ром, от­к­ры­вая в нем все но­вые со­вер­шен­с­т­ва, И ес­ли уви­ди­те вы, что в рос­пи­си пре­об­ла­да­ют то­на тем­ные, крас­ки ле­жат гус­то и нем­но­го тя­же­ло, знай­те, что это де­лал ис­кус­ней­ший Ха­ким-Му­хам­мед; а ес­ли узор ве­се­ло пе­ре­би­ра­ет зо­ло­тое, си­нее, бе­лое, ли­ло­вое, гра­на­то­вое и го­лу­бое и крас­ки та­кие лег­кие, свет­лые, проз­рач­ные, что ка­жет­ся, буд­то ка­мен­ная сте­на под ни­ми вся прос­ве­чи­ва­ет нас­к­возь, — тог­да бла­го­го­вей­но скло­ни­те го­ло­ву: здесь ра­бо­тал неп­рев­зой­ден­ный, един­с­т­вен­ный в ми­ре Ус­то Нур-Эд­дин, сам ве­ли­кий Нур-Эд­дин, по проз­ви­щу «Сол­неч­ный мас­тер».

Он до­вел ор­на­мент до выс­шей сте­пе­ни со­вер­шен­с­т­ва, приб­ли­зив его чу­дес­ным и уди­ви­тель­ным об­ра­зом к му­зы­ке. В те го­ды фа­на­ти­чес­кий ис­лам дос­тиг зе­ни­та сво­его мо­гу­щес­т­ва, это бы­ла страш­ная дик­та­ту­ра мер­т­вой и бес­смыс­лен­ной дог­мы. Одер­жи­мый изу­вер­с­кой не­на­вис­тью ко все­му зем­но­му, ис­лам зап­ре­тил вся­кое изоб­ра­же­ние жи­вых су­ществ; жи­во­пись и скуль­п­ту­ра в Сред­ней Азии бы­ли на­чис­то унич­то­же­ны, их сме­нил бес­п­ред­мет­ный, це­ли­ком ус­лов­ный ор­на­мент, от­цом ко­то­ро­го был ко­ран, а ма­терью — ге­омет­рия. Судь­ба зло пос­ме­ялась над Сол­неч­ным мас­те­ром, зас­та­вив его ро­дить­ся ве­ли­ким ху­дож­ни­ком и ли­шив воз­мож­нос­ти пи­сать кар­ти­ны. В этом смыс­ле он был бы по­хож на ге­ни­аль­но­го, но глу­хо­не­мо­го ак­те­ра, ко­то­рый один во всем ми­ре зна­ет о ве­ли­чес­т­вен­ных об­ра­зах, жи­ву­щих в его ду­ше; я го­во­рю: «он был бы по­хож», но ги­ган­т­с­ким нап­ря­же­ни­ем всей сво­ей твор­чес­кой во­ли Сол­неч­ный мас­тер сот­во­рил чу­до, рав­ное ожив­ле­нию кам­ня — он вдох­нул жизнь в мер­т­вую, за­кос­те­нев­шую ге­омет­рию ор­на­мен­та. По­доб­но му­зы­кан­ту, об­ла­да­юще­му уди­ви­тель­ным да­ром рас­ска­зы­вать, не при­бе­гая к сло­вам, од­ни­ми лишь со­че­та­ни­ями се­ми ос­нов­ных то­нов и рит­ма, ве­се­лые и грус­т­ные, гнев­ные и скор­б­ные по­вес­ти о се­бе и о ми­ре, — по­доб­но му­зы­кан­ту, Сол­неч­ный мас­тер умел в со­че­та­ни­ях се­ми ос­нов­ных кра­сок и че­ты­рех фи­гур (квад­ра­та, тре­уголь­ни­ка, кру­га и эл­лип­са) соз­да­вать бес­ко­неч­но бо­га­тые и ра­дос­т­ные об­ра­зы жи­во­го ми­ра. Ник­то их не ви­дел, но все их чув­с­т­во­ва­ли; они жи­ли, не­уло­ви­мые, где-то в из­ги­бах ли­ний, в пе­ре­хо­дах кра­сок, в по­лу­те­нях, ко­то­рые вдруг не­от­ра­зи­мо на­по­ми­на­ли го­ря­чую ро­зо­вость те­ла, чуть-чуть обож­жен­но­го ос­ле­пи­тель­ным фер­ган­с­ким сол­н­цем. Не зря го­во­рит­ся в од­ном пре­да­нии, что де­ти всег­да сме­ялись пе­ред узо­ра­ми Сол­неч­но­го мас­те­ра.

После не­го уже не бы­ло ве­ли­ких мас­те­ров ор­на­мен­та; это ис­кус­ство опус­ка­лось все ни­же и ни­же и сов­сем вы­ро­ди­лось в го­ды зах­ва­та Азии вой­с­ка­ми Алек­сан­д­ра II. Хан­с­кий дво­рец в Ко­кан­де, за­кон­чен­ный пос­т­рой­кой в 1870 го­ду, яр­кое то­му под­т­вер­ж­де­ние: он рас­пи­сан крик­ли­во и гру­бо, ше­ро­хо­ва­ты­ми ба­зар­ны­ми крас­ка­ми. Пос­те­пен­но ис­че­за­ли за­ме­ча­тель­ные кус­тар­ные пи­алы, чай­ни­ки и цвет­ные шел­ка, вы­тес­ня­емые пес­т­рой де­шев­кой куз­не­цов­с­ких и про­хо­ров­с­ких фаб­рик. Гру­бые ми­не­раль­ные и ани­ли­но­вые крас­ки за­ме­ни­ли ста­рин­ную ин­дий­с­кую ла­зурь и ас­т­ра­бад­с­кий кар­мин. Ес­ли и ос­та­вал­ся во всей Фер­га­не де­ся­ток по­ря­доч­ных мас­те­ров, то все они бы­ли ко­пи­ров­щи­ка­ми, пов­то­ряв­ши­ми сво­их учи­те­лей; не­ко­то­рые про­бо­ва­ли под­ра­жать Нур-Эд­ди­ну и всег­да не­удач­но: по­лу­ча­лась пес­т­рая рябь кра­сок — боль­ше ни­че­го. Вско­ре на­ибо­лее пред­п­ри­им­чи­вые мас­те­ра вклю­чи­ли в на­бор сво­их ин­с­т­ру­мен­тов рус­ские тра­фа­ре­ты, — и стен­ная рос­пись окон­ча­тель­но пе­реш­ла в раз­ряд ма­ляр­ных ра­бот.

Нур-Эддина за­бы­ли поч­ти сов­сем. В кни­гах вы ниг­де не най­де­те его име­ни так же, как не най­де­те имен тех ге­ни­аль­ных зод­чих, чьи ве­ли­чес­т­вен­ные зда­ния ук­ра­ша­ют пло­щадь Ре­гис­тан в Са­мар­кан­де. Да­же в ус­т­ных пре­да­ни­ях и ле­ген­дах с го­да­ми все глу­ше зву­ча­ло имя ве­ли­ко­го мас­те­ра; ка­за­лось, па­мять о нем уми­ра­ет, что­бы ни­ког­да не вос­к­рес­нуть.

Помню — лет две­над­цать то­му на­зад я за­шел в од­ну из ме­че­тей в ста­ром Ко­кан­де. Ме­четь ре­мон­ти­ро­ва­лась. Зо­ба­тый чер­но­бо­ро­дый ма­ляр сто­ял на под­мос­т­ках и, шле­пая кис­тью, зак­ра­ши­вал кар­ни­зы, пок­ры­тые чу­дес­ным тон­ким узо­ром. Лип­кая бе­лая крас­ка, за­би­ра­ясь по­доб­но пле­се­ни все вы­ше и вы­ше, зак­ры­ва­ла тво­ре­ние Сол­неч­но­го мас­те­ра. Я оп­ро­сил ма­ля­ра — зна­ет ли он чью ра­бо­ту зак­ра­ши­ва­ет? Он рав­но­душ­но от­ве­тил, что зна­ет — вон там в ле­вом уг­лу бы­ла под­пись Нур-Эд­ди­на. «Ты слы­шал о нем ког­да-ни­будь рань­ше?» — спро­сил я. «Мне что-то го­во­ри­ли, но очень дав­но, и я по­за­был», — от­ве­тил ма­ляр, кри­вя шею, урод­ли­во отя­го­щен­ную зо­бом. Об­мак­нув кисть, он мок­ро, как рыбь­им хвос­том, триж­ды шлеп­нул ею по сте­не, как буд­то зак­лю­чая свои сло­ва жир­ным и са­мо­до­воль­ным мно­го­то­чи­ем.

Дня че­рез три я рас­ска­зал об этом слу­чае на ком­со­моль­с­ком соб­ра­нии на­ци­ональ­но­го пе­дин­с­ти­ту­та. Сту­ден­ты выс­лу­ша­ли ме­ня с удив­ле­ни­ем.

Председатель Му­мин Ади­лов, — впос­лед­с­т­вии мой близ­кий друг, — ска­зал:

— Ес­ли бы сов­сем раз­ру­ши­ли эту ме­четь, бы­ло бы еще луч­ше. Ка­кое нам де­ло до ме­че­ти, до ху­дож­ни­ка Нур-Эд­ди­на и до его ор­на­мен­та?! Ра­ди че­го мы дол­ж­ны за­бо­тить­ся о по­пов­с­ком нас­ле­дии? (Апло­дис­мен­ты.) Ста­ри­на, го­во­рит то­ва­рищ! Нет, мы не­на­ви­дим по­зор­ную, прок­ля­тую ста­ри­ну, мы раз­ру­шим ее до ос­но­ва­ния, так, что­бы от нее не ос­та­лось ни­ка­ко­го сле­да; вмес­то ме­че­тей мы пос­т­ро­им двор­цы куль­ту­ры и двор­цы на­уки! (Бур­ные, дол­го нес­мол­ка­ющие ап­ло­дис­мен­ты. Кри­ки: «Тог­ры!», «Яша­сун!») Пе­ре­хо­дим к сле­ду­юще­му воп­ро­су. Один из чле­нов на­шей ячей­ки сту­дент На­ди­ров за­ни­ма­ет­ся чте­ни­ем ста­рых су­фий­с­ких книг. Мы об­на­ру­жи­ли у не­го кни­гу Ома­ра Ха­яма, из­дан­ную в Бом­бее. Я ду­маю, что та­ко­му че­ло­ве­ку в ком­со­мо­ле не мес­то! Выс­ка­зы­вай­тесь, то­ва­ри­щи!..

Все это, пов­то­ряю, бы­ло один­над­цать-две­над­цать лет то­му на­зад, ког­да по Фер­га­не еще гу­ля­ли бас­ма­чес­кие шай­ки в двес­ти и в трис­та са­бель, ког­да в Шах-и-Мар­да­не тол­па мо­ля­щих­ся рас­тер­за­ла ком­со­моль­ца-учи­те­ля, ос­ме­лив­ше­го­ся вслух ска­зать, что бо­га нет. В те го­ды мно­гие сту­ден­т­ки си­де­ли на лек­ци­ях в па­ран­д­жах, от­к­ры­ва­лись ред­ко, за­то де­мон­с­т­ра­тив­но, всег­да на об­щем соб­ра­нии; ком­со­моль­цы бур­но ап­ло­ди­ро­ва­ли, кри­ча­ли от­к­рыв­шей­ся: «Рах­мат!.. Яша­сун!» — а по­том, оце­пив де­вуш­ку плот­ным трой­ным коль­цом, шли на ба­зар в ста­рый го­род, — шли с вы­зо­вом, че­рез гус­тую тол­пу, всю в бе­лых чал­мах. Нав­с­т­ре­чу де­вуш­ке и вслед ей сы­па­лись бес­стыд­ные ру­га­тель­с­т­ва и прок­ля­тия, а она все вы­ше под­ни­ма­ла го­ло­ву, — чер­ные гла­за го­ре­ли на блед­ном ли­це. Ком­со­моль­цы, сжи­мая ку­ла­ки, мол­ча­ли, го­то­вые в лю­бую ми­ну­ту к ярос­т­ной схват­ке за но­вый быт. А че­рез не­де­лю при­ез­жал из да­ле­ко­го киш­ла­ка отец или брат от­к­рыв­шей­ся и, под­ка­ра­улив ее где-ни­будь за уг­лом, уби­вал уда­ром но­жа. Га­зе­та «Янги-Фер­га­на» — «Но­вая Фер­га­на», пол­ная гне­ва и скор­би, пе­ча­та­ла сти­хи, статьи, ре­зо­лю­ции об­щих соб­ра­ний, чи­та­тель­с­кие пись­ма; сре­ди этих пи­сем час­то по­па­да­лись та­кие:

В от­вет на звер­с­кое кон­т­р­ре­во­лю­ци­он­ное убий­с­т­во лю­би­мой под­ру­ги мо­ей, ко­то­рую не ус­та­ну оп­ла­ки­вать, за­яв­ляю, что я, сту­ден­т­ка вто­ро­го кур­са Иб­ра­ги­мо­ва, нав­сег­да сни­маю по­зор­ную па­ран­д­жу и не на­де­ну ее вновь да­же под уг­ро­зой смер­ти.

Теперь вам по­нят­но, по­че­му На­ди­ро­ва за чте­ние сти­хов Ома­ра Ха­яма ис­к­лю­чи­ли из ком­со­мо­ла и по­че­му в 1926 го­ду, в дни ве­ли­ко­го тос­та «ура­зы», ко­кан­д­с­кие сту­ден­ты ус­т­ро­или про­тив са­мой боль­шой ме­че­ти пе­ре­нос­ную ес­тес­т­во­вед­чес­кую выс­тав­ку. Пря­мо на ули­це, пе­ред вхо­дом в па­лат­ку, сту­ден­ты пос­та­ви­ли боль­шую бан­ку с зас­пир­то­ван­ным вы­ки­ды­шем, а ря­дом — ске­лет. Весь рас­х­ля­бан­ный, скри­пя­щий, ос­к­ла­бив­шись, он смот­рел на ме­четь страш­ны­ми чер­ны­ми ды­ра­ми; ве­тер, по­по­лам с жел­той пылью, свис­тя, ле­тел че­рез его реб­ра, гу­дел и выл в пус­том че­ре­пе. На бе­ду ехал ми­мо в сво­ем эки­па­же пред­се­да­тель Фер­ган­с­ко­го об­лис­пол­ко­ма; ло­ша­ди, хра­пя, ша­рах­ну­лись от ске­ле­та и по­нес­ли, под­ни­мая еще боль­ше пы­ли; в ее жел­то-се­рых клу­бах скры­лось изум­лен­ное ли­цо пред­се­да­те­ля. Че­рез пол­ча­са при­шел ми­ли­ци­онер и зак­рыл выс­тав­ку не без соп­ро­тив­ле­ния со сто­ро­ны ее глав­но­го ор­га­ни­за­то­ра Му­ми­на Ади­ло­ва.

Я по­ки­нул Фер­га­ну вес­ной 1930 го­да. Воз­му­жав­шие сту­ден­ты бес­страш­но разъ­ез­жа­ли по киш­ла­кам со стать­ями Ста­ли­на в сво­их пор­т­фе­лях и ус­по­ка­ива­ли взбу­до­ра­жен­ное ле­ва­ка­ми дех­кан­с­т­во. Из Аф­га­нис­та­на спеш­но воз­в­ра­ща­лись бас­ма­чес­кие гла­ва­ри, в ме­че­тях мул­лы ви­ти­ева­то про­по­ве­ды­ва­ли кон­т­р­ре­во­лю­цию, на­ме­кая ту­ман­ны­ми и сколь­з­ки­ми сло­ва­ми на га­за­ват. Быв­ший эмир бу­хар­с­кий Се­ид-мир Алим-хан по­ве­сил за­мок на дверь сво­его ма­га­зи­на в Ка­бу­ле, всерь­ез го­то­вясь вер­нуть­ся к са­мо­дер­жав­ной го­су­дар­с­т­вен­ной де­ятель­нос­ти. Иб­ра­гим-бек за­ду­мы­вал боль­шой по­ход на Тад­жи­кис­тан. И по­ки­дая взвол­но­ван­ную гроз­ную Фер­га­ну, ка­юсь, я не вспом­нил о Сол­неч­ном мас­те­ре: ме­ня то­ми­ла тре­во­га за дру­га мо­его Му­ми­на Ади­ло­ва, ко­то­рый по­ехал в да­ле­кий киш­лак На­най, где уби­ли двух упол­но­мо­чен­ных рай­по­сев­ко­ма.

…В Фер­га­не есть муд­рая по­го­вор­ка: «Тот, кто од­наж­ды был на­шим гос­тем и вы­пил на­шей во­ды, тот сно­ва при­едет к нам».

Шесть лет я кое-как об­хо­дил­ся без фер­ган­с­кой во­ды, на седь­мой год не вы­дер­жал, — и вот од­наж­ды, сов­сем не­дав­но, я вновь уви­дел из окон по­ез­да зна­ме­ни­тые са­ды Ка­ни­ба­да­ма. Не­бо не по­тус­к­не­ло здесь за семь лет, и сол­н­це ни­чуть не ос­ты­ло; мои зем­ля­ки — фер­ган­цы но­си­ли все те же чер­ные тю­бе­тей­ки с боль­ши­ми бе­лы­ми за­пя­ты­ми, та­кой же быс­т­рой и слит­ной бы­ла их гор­тан­ная речь. Фер­га­на цве­ла — мир­ная, бо­га­тая и счас­т­ли­вая. О це­не, ко­то­рую приш­лось уп­ла­тить за этот рас­ц­вет и счас­тье, на­по­ми­нал скром­ный па­мят­ник над мо­ги­лой дру­га мо­его Му­ми­на Ади­ло­ва, по­гиб­ше­го вес­ной 1930 го­да от вра­жес­кой пу­ли в да­ле­ком гор­ном киш­ла­ке На­най. Он умер для то­го, что­бы в 1936 го­ду мно­гие кол­хо­зы по­лу­чи­ли до­ход свы­ше двух мил­ли­онов руб­лей, что­бы гра­мо­те обу­чи­лись 87 про­цен­тов муж­чин и 56 про­цен­тов жен­щин, что­бы дет­с­кая смер­т­ность сни­зи­лась вдвое, что­бы стро­ились за­во­ды, боль­ни­цы и шко­лы, а в Мос­к­ве ут­вер­ж­да­лись бы гран­ди­оз­ные про­ек­ты но­вых оро­си­тель­ных сис­тем. Он умер, на­ко­нец, для то­го, что­бы в на­ро­де вос­к­рес­ло имя Сол­неч­но­го мас­те­ра Нур-Эд­ди­на.

…Еще в по­ез­де я ус­лы­шал рас­ска­зы о не­обык­но­вен­ной кра­со­те но­вой чай­ха­ны, пос­т­ро­ен­ной в кол­хо­зе «Интер­на­ци­онал», что близ Ка­ни­ба­да­ма. Я по­се­тил эту чай­ха­ну и убе­дил­ся что сла­ва ее не пре­уве­ли­че­на. Боль­ше то­го, я ду­маю, что в бу­ду­щих кни­гах по ис­то­рии сред­не­ази­ат­с­кой жи­во­пи­си эта чай­ха­на зай­мет по­чет­ное мес­то: она прос­ла­ви­лась не мер­т­вым узо­ром, не бес­п­ред­мет­ной иг­рой изыс­кан­ных кра­сок, — ху­дож­ник-са­мо­уч­ка, оп­ро­ки­нув и унич­то­жив зап­рет ис­ла­ма, рас­пи­сал ее сте­ны жи­вы­ми кар­ти­на­ми.

Услышав о том, что мос­ков­с­кий гость рас­смат­ри­ва­ет кар­ти­ны, ху­дож­ник не­мед­лен­но явил­ся в чай­ха­ну. Ему очень хо­те­лось, что­бы его хва­ли­ли; я был рад, что мо­гу, не кри­вя ду­шой по­ра­до­вать его. Он го­ря­чо бла­го­да­рил ме­ня, наз­вал сер­деч­ным дру­гом и пот­ре­бо­вал чаю: без это­го в Фер­га­не друж­ба не мо­жет счи­тать­ся офор­м­лен­ной. В чай­ха­не, нес­мот­ря на от­к­ры­тые две­ри и ок­на, бы­ло душ­но, и мы се­ли пить чай на по­мост, нас­те­лен­ный над са­мой ре­кой; она бур­ли­ла и плес­ка­лась под на­ми, сер­ди­то взъеро­шен­ная на кам­нях.

— Ме­ня зо­вут Нур-Эд­дин, — не­ожи­дан­но ска­зал он, зас­та­вив ме­ня встре­пе­нуть­ся: так чет­ко вста­ло пе­ре­до мной вос­по­ми­на­ние — ма­ляр, за­ма­зы­ва­ющий крас­кой узо­ры ве­ли­ко­го мас­те­ра и ком­со­моль­с­кое соб­ра­ние под пред­се­да­тель­с­т­вом Му­ми­на Ади­ло­ва.

Собеседник мой про­дол­жал:

— Мое нас­то­ящее имя Юсуп; я аг­ро­тех­ник в здеш­нем кол­хо­зе. Мы за­ня­ли по уро­жай­нос­ти хлоп­ка вто­рое мес­то в ра­йо­не; я пре­ми­ро­ван за свою ра­бо­ту шесть раз. Кар­ти­ны я ри­сую в сво­бод­ное вре­мя, боль­ше зи­мой, и под­пи­сы­ва­юсь на кар­ти­нах «Нур-Эд­дин». Друзья по­со­ве­то­ва­ли мне до­бав­лять к из­б­ран­но­му мною име­ни — «вто­рой», и я пос­лу­шал дру­зей. Пол­нос­тью ме­ня те­перь зо­вут: «Нур-Эд­дин вто­рой», — Нур-Эд­дин ик­кин­чи». Я ду­маю, что это пра­виль­ное имя; оно име­ет от­те­нок поч­те­ния к Нур-Эд­ди­ну — Сол­неч­но­му мас­те­ру, ко­то­ро­го я счи­таю са­мым пер­вым, и в то же вре­мя ука­зы­ва­ет, что я — вто­рой — его уче­ник и пос­ле­до­ва­тель.

И он пов­то­рил — раз­дель­но, сам нас­лаж­да­ясь звуч­нос­тью сво­его но­во­го име­ни:

— Нур-Эд­дин ик­кин­чи…

Он си­дел пе­ре­до мной, под­жав но­ги ка­ла­чи­ком, уже не мо­ло­дой, — вис­ки его тро­ну­ла се­ди­на. Он сам, не до­жи­да­ясь мо­ей прось­бы, на­чал рас­сказ о дет­с­ких го­дах ве­ли­ко­го мас­те­ра:

— …отец умер осенью, ког­да со­би­ра­ли хло­пок, че­рез ме­сяц умер­ла мать. Зи­му Нур-Эд­дин жил у со­се­дей; в ап­ре­ле из Ура-Тю­бе при­ехал даль­ний род­с­т­вен­ник, зна­ме­ни­тый на всю Фер­га­ну ху­дож­ник Ус­то Су­лей­ман и взял си­ро­ту к се­бе в уче­ни­ки.

— Те­бе пос­час­т­ли­ви­лось, Нур-Эд­дин, — го­во­ри­ли со­се­ди. — Будь вни­ма­тель­ным и пос­луш­ным; ког­да ты окон­чишь уче­ние — все бу­дут ува­жать те­бя так же, как ува­жа­ют сей­час мас­те­ра Су­лей­ма­на, ты бу­дешь но­сить та­кой же кра­си­вый ха­лат и та­кую же тон­кую чал­му.

Усто Су­лей­ман ока­зал­ся доб­рым и при­вет­ли­вым ста­ри­ком. Семьи у не­го не бы­ло, Нур-Эд­ди­на он счи­тал сы­ном. Вдво­ем ез­ди­ли они из киш­ла­ка в киш­лак, из го­ро­да в го­род, — всю­ду, ку­да приг­ла­ша­ли мас­те­ра под­но­вить рос­пись в ме­че­ти.

Однажды вес­ной они ра­бо­та­ли в Шейх-Ма­за­ре. Бли­зи­лось двух­сот­ле­тие со дня смер­ти ве­ли­ко­го шей­ха Раб­ба­ни; мас­те­ру Су­лей­ма­ну по­ру­чи­ли за­но­во рас­пи­сать ме­четь, в ко­то­рой был по­хо­ро­нен свя­той. Нур-Эд­дин рас­ти­рал крас­ки и мыл кис­ти, а Су­лей­ман, стоя на под­мос­т­ках, муд­ро по­учал его:

— Вот эту крас­ку, — го­во­рил он, — при­во­зят из Ин­дии. Ес­ли до­ба­вить к ней нем­но­го ук­су­са, она ста­но­вит­ся яр­кой и проз­рач­ной, как ру­бин, и не тус­к­не­ет да­же че­рез сто лет…

В ме­че­ти бы­ло ти­хо; над­т­рес­ну­тый го­лос мас­те­ра гул­ко от­да­вал­ся в ка­мен­ных сво­дах. Че­рез се­рую мглу тек­ли уз­кие по­ло­сы све­та, со­вер­шен­но чис­тые, без еди­ной пы­лин­ки; тре­вож­но гу­дел жук, на­пу­ган­ный мер­т­вен­ным за­па­хом древ­нос­ти.

— У мас­те­ра дол­ж­на быть хо­ро­шая па­мять, — про­дол­жал Су­лей­ман, — ина­че он не смо­жет за­пом­нить ри­сун­ков и рос­пись его бу­дет од­но­об­раз­ной. Я знаю че­ты­рес­та семь­де­сят узо­ров, по­то­му и счи­та­юсь од­ним из пер­вых мас­те­ров в Ура-Тю­бе. Смот­ри, как пи­шет­ся эта звез­да: зе­ле­ная крас­ка ло­жит­ся на си­нюю, си­няя на бе­лую, а се­ре­ди­ну звез­ды нуж­но пок­ры­вать зо­ло­том. За­по­ми­най рас­по­ло­же­ние кра­сок, Нур-Эд­дин, за­по­ми­най каж­дый за­ви­ток, каж­дую ли­нию. Эти узо­ры вы­ду­ма­ны ста­рин­ны­ми мас­те­ра­ми, пой­ми, изу­чи, за­пом­ни и не пы­тай­ся вы­ду­мы­вать сам — все рав­но по­лу­чит­ся ху­же.

Звезды, кру­ги, тре­уголь­ни­ки воз­ни­ка­ли под уме­лой и при­выч­ной ру­кой Су­лей­ма­на; он вклю­чал звез­ду в тре­уголь­ник и тре­уголь­ник в звез­ду и все это об­но­сил но­вым узо­ром; бе­лые, чер­ные, зе­ле­ные ли­нии рас­хо­ди­лись, сно­ва схо­ди­лись и, пе­реп­ле­та­ясь, пов­то­ря­ли тот же са­мый узор.

Но вся­кая па­мять сла­бе­ет от ста­рос­ти. Иног­да мас­тер Су­лей­ман за­бы­вал ка­кой-ни­будь ри­су­нок, ра­бо­та за­дер­жи­ва­лась. Ста­рик ста­но­вил­ся при­дир­чи­вым и свар­ли­вым и по­дол­гу си­дел, ус­та­вив­шись в од­ну точ­ку, пы­та­ясь вспом­нить. Вспом­нить поч­ти ни­ког­да не уда­ва­лось, и он на­чи­нал рос­пись сыз­но­ва, прис­по­саб­ли­вая ее к дру­го­му ри­сун­ку.

— Вот я знаю те­перь на один узор мень­ше, — го­во­рил он. — То­ро­пись, Нур-Эд­дин, лет че­рез пять я уже ни­че­му не смо­гу на­учить те­бя.

И Нур-Эд­дин ста­рал­ся изо всех сил — ри­со­вал узо­ры на дос­ках и по­ка­зы­вал мас­те­ру.

— Ты опять ошиб­ся! — сер­дил­ся мас­тер. — От­ку­да вдруг по­яви­лись си­ние за­вит­ки? Од­ног­ла­зый Фаз­лий пи­сал этот узор без вся­ких за­вит­ков. И еще — за­чем ты сгла­дил все уг­лы? Ска­жи на ми­лость, где ты ви­дел та­кую звез­ду? Пе­ре­де­лай и по­ка­жи мне!

Свою мас­тер­с­кую Нур-Эд­дин ус­т­ро­ил на кры­ше, там же и спал. Его сон ох­ра­нял ста­рый дуп­лис­тый то­поль, са­мый доб­рый, са­мый мяг­ко­сер­деч­ный изо всех то­по­лей, ко­то­рые, как из­вес­т­но, во­об­ще от­ли­ча­ют­ся мяг­кос­тью сер­д­це­ви­ны. Сучья то­по­ля бы­ли уз­ло­ва­тые, ис­к­рив­лен­ные и с на­рос­та­ми, точь-в-точь, как но­ги мас­те­ра Су­лей­ма­на, — и, на­вер­ное, бо­ле­ли, по­то­му что в пло­хую по­го­ду то­поль сто­нал и охал так же, как мас­тер Су­лей­ман.

Просыпался Нур-Эд­дин ра­но и, чуть при­под­няв ве­ки, наб­лю­дал обыч­ную ссо­ру меж­ду то­по­лем и сол­н­цем.

— Пусть пос­пит еще пол­ча­са, — го­во­рил уми­лен­ный до слез то­поль, ос­та­нав­ли­вая лу­чи сво­ими ши­ро­ки­ми лис­ть­ями.

— Он дол­жен на­ри­со­вать узор, ина­че мас­тер бу­дет не­до­во­лен, — от­ве­ча­ло сол­н­це. — Убе­ри свои лис­тья и не ме­шай мне.

— Как ты го­во­ришь? Я что-то пло­хо слы­шу, — хит­рил то­поль и еще плот­нее сдви­гал сучья.

Спор всег­да кон­чал­ся по­бе­дой сол­н­ца, по­то­му что оно мог­ло дви­гать­ся; оно за­хо­ди­ло сбо­ку и, выб­рав прос­вет в лис­т­ве, по­сы­ла­ло ши­ро­кий го­ря­чий луч пря­мо в ли­цо Нур-Эд­ди­ну. Он жму­рил­ся и прит­во­рял­ся спя­щим, от­ни­мая у сол­н­ца мно­го вре­ме­ни. На­ко­нец — от­к­ры­вал гла­за.

Сияющее не­бо ви­се­ло над ним. Ог­ром­ные крас­но­го­ло­вые осы си­де­ли на лис­ть­ях и пи­ли ро­су. На са­мой вер­ши­не то­по­ля бра­ни­лись и дра­лись сквор­цы; их лег­кие перья па­да­ли, кру­тясь, как вет­ло­вый лист.

Нур-Эддин на­чи­нал ра­бо­ту.

С кры­ши ви­дел он да­ле­ко — всю до­ли­ну. Ды­ми­лась зем­ля, озяб­шая за ночь, ог­ром­ное сол­н­це всхо­ди­ло над сне­го­вы­ми греб­ня­ми да­ле­ких гор, гус­той и хо­лод­ный ту­ман опус­кал­ся к под­ножь­ям. По­ля еще спа­ли, нак­ры­тые гус­той тенью; во все сто­ро­ны по до­ли­не раз­бе­га­лись бе­лые ка­ме­нис­тые до­ро­ги; поб­лес­ки­ва­ли ары­ки, на­ви­са­ла над ни­ми плот­ная, ли­тая зе­лень ка­ра­га­ча, Нур-Эд­дин ви­дел все это, и ру­ка его са­ма пи­са­ла го­лу­бое там, где по за­ве­там од­ног­ла­зо­го Фаз­лия по­ла­га­лось быть чер­но­му. Су­лей­ман, вор­ча, сно­ва по­сы­лал его пе­ре­де­лы­вать.

В кон­це кон­цов Нур-Эд­дин на­шел спо­соб ри­со­вать узо­ры пра­виль­но; он са­дил­ся так, что­бы пе­ред гла­за­ми бы­ла толь­ко се­рая сте­на ме­че­ти, и ри­со­вал не ог­ля­ды­ва­ясь. Он знал, что ес­ли ог­ля­нет­ся и уви­дит в чис­том и проз­рач­ном све­те ран­не­го ут­ра та­кой боль­шой, го­лу­бой и зе­ле­ный мир, то опять оши­бет­ся.

Однажды он ог­ля­нул­ся и зас­тыл — ли­цом к ми­ру, спи­ной к сте­ке. Еще ни ра­зу он не ви­дел та­ко­го ут­ра — воз­дух пос­ле дож­дя как буд­то сов­сем ис­чез; на да­ле­ких скло­нах мож­но бы­ло раз­ли­чить тем­но­зе­ле­ные пят­на ле­сов и блес­тя­щие нит­ки ары­ков. Дрог­нув­шей ру­кой Нур-Эд­дин про­вел вол­нис­тую ли­нию и то, что бы­ло свер­ху, пок­рыл го­лу­бым. По­том по­ло­жил бе­лую грань, си­ние те­ни, тем­но­зе­ле­ные пят­на — и на дос­ке воз­ник да­ле­кий хре­бет Ка­ра-Тау.

Он ри­со­вал дол­го, в за­бытьи. Его про­бу­дил го­лос мас­те­ра:

— Вста­вай, Нур-Эд­дин, вста­вай, ра­бо­та ждет нас!

На дос­ке бы­ло из­ри­со­ва­но уже все — го­ры, по­ля, ста­до, пас­тух в бе­лой ру­ба­хе и с длин­ным кну­том.

— Я здесь, я не сплю! — крик­нул Нур-Эд­дин с кры­ши, го­лос его дро­жал и сры­вал­ся. — Пос­мот­ри­те, мас­тер Су­лей­ман, что я сде­лал!

Он схва­тил дос­ку и слез по сучь­ям то­по­ля на зем­лю. С лис­ть­ев па­да­ли на не­го круп­ные хо­лод­ные кап­ли. Он под­бе­жал к мас­те­ру и под­нял пе­ред ним дос­ку; ды­шал он час­то и был весь пот­ный, хо­тя день толь­ко что на­чи­нал­ся и сол­н­це не жгло.

Мастер нах­му­рил­ся, под­жал бес­к­ров­ные гу­бы, и нос его поч­ти кос­нул­ся под­бо­род­ка. Он за­нес дос­ку над го­ло­вой, с раз­ма­ху уда­рил о ка­мен­ную ска­мей­ку. Су­хое де­ре­во лоп­ну­ло со зво­ном; мас­тер уда­рил еще и еще; об­лом­ки бро­сил в арык, они уп­лы­ли, ти­хонь­ко по­ка­чи­ва­ясь,

— Ты огор­чен, Нур-Эд­дин, — ска­зал мас­тер. В го­ло­се его не бы­ло гне­ва. — Ты сог­ре­шил по не­ве­де­нию; это прос­тит­ся те­бе, ес­ли ты ни­ког­да боль­ше не пов­то­ришь гре­ха. Тут есть и моя ви­на; я не пре­дуп­ре­дил те­бя во-вре­мя. Идем в ме­четь, я те­бе все рас­ска­жу за ра­бо­той.

Мастер по­вер­нул ключ в ста­рин­ном мед­ном зам­ке. Тя­же­ло рас­пах­ну­лись око­ван­ные две­ри; де­ре­во под же­ле­зом дав­но прев­ра­ти­лось в тру­ху, изъ­еден­ное чер­вя­ми, но же­ле­зо, хоть и прор­жа­вев­шее, це­ло, и две­ри тя­же­лы поп­реж­не­му. Нур-Эд­ди­на ох­ва­тил сы­рой за­пах тле­ния; вли­тый в зем­лю ле­жал над­г­роб­ный ка­мень Раб­ба­ни так же, как вче­ра, по­зав­че­ра, сто лет на­зад, и вок­руг не­го не бы­ло све­жих тре­щин. Мас­тер зак­рыл две­ри, сра­зу все стих­ло — и пе­реб­ран­ка сквор­цов, и ве­се­лый го­лос ары­ка. И опять, в сум­ра­ке, под свод­ча­тым по­тол­ком, тре­вож­но, пре­дос­те­ре­га­юще за­гу­дел на­пу­ган­ный древ­нос­тью жук.

Мастер влез на под­мос­т­ки. Нур-Эд­дин сов­сем близ­ко ви­дел его бо­сые ис­к­рив­лен­ные но­ги; ко­жа на пят­ках проз­рач­но жел­те­ла, как у по­кой­ни­ка. И мас­тер стал вдруг стра­шен ему.

— Ду­мал ли ты, Нур-Эд­дин, — ска­зал мас­тер, на­чи­ная ра­бо­ту, — для че­го мы су­щес­т­ву­ем и ко­му слу­жим? Мы слу­жим толь­ко бо­гу; нас­то­ящий мас­тер ни­ког­да не бу­дет ра­бо­тать ниг­де, кро­ме ме­че­ти. Мы ук­ра­ша­ем ме­четь так, что­бы от­в­лечь мо­ля­щих­ся от вся­ких по­мыс­лов о зем­ном. По­ду­май те­перь — при­лич­но ли ри­со­вать кар­ти­ны, по­доб­ные той, ко­то­рую на­ри­со­вал ты? Му­суль­ма­нин взгля­нет на та­кую кар­ти­ну, по­ду­ма­ет о ко­ро­вах, о пас­ту­хе и этим ос­кор­бит бо­га. Ес­ли ты нас­то­ящий мас­тер, ни­че­го зем­но­го не дол­ж­но быть в тво­ей рос­пи­си, — ты по­нял ме­ня? В свя­тых кни­гах, ко­то­рые на­пи­са­ли про­ро­ки и ос­та­ви­ли как нас­тав­ле­ние в на­шей зем­ной жиз­ни, го­во­рит­ся о мас­те­рах так: «Если он изоб­ра­зит жи­вое, он со­вер­шит тяж­кий грех. На том све­те бог ска­жет ему: «Вло­жи ды­ха­ние в то, что изоб­ра­зил сво­ей дер­з­кой ру­кой!» Мас­тер не вло­жит ды­ха­ния, ибо ник­то не мо­жет сде­лать это­го, кро­ме бо­га, — и пой­дет на веч­ные му­ки в ад!»

Перед сном Нур-Эд­дин про­чел все мо­лит­вы, ко­то­рые знал. Ут­ром без еди­ной ошиб­ки на­ри­со­вал узор.

— Се­год­ня ты поп­ро­бу­ешь ра­бо­тать в ме­че­ти, — ска­зал мас­тер,

Служитель при­нес вто­рые под­мос­т­ки. Нур-Эд­дин усер­д­но тру­дил­ся, рас­пи­сы­вая угол, и сде­лал все так, как нуж­но.

Но вско­ре тос­ка ох­ва­ти­ла его. С каж­дым днем все труд­нее бы­ло ему си­деть, изу­чая узо­ры, — спи­ной к ми­ру, ли­цом к сте­не. Сно­ва на­чал он пу­тать крас­ки, пи­сал го­лу­бым вмес­то чер­но­го. Мас­тер Су­лей­ман за­ме­чал и блед­ность его и не­раз­го­вор­чи­вость, но на­де­ял­ся, что со вре­ме­нем все прой­дет.

— Соб­лазн ве­лик, — го­во­рил мас­тер. — Я сам ис­пы­тал его в мо­ло­дые го­ды. Креп­че дер­жись, Нур-Эд­дин; это — дьявол, злой дух соб­лаз­ня­ет те­бя.

Нур-Эддин все же не ус­то­ял: на­ри­со­вал угол ме­че­ти и птен­цов гор­лин­ки, выг­ля­ды­ва­ющих из гнез­да. Днем он был ве­сел и ожив­лен; ночью ох­ва­тил его страх. Мо­лить­ся он не смел, по­то­му что гре­хов­ная дос­ка бы­ла це­ла. Нес­коль­ко раз он брал ее и раз­ма­хи­вал­ся, что­бы уда­рить о выс­ту­па­ющую бал­ку, но опус­кал ос­то­рож­но и плав­но. Ночь бы­ла без­звез­д­ной и вет­ре­ной; ярос­т­но шу­ме­ли де­ревья, то­поль, пок­ро­ви­тель Нур-Эд­ди­на, сто­ял, охал и ро­нял на кры­шу свои шер­ша­вые лис­тья.

Так прош­ла не­де­ля, мо­жет быть — две. Ут­ром Нур-Эд­дин ри­со­вал, ночью — ка­ял­ся. Вско­ре по­нял, что все рав­но не смо­жет удер­жать­ся от гре­ха и ре­шил не ду­мать боль­ше о бо­ге и воз­мез­дии. Он уте­шал се­бя тем, что до смер­ти да­ле­ко, бог не ско­ро до­бе­рет­ся до не­го, а мо­жет быть, и сов­сем за­бу­дет, по­то­му что на све­те есть мно­го дру­гих, бо­лее ви­но­ва­тых греш­ни­ков, ко­то­ры­ми бог дол­жен за­нять­ся в пер­вую оче­редь.

Нур-Эддин от­к­ры­вал все но­вые со­че­та­ния кра­сок и ра­до­вал­ся, что мир ве­лик и эти со­че­та­ния не­ис­чис­ли­мы. Что­бы не нав­лечь по­доз­ре­ний мас­те­ра, он еще с боль­шим усер­ди­ем ра­бо­тал над узо­ра­ми. Су­лей­ман по­ру­чал ему те­перь да­же слож­ную рос­пись и всег­да ос­та­вал­ся до­во­лен.

— Все очень хо­ро­шо, — го­во­рил мас­тер, — но крас­ки у те­бя все-та­ки слиш­ком свет­лые. Гу­ще. гу­ще раз­во­ди крас­ку!

Просыпаясь иног­да рань­ше обыч­но­го, мас­тер слы­шал, как по­ет на кры­ше Нур-Эд­дин. «Это на­вер­ное, то­же греш­но — петь, изу­чая де­ло, пос­вя­щен­ное бо­гу, — ду­мал мас­тер, — но я по­мо­люсь лиш­ний раз, и бог прос­тит ему».

Между тем нас­ту­пи­ла осень; в са­дах че­рез лис­т­ву крас­не­ли гра­на­ты; ло­ми­лись под тя­жес­тью пло­да хруп­кие вет­ви пер­си­ков; лег­ким за­га­ром пок­ры­вал­ся бе­лый ви­ног­рад, ло­па­лась ко­жи­ца чер­но­го. Хо­ро­шо уро­дил­ся хло­пок; с каж­дым днем бе­лее ста­но­ви­лись по­ля. Рос­пись ме­че­ти под­хо­ди­ла к кон­цу. Ду­хов­ный со­вет го­то­вил­ся к при­ему па­лом­ни­ков. Хо­тя, по пре­да­нию, ве­ли­кий шейх Раб­ба­ни умер вес­ной, в ап­ре­ле, под цве­ту­щим мин­даль­ным де­ре­вом, ду­хов­ный со­вет пе­ре­нес день его смер­ти на осень, ког­да у дех­кан, пос­ле убор­ки по­лей, бы­ва­ет боль­ше де­нег и сво­бод­но­го вре­ме­ни.

…Было ут­ро, — без туч, но пас­мур­ное от сгус­тив­ше­го­ся ввер­ху ту­ма­на, с бе­ле­сым пят­ном вмес­то сол­н­ца и блед­ны­ми те­ня­ми на зем­ле. Мас­тер ти­хонь­ко поз­вал:

— Нур-Эд­дин, сле­зай, по­ра на­чи­нать ра­бо­ту.

Никто не отоз­вал­ся с кры­ши.

Мастер пов­то­рил:

— Сле­зай, Нур-Эд­дин! — И опять не по­лу­чил от­ве­та.

Он про­бо­вал ки­дать ка­меш­ки на кры­шу, но его стар­чес­кая ру­ка бы­ла сла­ба, и ка­меш­ки не до­ле­та­ли. «Мо­жет быть, он за­бо­лел?» — по­ду­мал мас­тер и, обес­по­ко­ен­ный, крях­тя и охая, взоб­рал­ся по сучь­ям то­по­ля на кры­шу, гля­нул — и ока­ме­нел. Спи­ной к сте­не, ли­цом к ми­ру си­дел Нур-Эд­дин и ри­со­вал на боль­шой дос­ке осень — те­ни бы­ли блед­ны­ми, на мес­те сол­н­ца бе­ле­ло мут­ное пят­но, А ря­дом ле­жа­ли дру­гие дос­ки — де­сять, двад­цать, мо­жет быть, боль­ше — и на них бы­ло изоб­ра­же­но все жи­вое: лист, кап­ля и впив­ша­яся в нее крас­но­го­ло­вая оса, слу­жи­тель ме­че­ти, под­ме­та­ющий двор, пас­тух в бе­лой ру­ба­хе, по­го­ня­ющий би­чом ко­ров, де­ру­щи­еся сквор­цы, об­ла­ко перь­ев вок­руг них, и, на­ко­нец, сам он, мас­тер Су­лей­ман, — на под­мос­т­ках, с кис­тью в ру­ке, бо­си­ком; но­ги мас­те­ра бы­ли су­хи­ми, ис­к­рив­лен­ны­ми, пят­ки — вос­ко­вы­ми, как у по­кой­ни­ка.

— Бис­ма­ляи! — ска­зал мас­тер. Нур-Эд­дин ог­ля­нул­ся и ах­нул. — Бис­ма­ляи рах­ма­ни ра­хим! Во­ис­ти­ну те­бе мы пок­ло­ня­ем­ся и те­бя мо­лим о по­мо­щи!..

Схватив свой пор­т­рет, мас­тер за­нес его над го­ло­вой, что­бы уда­рить о выс­ту­па­ющую бал­ку. Нур-Эд­дин поб­лед­нел, за­виз­жал и ки­нул­ся на мас­те­ра, раз­ма­хи­вая кис­тью. Приш­лось поз­вать на по­мощь слу­жи­те­ля ме­че­ти; с его по­мощью бы­ли раз­би­ты и сбро­ше­ны на ка­мен­ные пли­ты дво­ра все гре­хов­ные дос­ки, Нур-Эд­дин ле­жал я это вре­мя нич­ком и при каж­дом уда­ре вздра­ги­вал так, слов­но бы дос­ки ко­ло­ли на его го­ло­ве.

Усто Су­лей­ман слез с кры­ши, скрыл­ся в ме­че­ти. Ког­да он окон­чил мо­ле­ние, слу­жи­тель ска­зал ему, что Нур-Эд­дин ушел ку­да-то по боль­шой до­ро­ге…