рассказ «Новый дом», 1934 г.

— Креп­ко при­жи­мал, лы­сый бес. Так и жил на му­жиц­кой шее и ни­ка­ко­го стес­ненья се­бе не имел. У му­жи­ков, ска­жи, не толь­ко что ко­ро­вен­ку — ов­цу не­ку­да выг­нать, а Мар­кел-то Ав­де­ич все раз­ду­ва­ет хо­зяй­с­т­во: у не­го те­бе и скот, и хлеб, и мас­ло­бой­ка. Мо­ло­ко во­зил на про­да­жу. Мо­ло­ко это зав­сег­да ба­рыш­ное де­ло, еже­ли глаз иметь. Мо­ло­ко ве­щес­т­во но­ро­вис­тое, для над­зо­ру за ним че­ло­ве­ка ста­вить нуж­но, а не чур­бак. При Ус­тинье-то все глад­ко шло, а нын­че пос­та­ви­ли Филь­ку Мо­ся­ги­на. Кис­нет, ска­жи, у не­го мо­ло­ко, да и на! Уж мы и ту­ды и сю­ды, — кис­нет! Убы­ток при­ни­ма­ем!

— Кузь­ма Ан­д­ре­евич, — ос­та­но­вил его док­тор, — ты мне про мо­ло­ко уж рас­ска­зы­вал.

— Ког­да? — не­до­вер­чи­во спро­сил ста­рик. — Нет, мил че­ло­век, я те­бе про дру­гое ска­зы­вал. Я те­бе ска­зы­вал, как у нас кар­тош­ка взоп­ре­ла, За­хо­жу в яму, бе­ру кар­тош­ку, а она слад­кая; гни­лым теп­лом от нее так и пы­шет. Ах ты, го­ре! Раз­ве мыс­ли­мо! Убы­ток.

— Слы­шал я про кар­тош­ку, — сно­ва ос­та­но­вил его док­тор. — Ты про ста­ри­ну рас­ска­жи.

— А я про что? — уди­вил­ся Кузь­ма Ан­д­ре­евич. — Я те­бе про ста­ри­ну и ска­зы­ваю. О кар­тош­ке — это к сло­ву. Вот, зна­чит, слу­шай про ста­ри­ну: я, мил че­ло­век, лю­би­тель про нее ска­зы­вать — пя­тер­ку за­ра­бо­тал. Вер­но. Го­род­с­кой один дал мне пя­тер­ку, пон­д­ра­вил­ся ему. Да-а-а… Сто­ят у не­го, у это­го Мар­ке­ла Ав­де­ича, кру­гом сто­ро­жа; на­род по­доб­рал он лю­той, чу­жес­т­ран­ный на­род, гла­зас­тый. По но­чам он, зна­чит, хо­дит, са­мо­лич­но сто­ро­жей по­ве­ря­ет, нет ли где пот­ра­вы, али по­руб­ки. Эх! и бо­ялись его сто­ро­жа. У не­го не пос­пишь — враз дос­тиг­нет! Он бы с это­го, с Ти­мо­фея бы Про­ни­на, шку­ру снял! Стра­мо­та ведь! За­хо­жу треть­ед­ни на скот­ный двор — ти­хо. Спит он, Ти­мо­фей-то; выс­ко­чил нав­с­т­ре­чу, а гла­зи­ща мут­ные. Под­ня­лось тут во мне сер­д­це… «Как ты, — го­во­рю, — име­ешь пол­ное пра­во спать на ох­ра­не кол­хоз­но­го ско­та?» А он: «Тво­его, — го­во­рит, — де­ла нет!» — «Как так нет? Я те­бе кто? Чле­нов прав­ле­ния ты слу­шать дол­жон?..» Тут я, ко­неч­но…

Доктор по­нял, что и се­год­ня не ус­лы­шит кон­ца ис­то­рии о ги­бе­ли Мар­ке­ла Ав­де­ича. Док­тор взгля­нул на ча­сы,

— Две­над­цать без де­ся­ти.

Старик на­тя­нул ту­луп.

— Пой­тить сто­ро­жей пог­ля­деть. По­том дос­ка­жу, Алек­сей Сте­па­нов. Я те­бе мно­го про ста­ри­ну мо­гу ска­зать. Я ее всю нас­к­розь ви­жу, как в озе­ре.

Доктор про­во­дил его. Ве­тер шел гус­той и ров­ный, как ре­ка; глу­хо гу­де­ли вер­ши­ны ста­рых бе­рез. Крыль­цо ка­ча­лось под но­га­ми плав­но, как лод­ка. Кузь­ма Ан­д­ре­евич встре­во­жил­ся, при скуд­ном све­те фо­на­ря дол­го ос­мат­ри­вал пе­ри­ла и стол­бы. На­ко­нец огор­чен­но ска­зал:

— Чтой ты, Алек­сей Сте­па­нов, пло­хо за му­жи­ка­ми гля­дишь? Вя­жут за крыль­цо ло­ша­дей: стол­бы рас­т­ре­во­жи­ли. Ты го­няй… Ко­но­вязь, что ли, пос­та­вить им?

И до­ба­вил без вся­кой ви­ди­мой свя­зи:

— Те­бе, ко­неч­но, скуч­но в де­рев­не. Те­ат­ров здесь нет, а раз­ве уче­но­му че­ло­ве­ку мыс­ли­мо, что­бы без те­ат­ра? Там те­бе сей­час на ги­та­ре сыг­ра­ют, рус­ско­го спля­шут, по­ка­жут жен­щи­ну-па­ук…

Он ушел, жес­т­ко по­шур­ки­вая ту­лу­пом, ве­ером рас­сти­лая пе­ред со­бой свет фо­на­ря.

 

17

    Настенка Фе­до­со­ва бой­ко вы­би­ра­ла от­г­ла­жен­ную ла­до­ня­ми жердь. Пос­к­ри­пы­вал жу­равль, пос­ту­ки­ва­ла бадья и ро­ня­ла в сы­рую и тем­ную глу­би­ну гул­кие всплес­ки. Ус­тинья сто­яла здесь же. Но­вое рас­пис­ное ко­ро­мыс­ло ле­жа­ло у ее ног. До­жи­да­ясь оче­ре­ди, она раз­го­ва­ри­ва­ла с ба­ба­ми о док­то­ре. Мо­сев­на спро­си­ла:

    — Не страш­но те­бе, ба­бынь­ка? Он ведь вон ка­кой здо­ро­ву­щий. Враз сло­мит.

Устинья мол­ча­ла, гля­дя на ши­ро­кую выг­ну­тую струю, рас­ц­ве­чен­ную зыб­кой ра­ду­гой.

— Он, по­ди, на де­ре­вен­с­ких-то и не смот­рит, — ска­за­ла Нас­тен­ка.

Голос ее, по­ка­за­лось Ус­тинье, зву­чит нас­меш­ли­во: де, мол, плю­ет он на твою кра­со­ту. Ук­ла­ды­вая на пол­ное пле­чо ко­ро­мыс­ло, Ус­тинья от­ве­ти­ла:

— На ко­го, мо­жет, и не пос­мот­рит, а к иным каж­дую ночь хо­дит.

И пош­ла — мед­лен­но, с по­тя­го­той, чуть сги­ба­ясь под тя­жес­тью ве­дер, и все ба­бы за­вис­т­ли­во по­ду­ма­ли, что око­ло нее ни один му­жик не удер­жит­ся, будь он хоть де­сять раз уче­ный. И дол­го су­да­чи­ли ба­бы у ко­лод­ца, а к ве­че­ру вся де­рев­ня зна­ла, что док­тор жи­вет с Ус­тинь­ей.

Кузьма Ан­д­ре­евич ус­лы­шал эту но­вость на прав­лен­с­ком соб­ра­нии, где пред­се­да­тель то­по­том со­об­щил:

— Смот­ри-ка… Мо­жет, на зи­му ос­та­нет­ся у нас. Ба­ба-то боль­но хо­ро­ша: жал­ко бро­сить та­кую.

Кузьма Ан­д­ре­евич обес­по­ко­ил­ся. Выб­рав час, ког­да док­то­ра не бы­ло до­ма, он наг­ря­нул к Ус­тинье. Она при­че­сы­ва­лась на ночь; си­ние во­ло­сы спо­кой­ной вол­ной тек­ли на ее го­лые пле­чи.

— Как оно, здо­ровь­иш­ко-го, Ус­тя?

— Спа­си­бо.

— Ну и сла­ва бо­гу. Док­тор-то где?

— При­дет.

Молчание. Кузь­ма Ан­д­ре­евич каш­ля­нул, на­чал за­чем-то рас­спра­ши­вать, мно­го ли хо­дит боль­ных, силь­но ли ус­та­ет док­тор. И очень до­воль­ный сво­ей хит­рос­тью, что подъ­ехал так лов­ко, на кри­вой, ска­зал:

— Дверь у те­бя, Ус­тя, без крюч­ка. Не бо­ишь­ся ночью?

— Не­пуг­ли­вая, — от­ве­ти­ла она, зап­ле­тая ко­су.

Никакой дру­гой хит­рос­ти Кузь­ма Ан­д­ре­евич вы­ду­мать не мог и спро­сил нап­рям­ки:

— Док­тор-то, го­во­рят, жи­вет с то­бой?

— А что я — пор­че­ная? — от­ве­ти­ла она, пох­ва­ля­ясь. — Со мною лю­бой бу­дет жить. Хо­чешь, те­бя отобью у ста­ру­хи?

— Эх, Ус­тя! Не убе­рег­ла ты се­бя, Ус­тя! — ска­зал Кузь­ма Ан­д­ре­евич и вы­шел, до­са­дуя на бабью сла­бость.

Он за­дер­жал­ся в тем­ных се­нях: не мог най­ти вы­хо­да. Вдруг дверь от­к­ры­лась, во­шел Ти­мо­фей.

— Ус­тя, где ты? — спро­сил он, не за­ме­тив Кузь­ма Ан­д­ре­еви­ча. Вто­рую дверь в ком­на­ту он зак­рыл за со­бой неп­лот­но; тем­но­ту про­ка­лы­ва­ло уз­кое ши­ло жел­то­го све­та. Кузь­ма Ан­д­ре­евич на цы­поч­ках по­до­шел к две­ри.

Голос Ти­мо­фея:

— Как оно, здо­ровь­иш­ко, Ус­тя?

Голос Ус­тиньи:

— Спа­си­бо.

Голос Ти­мо­фея:

— Ну и сла­ва бо­гу. Док­тор-то где?

Голос Ус­тиньи:

— При­дет.

Молчание. По­том сно­ва вкрад­чи­вый го­лос Ти­мо­фея:

— Что ж ты, Ус­тя, на дверь крю­чок не по­ве­сишь? Ночью-то страш­но… од­ной.

— Не­пуг­ли­вая, — сер­ди­то от­ве­ти­ла Ус­тинья. — Ишь, хо­дят, вы­пы­ты­ва­ют. Ну и жи­вем, те­бе-то что? Ай рев­ность? Я вот ба­бе-то ска­жу: она те­бе бо­ро­ден­ку по­вы­дер­га­ет.

— Эх, Ус­тя, — вздох­нул Ти­мо­фей, — не убе­рег­ла ты се­бя, Ус­тя…

— Иди! Наш­ли мо­на­хи­ню. Для вас, что ли, псов, бе­речь!

 

18

    Так бы­ло сде­ла­но Кузь­мой Ан­д­ре­еви­чем важ­ное от­к­ры­тие, что ло­дырь Ти­мо­фей, опа­са­ющий­ся вто­рич­но­го ос­мот­ра, и все­ми ува­жа­емый луч­ший удар­ник Кузь­ма Ан­д­ре­евич име­ют од­но же­ла­ние — пос­ко­рее спро­ва­дить док­то­ра из де­рев­ни. Та­кая об­щ­ность же­ла­ний как бы урав­ни­ва­ла их, что бы­ло для Кузь­мы Ан­д­ре­еви­ча не­пе­ре­но­си­мо ос­кор­би­тель­ным. Всю ночь зло­бил­ся он на Ти­мо­фея; ут­ром на­шел пред­се­да­те­ля и ска­зал ему, что в кол­хо­зе по­та­ка­ют ло­ды­рям, что он, Кузь­ма Ан­д­ре­евич, со­рок лет кор­мил ку­ла­ка Хру­ли­на, а те­перь, при со­вет­с­кой влас­ти, не сог­ла­сен кор­мить «вся­ких по­доб­ных», ко­то­рые без­за­бот­но от­ды­ха­ют в ко­ров­ни­ках, да и там не ка­ра­улят, а спят.

    Разговор про­ис­хо­дил в сбруй­ном са­рае, в гус­том дег­тяр­ном по­лу­сум­ра­ке.

— Ду­рит му­жик, — ска­зал Гав­ри­ла Сте­па­но­вич. — А ведь бед­няк! — И вдруг уди­вил­ся: — Ведь бед­няк! Ты мне вот что рас­тол­куй, Кузь­ма Ан­д­ре­евич. Ведь бед­няк! Се­год­ня же пусть идет в ам­бу­ла­то­рию.

Зная Ти­мо­фе­еву хит­рость, Кузь­ма Ан­д­ре­евич за­ра­нее по­го­во­рил с док­то­ром.

— И всег­да он кри­чит: «Я ер­ман­с­кой во­ины ерой, ме­даль имею!» Ме­даль он, вер­но, что име­ет, толь­ко ни­ка­ко­го ерой­с­т­ва он не ис­пол­нил и ме­даль тот по­лу­чил за лов­кое сло­во. От стра­ху, что ли, он это сло­во ене­ра­лу ляп­нул? Мно­го­се­мей­ный он — во­семь душ. Ене­рал-то спро­си: «Что ты боль­но ста­ра­ешь­ся, ря­до­вой Ти­мо­фей Про­нин?» А он ене­ра­лу в от­вет: «Ва­ше пре­вос­хо­ди­тель­с­т­во! Сол­дат пло­до­вит быть дол­жон!» И ру­ку дер­жит под ко­зы­рек по всей фор­ме. Ене­рал тот очень был тол­с­тый, чуть не упал от сме­ху. «Ну, — го­во­рит, — мо­ло­дец, ря­до­вой Ти­мо­фей Про­нин, обя­зан­ность свою зем­ную здо­ро­во ис­пол­ня­ешь!» И дал Ти­мо­фею за это лов­кое сло­во ме­даль. А чтоб ерой­с­т­во, Ти­мо­фей врет; ни­ка­ко­го он ерой­с­т­ва не ис­пол­нил и ме­даль по­лу­чил зря…

Опасаясь, что эти сло­ва по­ка­жут­ся док­то­ру слиш­ком прис­т­рас­т­ны­ми, Кузь­ма Ан­д­ре­евич до­ба­вил:

— А мо­жет, и не зря… Мо­жет, ене­рал боль­шо­го ума был че­ло­век. Мо­жет, он так рас­су­дил: раз ты лю­дей неп­ри­ятель­ных унич­то­жа­ешь по мо­ему при­ка­зу, то дол­жон столь­ко же но­вых мла­ден­цев пред­с­та­вить, что­бы не бы­ло на зем­ле бес­по­ряд­ку и спу­та­ни­цы. Толь­ко нав­ряд ли… Ене­ра­лы в это де­ло не вни­ка­ли; в это вни­ка­ли боль­ше по­пы. А нас­чет ки­лы он, Ти­мо­фей, обя­за­тель­но врет, еже­ли от зло­ехид­с­т­ва он всю ночь нап­ро­лет ра­бо­тать мо­жет: под­пор­ки ста­вить… али там колья вби­вать…

Прощаясь, Кузь­ма Ан­д­ре­евич вдруг ска­зал сер­ди­то и убеж­ден­но:

— А толь­ко го­род­с­кие ба­бы все од­но луч­ше на­шен­с­ких!

 

19

    Тимофей при­шел к док­то­ру, фаль­ши­во гор­бясь, под­дер­жи­вая обе­ими ру­ка­ми жи­вот, слов­но бо­ял­ся, что вы­ва­лит­ся на зем­лю его ки­ла.

    Тимофей рас­стег­нул шта­ны. Скла­ды­ва­ясь гар­мош­кой, они мед­лен­но спол­за­ли на пыль­ные, ры­жие са­по­ги. Ти­мо­фей лег на ку­шет­ку, зад­рал ру­ба­ху. Жи­вот у не­го был блед­ный и вы­пук­лый. «Ой, ой!» — зак­ри­чал Ти­мо­фей, как толь­ко док­тор по­до­шел к не­му.

Он кри­чал, не пе­рес­та­вая, да­же тог­да, ког­да док­тор при­ка­сал­ся к его но­гам. Он кри­чал рав­но­душ­но и без­раз­лич­но: он за­ра­нее знал, что не су­ме­ет об­ма­нуть док­то­ра.

— Врешь, — мор­щил­ся док­тор, — по­мол­чи ты хоть од­ну ми­нут­ку: в ушах зве­нит… А вот сей­час дол­жен ты кри­чать, — ведь боль­но?

— Ой, ой! — скуч­ным го­ло­сом от­ве­тил Ти­мо­фей.

Доктор силь­нее на­да­вил на его жи­вот. Ти­мо­фей взвил­ся и за­орал по-нас­то­яще­му: ут­роб­ным зве­ри­ным во­ем.

— Ну что ж, Ти­мо­фей, — ска­зал док­тор, — пло­хие твои де­ла.

— Ей-бо­гу, бо­лит!

Бледная тень Ти­мо­фея па­да­ла док­то­ру в но­ги. Жал­ко дер­га­лась бо­ро­ден­ка. Ру­ка­ми он под­дер­жи­вал не­зас­тег­ну­тые шта­ны.

— Пло­хое де­ло, — пов­то­рил док­тор: — при­дет­ся, ми­лый, ло­жить­ся те­бе на опе­ра­цию: киш­ки вы­ре­зать.

Нижняя че­люсть Ти­мо­фея от­вис­ла. Шта­ны, скла­ды­ва­ясь гар­мош­кой, сно­ва спол­з­ли на са­по­ги.

— Да, да, — под­т­вер­дил док­тор. — Не­ожи­дан­но? Что же де­лать? Апен­ди­цит, ми­лый. очень за­пу­щен­ный апен­ди­цит. В лю­бое вре­мя воз­мож­но гной­ное вос­па­ле­ние. Соб­с­т­вен­ную смерть ты но­сишь в се­бе, Ти­мо­фей. Ре­зать нуж­но.

Тимофей сто­ял бе­лый и нед­ви­жи­мый.

— Рез… рез… — он ни­как не. мог вы­го­во­рить страш­но­го сло­ва. — Ре­зать! — вдруг за­во­пил он тон­ко, с над­ры­вом, по-бабьи и рух­нул на ко­ле­ни, слов­но под­ло­ми­лись его хи­лые но­ги.

Захлебываясь, он ка­ял­ся в сво­ем прит­вор­с­т­ве; рас­ска­зал о гу­се, ко­то­ро­го по­да­рил фель­д­ше­ру за справ­ку. Он обе­щал ра­бо­тать вдвое про­тив ос­таль­ных, толь­ко бы не по­сы­ла­ли его ре­зать­ся. Док­тор был не­умо­лим.

— Пом­решь, ес­ли не по­едешь, — от­ве­чал он. — И ехать нуж­но те­бе не­мед­лен­но.

Тимофей в от­ча­янии бро­сил­ся к пред­се­да­те­лю.

— Щу­чий ты сын, — за­дум­чи­во ска­зал пред­се­да­тель, по­ти­рая скри­пу­чую го­ло­ву. — А оно, брат, обер­ну­лось дру­гим бо­ком. И так я по­ла­гаю, Ти­мо­фей, что эта вред­ная стер­ва за­ве­лась в тво­ем брю­хе от без­делья. Те­перь вот каз­нись. Иди-ка, брат, до­мой да со­би­рай ме­шок. А я Си­лан­тию Гне­до­ву ска­жу, что­бы зап­ря­гал под­во­ду…

— Не по­еду! — за­во­пил Ти­мо­феи. — Не дам­ся!

— Не ду­ри! — зак­ри­чал пред­се­да­тель. — Ишь ты! А пом­решь, ку­да мы тво­их семь душ де­нем? Те­бя кор­ми­ли, ло­ды­ря, а по­том их!.. По­ез­жай!

Тимофея про­во­жа­ла вся семья. Он си­дел на под­во­де серь­ез­ный, хму­рый и мол­ча­ли­вый. Тос­ку­ющи­ми гла­за­ми он смот­рел на свою из­бен­ку.

— Про­щай­те, пра­вос­лав­ные! — зак­ри­чал он. — Ли­хом не по­ми­най­те!

Баба за­вы­ла, а за ней и ре­бя­тиш­ки.

— Крас­ки мои бе­ре­ги, Ак­синья! — крик­нул Ти­мо­фей уже из­да­ли, — Еж­ли не вер­нусь, де­ше­во не про­да­ва-а-ай!

Телега скры­лась под ко­со­го­ром, а ми­ну­ту спус­тя заг­ро­хо­та­ла по бре­вен­ча­то­му мос­ту.

 

20

    Три дня под­ряд док­тор про­сы­пал­ся чуть свет: же­лез­ная кры­ша буль­ка­ла, пе­ре­ли­ва­лась и хрус­те­ла под тя­же­лы­ми са­по­га­ми Кузь­мы Ан­д­ре­еви­ча,

    Наконец бы­ли за­де­ла­ны все про­ру­би­ны. Док­тор ре­шил в эту ночь лечь по­рань­ше и выс­пать­ся как сле­ду­ет. Ус­тинья дол­го во­зи­лась в ком­на­те, вы­ти­рая по­су­ду и стол,

Доктор по­шел за ней сле­дом, что­бы за­пе­реть дверь. Как всег­да, она за­дер­жа­лась в две­рях, пос­мот­ре­ла влаж­ны­ми по­тем­нев­ши­ми гла­за­ми. Док­то­ра по­ве­ло су­до­ро­гой. Тя­же­лая кровь хо­ди­ла, тол­ка­ясь, в его боль­шом те­ле. Он ждал, опус­тив го­ло­ву, ло­мая же­ла­ние.

Наконец Ус­тинья выш­ла, ле­гонь­ко за­дев его лок­тем.

Накинув крю­чок, док­тор быс­т­ро раз­дел­ся и лег.

— Чорт зна­ет что! — то­по­том го­во­рил он и не мог ус­нуть, то­ми­мый греш­ны­ми мыс­ля­ми. Он знал, что мо­жет прой­ти че­рез при­ем­ную в ее ком­на­ту и не встре­тит от­ка­за. Очень яс­но он пред­с­та­вил се­бе, как прыг­нет в при­ем­ной зыб­кая по­ло­ви­ца и за­та­ен­но звяк­нут склян­ки с ме­ди­ка­мен­та­ми. — Чорт зна­ет что! — пов­то­рил он, во­ро­ча­ясь на кой­ке: она вздра­ги­ва­ла и виз­жа­ла под его силь­ным те­лом.

Зря сбол­т­ну­ла у ко­лод­ца Ус­тинья. Не жил с ней док­тор и да­же не лез. Сна­ча­ла это ка­за­лось ей стран­ным, по­том обид­ным. Док­тор нра­вил­ся ей, иног­да она ло­ви­ла его во­ров­с­кие го­ря­чие взгля­ды, но бы­ли они та­ки­ми ко­рот­ки­ми, что Ус­тинья да­же не ус­пе­ва­ла от­ве­тить на них улыб­кой. Нас­ту­пал ве­чер, док­тор за­пи­рал дверь и ос­та­вал­ся один в ком­на­те. Ни ра­зу не по­пы­тал­ся он за­дер­жать Ус­тинью, на­обо­рот, вып­ро­ва­жи­вал ее пос­ко­рей. Ночью она пла­ка­ла, но о сво­ей оби­де ни­ко­му не го­во­ри­ла — из гор­дос­ти. Ес­ли уж очень прис­та­ва­ли с рас­спро­са­ми, ко­рот­ко от­ве­ча­ла: «Жи­вет».

А док­тор сдер­жи­вал­ся по двум при­чи­нам. Сна­ча­ла ме­ша­ли со­об­ра­же­ния эти­чес­кие — слу­жеб­ное стар­шин­с­т­во, а по­том до­ба­ви­лись прак­ти­чес­кие со­об­ра­же­ния. Док­тор по­ду­мы­вал о Мос­к­ве, за­го­то­вил сда­точ­ные ве­до­мос­ти по ам­бу­ла­то­рии и те­перь вел се­бя так, что­бы при отъ­ез­де не воз­ник­ло ни­ка­ких да­же вто­рос­те­пен­ных за­дер­жек,

Недавно он на­пи­сал сво­ему мос­ков­с­ко­му дру­гу:

«Я ра­бо­таю в де­рев­не тре­тий год. Это в кон­це кон­цов нес­п­ра­вед­ли­во — заг­нать че­ло­ве­ка в глушь и дер­жать его там до се­дых во­лос. Я хо­чу вер­нуть­ся в Мос­к­ву. Пус­кай те­перь кто-ни­будь дру­гой по­ра­бо­та­ет на мо­ем мес­те. Свя­зи у те­бя есть. Очень про­шу ус­т­ро­ить мне пе­ре­вод хо­тя бы в под­мос­ков­ную боль­ни­цу».

Московский друг от­ве­тил док­то­ру так:

«Твое пись­мо приш­лось как нель­зя бо­лее кста­ти. Вско­ре от­к­ры­ва­ет­ся но­вая боль­ни­ца в Ле­нин­с­кой сло­бо­де. Я наз­на­чен за­ве­ду­ющим и че­рез не­де­лю нач­ну ком­п­лек­то­вать штат. Боль­ни­ца бу­дет об­раз­цо­вая, по­это­му в Мос­з­д­ра­ве ко мне от­но­сят­ся с поч­те­ни­ем и вни­ма­ни­ем. Я бу­ду ре­ши­тель­но нас­та­ивать на тво­ем пе­ре­во­де и нис­коль­ко не сом­не­ва­юсь в ус­пе­хе. При­го­товь­ся и по пер­во­му сиг­на­лу не­мед­лен­но вы­ез­жай, что­бы ра­йон­щи­ки не ус­пе­ли опом­нить­ся и за­дер­жать те­бя».

Теперь док­тор ждал ре­ши­тель­но­го из­вес­тия.

Гулкие уда­ры то­по­ра раз­бу­ди­ли его опять на рас­све­те. Не оде­ва­ясь, он под­бе­жал к ок­ну, сдви­нул шпин­га­ле­ты. Ра­ма от­к­ры­лась сра­зу на оба рас­т­во­ра. Ут­ро пах­ло мо­ро­зом: ря­би­на стря­хи­ва­ла на по­до­кон­ник ро­су.

— Я, мил че­ло­век… это все я сту­чу. Крыль­цо вот под­п­рав­ляю. Опять рас­ка­ча­ли му­жи­ки.

Оставляя на се­дой тра­ве тем­но­зе­ле­ные сле­ды, по­до­шел Кузь­ма Ан­д­ре­евич.

— Все чи­нишь, — рас­т­ро­ган­но ска­зал док­тор. — Соз­на­тель­ный ты че­ло­век, Кузь­ма Ан­д­ре­евич. Как буд­то о сво­ем до­ме за­бо­тишь­ся.

Кузьма Ан­д­ре­евич сму­тил­ся и пос­пеш­но от­вел гла­за.

— Кры­шу я те­бе, Алек­сей Сте­па­нов, ис­п­ра­вил… крыль­цо. Сде­лай те­перь мне ува­же­ние.

— Всег­да го­тов, — улыб­нул­ся док­тор, под­ни­мая по-пи­онер­с­ки ру­ку.

В ком­на­те гу­лял прох­лад­ный ве­тер, пос­к­ри­пы­ва­ла на пет­лях окон­ная ра­ма, и, пос­луш­ные ее дви­же­нию, бе­га­ли по сте­не вверх и вниз сол­неч­ные зай­чи­ки.

— Бе­да му­жи­кам приш­ла, — го­во­рил Кузь­ма Ан­д­ре­евич, — ни те­бе меш­ков, ни ан­ба­ров. Гав­ри­ла-то Сте­па­нов, пред­се­да­тель, в трид­ца­том го­ду ком­му­ной за­ду­мал жить. Ну, и бы­ли у ко­го ан­ба­риш­ки, так ра­зоб­ра­ли, а у ме­ня и ни­ког­да его не бы­ло, ан­ба­ра. Мой уро­жай, мил че­ло­век, в ста­рое вре­мя в ки­сет вме­щал­ся, да и то не до­вер­ху. Нын­че у нас по де­вять ки­ло с по­ло­ви­ной од­но­го толь­ко хле­ба на тру­до­день, да кар­тош­ка, да свек­ла, да ка­пус­та. Ку­да сло­жишь? Гне­дов-то Си­лан­тий хле­бом всю гор­ни­цу за­ва­лил, в се­нях кар­тош­ка, а спит на дво­ре. Ут­рен­ник его ух­ва­тит за пят­ку, роп­чет: «Это? — го­во­рит, — что за жиз­ня? Со­бачья это жиз­ня — во дво­ре спать».

Доктор ус­пел уже одеть­ся, а Кузь­ма Ан­д­ре­евич все еще не до­шел до су­щес­т­ва сво­ей прось­бы.

— Тру­дод­ней у нас мно­го — мо­их трис­та семь­де­сят да ста­ру­хи­ных, по­ди, сот­ня. Из­бен­ку мою ты сам ви­дел. Ну, ку­да я все де­ну? А у те­бя в ам­бу­ла­то­рии, Алек­сей Сте­па­нов, под­лав­ка все од­но сво­бод­ная. Опять же прис­т­рой­ка. Дро­ва-то вы­ки­нуть бы, кто их возь­мет?

— По­жа­луй­с­та! — от­ве­тил док­тор. — Сде­лай ми­лость.

Кузьма Ан­д­ре­евич ушел чрез­вы­чай­но до­воль­ный; ему ка­за­лось, что, за­ни­мая сво­им доб­ром еще до отъ­ез­да док­то­ра прис­т­рой­ку и под­лав­ку, он как бы за­ра­нее всту­пал во вла­де­ние хру­лин­с­ким до­мом.

 

21

    Через три не­де­ли Ти­мо­фей воз­в­ра­щал­ся из боль­ни­цы до­мой. В по­ез­де лю­ди всег­да сло­во­охот­ли­вы, а со­се­ди по­па­лись Ти­мо­фею хо­ро­шие — ра­бо­чие с пос­т­рой­ки но­во­го же­лез­но­до­рож­но­го мос­та. Уз­нав, что Ти­мо­фей пе­ре­нес опе­ра­цию, они ос­во­бо­ди­ли для не­го ниж­нюю пол­ку, по­или ча­ем, уго­ща­ли па­пи­ро­са­ми. Са­мый стар­ший из них — лы­си­на бы­ла у не­го та­кая — гла­зам боль­но! — не­то­роп­ли­во бе­се­до­вал с Ти­мо­фе­ем.

    — Что же те­бе ре­за­ли-то?

— Брю­хо… Бо­лезнь моя, док­тор го­во­рит, по­лу­чи­лась у ме­ня с над­ры­ву. Ви­дишь ты, за­вер­ну­ли мы у се­бя в кол­хо­зе боль­шое де­ло, а я… кгм… я, ви­дишь ты, член прав­ле­ния. Те­перь­ча убор­ка. У нас од­них хле­бов пять­сот га… Да… Ну, ко­неч­но, с ут­ра до поз­д­ней но­чи. Му­жи­ки и то го­во­рят: «Отдох­ни, Ти­мо­фей Пет­ро­вич, за­не­мо­жешь, не ро­вен час. Ку­ды мы без те­бя? Как ов­цы без пас­ту­ха». Да… «Не­ког­да, — го­во­рю, — брат­цы, как есть ло­зунг, что­бы все уб­рать». А сам, ко­неч­но, как есть член прав­ле­ния, дол­жен по­ка­зать при­мер. Как все рав­но в бою — пер­вый. Я за это на ер­ман­с­ком еще фрон­те ме­даль по­лу­чил. Вот, зна­чит, с над­ры­ву и прик­лю­чи­лась в брю­хе бо­лезнь.

— Бо­лезнь эта по­чет­ная, — ска­зал лы­сый. — Мы то­же креп­ко ра­бо­та­ем на мос­ту. Мне…

Тут лы­сый улыб­нул­ся, весь прос­вет­лел:

— Мне гра­мо­ту да­ли по­чет­ную. Свар­щик я…

— Нын­че вре­мя та­кое, — под­т­вер­дил Ти­мо­фей. — Ко­то­рых ра­бот­ни­ков от­ли­ча­ют. За­ку­рить нет ли?

Четыре ру­ки ус­луж­ли­во про­тя­ну­лись к не­му; он взял все че­ты­ре па­пи­ро­сы — од­ну в рот, ос­таль­ные про за­пас. По­том к не­му про­тя­ну­лись че­ты­ре заж­жен­ные спич­ки. Он за­ку­рил у лы­со­го, ока­зы­вая ему ува­же­ние.

— Да-а… Хле­ба, чтоб не сов­рать, вый­дет у нас кил по две­над­цать на тру­до­день. Кол­хоз наш удар­ный, на весь ра­йон кол­хоз. Вот те­перь бе­рет сом­не­ние, — как там уп­ра­ви­лись му­жи­ки без ме­ня. Я, ког­да уез­жал, им на­ка­зы­вал: «Дер­жи­тесь, мол, креп­че, му­жи­ки, что­бы по­ля у вас бы­ли чис­тые!..» Эх, и про­во­жа­ли они ме­ня! Сле­за­ми за­ли­лись!

Поезд шел под ук­лон, гро­хо­тал и ре­вел; ло­шадь на да­ле­ком хол­ме нас­то­ро­жен­но под­ня­ла го­ло­ву. Ря­дом с по­ез­дом, вы­су­нув длин­ный язык, мча­лась, рас­тя­ги­ва­ясь от нап­ря­же­ния, чер­ная со­ба­ка. Плы­ли выб­ри­тые по­ля, де­рев­ни, цер­к­ви с обод­ран­ны­ми ку­по­ла­ми, без крес­тов и та­кие же бе­лые, как цер­к­ви, си­лос­ные баш­ни. По­том — все мед­лен­нее: скла­ды, цин­ко­вый эле­ва­тор, крас­ные и зе­ле­ные ва­го­ны. Ос­та­нов­ка. Лы­сый пос­лал од­но­го из сво­их то­ва­ри­щей за ки­пят­ком. У Ти­мо­фея не бы­ло круж­ки. Лы­сый по­дал ему свою.

— Чай­ку… Пет­ро, ты в го­ро­де кон­фе­ты по­ку­пал. Угос­ти то­ва­ри­ща кол­хоз­ни­ка. Бе­ри, бе­ри, Ти­мо­фей Пет­ро­вич, не стес­няй­ся.

Тимофей взял це­лую горсть и спря­тал в кар­ман.

— Опять же си­лос­ная баш­ня, В ней то­же на­до иметь по­ня­тие, в си­лос­ной баш­не. В на­шей, к при­ме­ру, во­да. Си­лос в прош­лом го­де про­пал. Я сей­час об­с­мот­рел, про­ко­пал тран­шею, от­вел во­ду…

Поезд тро­нул­ся. Во­шел, нес­ме­ло ози­ра­ясь, му­жик с ко­том­кой за пле­ча­ми. Из дыр его по­лу­шуб­ка тор­ча­ла жес­т­кая ры­жая ов­чи­на; та­кая же ов­чи­на рос­ла на се­ром его ли­це. Бо­сые но­ги му­жи­ка бы­ли со­вер­шен­но чер­ны­ми.

Мужик ре­ши­тель­но при­сел на кон­чик ска­мей­ки.

— Да­ле­ко? — спро­сил лы­сый.

Мужик прив­с­тал и сип­ло от­ве­тил:

— До­мой.

— Ку­да?

— В Егор­ши­но, в де­рев­ню, — сно­ва прив­с­тал му­жик.

— В кол­хоз?

Мужик мол­чал, гля­дя в ок­но. Там — дождь, се­рые стол­бы, ис­тер­зан­ные клочья па­ро­воз­но­го ды­ма, мер­т­вен­но-бе­ло­го на тем­не­ющем не­бе. Уто­ми­тель­но и рав­но­мер­но — ни­же и вы­ше и опять ни­же — тя­нут­ся про­во­да.

— В кол­хоз? — пов­то­рил лы­сый.

Мужик съежил­ся, точ­но хо­те­ли его уда­рить, и прив­с­тал.

— В кол­хоз! — ока­зал он с от­ча­ян­нос­тью. — Ви­нить­ся.

— Выг­нан­ный?

— Выг­нан­ный… Да толь­ко не по за­ко­ну ме­ня выг­на­ли! Все од­но не по за­ко­ну.

Слова он от­щел­ки­вал су­хо и быс­т­ро. Из дым­но­го по­лу­сум­ра­ка жес­т­ко поб­лес­ки­ва­ли его гла­за. У не­го бы­ли страш­ные гла­за: го­лые, без рес­ниц, окай­м­лен­ные крас­ным. Его ко­рот­кие ту­пые паль­цы бе­га­ли по ху­дым ко­ле­ням.

— Я не от­ка­зы­ва­юсь, я приз­наю, — ло­дыр­ни­чес­т­во… Об­шиб­ся че­ло­век! Толь­ко нет та­ко­го за­ко­ну, что­бы гнать с пер­во­го ра­зу!

Густо за­гу­дел па­ро­воз. Ляз­г­нул мост, мель­к­нул в ок­не же­лез­ным пе­реп­ле­том.

— А ку­да ез­дил? — спро­сил лы­сый.

— Вез­де был… Мы по плот­нич­но­му де­лу. Не бе­рут ни­ку­да без справ­ки. Вот ви­дишь… — Му­жик фаль­ши­во и рез­ко зас­ме­ял­ся. — Ви­дишь… пи­лу про­дал… — Он сме­ял­ся все гром­че. — То­пор про­дал… А до­мой до­би­ра­юсь… нын­че вот до­мой… ви­дишь… — И вдруг крик­нул с над­ры­вом и сле­зой: — Хрис­то­вым име­нем!

И сам ис­пу­гал­ся сво­его вык­ри­ка, а мо­жет быть, нас­ту­пив­ше­го мол­ча­ния.

— По­дай­те что ма­лость! — ска­зал он гром­ко с из­дев­кой. — По­дай­те на про­пи­та­ние!

Он да­же не про­тя­ги­вал ру­ки, зная, что не да­дут. И ему дей­с­т­ви­тель­но не по­да­ли.

— Объ­яс­ни, Ти­мо­фей Пет­ро­вич, — ска­зал лы­сый. — Тем­но­та…

Тимофей за­каш­лял­ся:

— Да… кгм.. так-то… — Не­по­нят­ное сму­ще­ние ме­ша­ло ему го­во­рить. На­ко­нец он пе­ре­си­лил се­бя. — Да… за свои гре­хи, из­вес­т­но. Ко­то­рые ло­ды­ри, им зав­сег­да пло­хо, А вот я, как удар­ник, то обут, одет и ле­чат бес­п­лат­но…

Мужик пос­мот­рел на Ти­мо­фея прон­зи­тель­ны­ми гла­за­ми.

Кривая ус­меш­ка по­ве­ла его су­хие ли­ло­вые гу­бы.

— Все ты врешь! — раз­дель­но ска­зал му­жик. — Я те­бя по ро­же нас­к­розь ви­жу!

Тимофей не ус­пел от­ве­тить: му­жи­ка нак­рыл кон­дук­тор. На сле­ду­ющей ос­та­нов­ке Ти­мо­фей приль­нул к ок­ну. Му­жи­ка ве­ли в стан­цию. Он, ви­ди­мо, уже при­вык к та­ким прик­лю­че­ни­ям и был спо­ко­ен. Ве­тер по­ше­ве­ли­вал пус­тую ко­том­ку на его спи­не, раз­ду­вал вет­хую ру­ба­ху с про­тер­ты­ми лок­тя­ми. Мок­рый пе­сок об­ле­пил его бо­сые но­ги.

Через пять ми­нут он — та­кой же спо­кой­ный — вы­шел от де­жур­но­го на плат­фор­му, во­ро­ва­то ог­ля­нул­ся и ныр­нул под ва­гон. Ти­мо­фей пе­ре­шел к про­ти­во­по­лож­но­му ок­ну. Му­жик со­би­рал окур­ки. По­езд уже был го­тов к от­п­рав­ле­нию, а он бес­страш­но пол­зал под ко­ле­са­ми: ему бы­ло все рав­но. Тог­да Ти­мо­фей тай­ком, что­бы не уви­дел лы­сый, бро­сил в ок­но две кон­фе­ты и па­пи­ро­су.

— Спа­си­бо, — ска­зал му­жик; он смот­рел на Ти­мо­фея сни­зу; зу­бы у не­го бы­ли си­зые, же­лез­ные; ос­т­рые ску­лы, ка­за­лось, мог­ли прор­вать су­хую, на­тя­ну­тую до блес­ка ко­жу.

Поехали даль­ше. На­ро­ду в ва­гон на­би­ва­лось все боль­ше.

— Раз­лег­ся! — кри­ча­ли Ти­мо­фею.

— Кол­хоз­ный удар­ник, — стро­го всту­пал­ся лы­сый. — Едет из боль­ни­цы. Отой­ди, то­ва­рищ…

— Вон что, — ми­ро­лю­би­во от­ве­чал пас­са­жир, — ну, пу­щай ле­жит. По­тес­ни­тесь-ка, брат­цы.

В ва­го­не теп­ло. На­род ле­зет на го­ло­вы друг дру­гу. Глян­це­ви­тая тем­но­та ок­на дваж­ды от­ра­жа­ет лам­поч­ку. На­чи­на­ют­ся обыч­ные ва­гон­ные спо­ры и пе­ре­су­ды.

— Вра­ки, — важ­но го­во­рит Ти­мо­фей, по­удоб­нее вы­тя­ги­ва­ясь на пол­ке. — От ящу­ра са­мое луч­шее сред­с­т­вие соль с дег­тем. Уж я знаю, Я всю на­шу кол­хоз­ную ско­ти­ну вы­ле­чил.

И на­род вни­ма­тель­но слу­ша­ет Ти­мо­фея… Так и ехал он всю до­ро­гу, как в сказ­ке, ок­ру­жен­ный все­об­щим ува­же­ни­ем и за­бо­той, за­был, о том, кто есть он на са­мом де­ле, сам по­ве­рил в свое ге­рой­с­т­во и был счас­т­лив.

Но вся­кой сказ­ке при­хо­дит ко­нец. Вы­шел Ти­мо­фей из теп­ло­го, ве­се­ло­го ва­го­на в дождь, в тем­но­ту, на ве­тер. По мок­рым рель­сам бе­жа­ли от па­ро­во­за крас­ные от­б­лес­ки.

— Выз­до­рав­ли­вай, Ти­мо­фей Пет­ро­вич! — кри­чал лы­сый.

А по­езд, от­с­ту­ки­вая, на­би­рал ско­рость и все ча­ще та­со­вал на от­ко­се жел­тые квад­ра­ты окон. На под­нож­ке пос­лед­не­го ва­го­на Ти­мо­фей уви­дел рва­но­го му­жи­ка. Он си­дел скрю­чив­шись, пря­ча от дож­дя бо­сые но­ги, он мель­к­нул че­рез по­ло­су жид­ко­го све­та, — ис­чез в тем­но­те, И дол­го смот­рел Ти­мо­фей вслед по­ез­ду; тус­к­не­ли сиг­наль­ные ог­ни: зе­ле­ный и крас­ный.

«Вот едет му­жик без би­ле­та, — ду­мал Ти­мо­фей, — дож­дем его се­чет, про­ду­ва­ет вет­ром, осы­па­ет ис­к­ра­ми; кру­гом — без­звез­д­ная мгла, же­лез­ный скре­жет и гро­хот. Ник­то му­жи­ка не жа­ле­ет, впе­ре­ди — еще не­из­вес­т­но что, возь­мут ли об­рат­но в кол­хоз? Очень тош­но и оди­но­ко ры­же­му му­жи­ку на под­нож­ке…»

А еще боль­ше за­ду­мал­ся Ти­мо­фей до­ма, ког­да пос­ле пер­вых ра­дос­тей встре­чи усе­лась вся его семья за обед. Го­ло­вы ре­бячьи тор­чат над сто­лом, слов­но ка­пус­т­ные ко­ча­ны — и та­кие же бе­лые. Бли­же два боль­ших ко­ча­на — дво­яш­ки, по­том по­мень­ше, по­том еще по­мень­ше; на­ко­нец шес­той, са­мый ма­лень­кий и соп­ли­вый ко­чан. Дол­го смот­рел Ти­мо­фей на сво­их ре­бят и вдруг изу­мил­ся:

— Ба­ба! Ты пог­ля­ди — шесть душ ведь! А?.. Ког­да толь­ко!..

— Ло­па­ют мно­го, — вздох­ну­ла ба­ба. — Рас­тут.

На дру­гой день Ти­мо­фей по­шел к пред­се­да­те­лю.

— Жи­вой? — об­ра­до­вал­ся Гав­ри­ла Сте­па­но­вич, — Вы­ре­за­ли? Ну-ка, рас­ска­жи. Чай, и не пом­нишь?

— Пом­ню все, — сов­рал Ти­мо­фей. — Рас­ска­жу опос­ля. Я нас­чет ра­бо­ты.

Председатель пос­лал его к док­то­ру; тот дал ос­во­бож­де­ние на це­лый ме­сяц.

— Иди по­ке­да об­рат­но в ко­ров­ник, — ска­зал Гав­ри­ла Сте­па­но­вич.

Вечером Ти­мо­фей ле­жал на сво­ем при­выч­ном мес­те, в уг­лу, на мяг­кой сколь­з­кой со­ло­ме. Но зас­нуть Ти­мо­фей не мог: не ми­лы ему бы­ли те­перь и влаж­ные вздо­хи ко­ров и за­пах пар­но­го по­ме­та; каж­дые пол­ча­са он вы­хо­дил про­ве­рять за­мок. Он бо­ял­ся, что сно­ва зас­та­нут его спя­щим и тог­да, при­пом­нив прош­лые гре­хи, обя­за­тель­но ис­к­лю­чат. Он бро­сит же­ну, ре­бят и по­едет, как ры­жий му­жик, че­рез сы­рую, хо­лод­ную мглу, на сколь­з­кой под­нож­ке, и ниг­де не най­дет кус­ка хле­ба, хо­тя в ру­ках име­ет ма­ляр­ное ре­мес­ло.

 

22

    Этот день, на­дол­го за­пом­нив­ший­ся и док­то­ру, и Кузь­ме Ан­д­ре­еви­чу, и Ус­тинье, на­чал­ся обыч­ным са­мо­ва­ром.

    — Что ва­рить нын­че: щи или суп? — спро­си­ла Ус­тинья.

Она сов­сем из­ве­лась и за­мет­но по­ху­де­ла. Она смот­ре­ла на док­то­ра не­на­ви­дя­щи­ми гла­за­ми.

— Что хо­ти­те, — от­ве­тил док­тор, поз­вя­ки­вая в ста­ка­не лож­кой, — что хо­ти­те, мне без­раз­лич­но.

В ок­но всу­ну­лась го­ло­ва поч­та­ря. Он по­ло­жил на по­до­кон­ник ли­ло­вый кон­верт.

— Еж­ли от­вет бу­дет, то ско­рее. Пос­ле­зав­т­ра я обер­нусь.

Он по­шел даль­ше, по­ма­хи­вая бе­ре­зо­вой па­лоч­кой. Ры­да­ющий со­ба­чий лай обоз­на­чал его путь.

Запись опубликована в рубрике Творчество с метками , . Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

+ thirty six = forty five