рассказ «Новый дом», 1934 г.

«Не та­кие хлюс­ты слу­ша­ли да хва­ли­ли, — сер­ди­то ду­мал Кузь­ма Ан­д­ре­евич. — Эх ты, че­ло­век бо­жий, об­ши­тый ко­жей! За мес­то ду­ши ла­поть стоп­тан­ный пос­та­ви­ли те­бе по ошиб­ке».

Добрались по­ти­хонь­ку до стан­ции. Слез фель­д­шер с те­ле­ги, вы­та­щил из-под се­на че­мо­дан, Толь­ко сей­час по­нял Кузь­ма Ан­д­ре­евич, по­че­му так не­лов­ко си­де­лось фель­д­ше­ру всю до­ро­гу.

— Ска­жи там в дя­рев­не, что я не при­еду боль­ше.

— А как же? — опе­шил Кузь­ма Ан­д­ре­евич.

— А так же. Сто лет жи­ли вы без ам­бу­ла­то­рии и еще сто про­жи­ве­те. Ва­шу ди­кую ор­га­низ­му ни­ка­кая хо­ле­ра на возь­мет.

Поднимая че­мо­дан, фель­д­шер до­ба­вил:

— Ме­ня, мо­жет, в Крем­лев­с­кую боль­ни­цу приг­ла­ша­ют… по нер­в­ным. А я бу­ду в дя­рев­не у вас кло­пов кор­мить?

Сел в зе­ле­ный ва­гон, толь­ко его и ви­де­ли. По­езд за­гу­дел, гро­мых­нул и по­шел вы­го­ва­ри­вать ско­ро­го­вор­кой, выб­ра­сы­вая кру­тые, уп­ру­гие клу­бы ды­ма; они ви­се­ли в лет­нем воз­ду­хе, не­под­виж­ные, точ­но ша­ры.

Посмотрел Кузь­ма Ан­д­ре­евич вслед по­ез­ду и по­вер­нул ло­ша­ден­ку.

Раздумье взя­ло его. За­едят му­жи­ки «Эх, ты, — ска­жут, — во­ро­на, упус­тил фер­ша­ла. Оно, ко­неч­но, хру­лин­с­кий дом ос­во­бо­дил­ся, но все-та­ки обид­но. В Аф­ри­ке, что ли, в са­мом-то де­ле, жи­вут му­жи­ки, что вся­кий го­род­с­кой че­ло­век — сче­то­вод ли, фель­д­шер ли — толь­ко и смот­рит, как бы на­вос­т­рить лы­жи!

Председатель, уз­нав о бег­с­т­ве фель­д­ше­ра, уг­рю­мо ус­мех­нул­ся:

— Те­ат­ров им здесь нет, ма­те­ри их­ней чорт! Они го­род­с­кие, все эда­ки: го­лод­ный си­дит, а те­атр ему по­ка­жи!

Председатель хо­дил из уг­ла в угол по ком­на­те; де­ре­вян­но сту­ча­ли его ва­лен­ки, под­ши­тые гру­бой по­дош­вен­ной ко­жей. Че­ты­ре ме­ся­ца про­вел он в мок­рых око­пах, му­чил­ся с тех пор рев­ма­тиз­мом и вре­мя от вре­ме­ни па­рил но­ги в ва­лен­ках.

— Зак­рыть бы те­ат­ры эти, — ска­зал Кузь­ма Ан­д­ре­евич.

Председатель са­дит­ся за ни­зень­кий сто­лик с вы­щер­б­лен­ны­ми кра­ями, тя­же­ло опус­ка­ет квад­рат­ную го­ло­ву и слу­ша­ет, нас­то­ро­жен­но при­под­няв бро­ви, как пе­ре­ли­ва­ет­ся в ко­ле­нях зу­дя­щая ис­то­ма.

— Мож­но и по-дру­го­му, — нег­ром­ко го­во­рит он. — В де­рев­нях мож­но от­к­рыть.

 

9

    Лето шло жар­кое и душ­ное. Об­ме­ле­ла реч­ка Бес­пу­та, об­на­жи­лись ко­ря­ги и пес­ча­ные от­ме­ли пок­ры­тые илом, ра­куш­ка­ми, во­до­рос­ля­ми; в пол­день, ког­да силь­но гре­ет сол­н­це, яв­с­т­вен­но слы­шен за­пах под­вод­но­го тле­ния. Го­лые ре­бя­тиш­ки, об­ли­тые за­га­ром, це­лы­ми дня­ми ме­си­ли в Бес­пу­те грязь, до­бы­вая из нор и ко­ряж­ни­ка сколь­з­ких, мяг­ких на­ли­мов и глу­пых уса­тых ра­ков.

    Звенели, ды­ми­лись под ко­ва­ным обо­дом су­хие до­ро­ги, че­ло­век еще вон где едет — за три вер­с­ты, а уж вид­но мут­ное об­ла­ко пы­ли над ним. Умы­ва­ет­ся му­жик с до­ро­ги, и чер­ная те­чет с его бо­ро­ды во­да.

Хлеба сто­яли плот­ные и рос­лые; осо­бен­но ра­до­ва­ло, что не за­хи­ре­ли учас­т­ки, по­се­ян­ные нам­но­го рань­ше обыч­но­го, пря­мо по гря­зи. Жел­тая, сол­неч­ная ти­ши­на сто­яла над по­ля­ми; ка­за­лось: зам­ри, и чут­ким ухом ус­лы­шишь, как друж­но, враз, тя­же­ле­ет и кло­нит­ся кол­хоз­ный хлеб.

Крепче преж­не­го на­лег Кузь­ма Ан­д­ре­евич на ра­бо­ту. Да и не мог ина­че. Во-пер­вых, под­го­ня­ли мыс­ли о но­вом до­ме. Во-вто­рых, обя­зы­ва­ло зва­ние чле­на прав­ле­ния и луч­ше­го удар­ни­ка. Воз­вы­шен­но­му че­ло­ве­ку от­с­та­вать в ра­бо­те не доз­во­ле­но, воз­вы­шен­ный че­ло­век у всех на ви­ду, сра­зу пре­да­дут его по­зо­ру. А с боль­шой вы­со­ты па­дать боль­нее — это Кузь­ма Ан­д­ре­евич хо­ро­шо по­ни­мал и бо­ял­ся: он уже при­вык к все­об­ще­му ува­же­нию — на соб­ра­ни­ях слу­ша­ли его с та­ким же вни­ма­ни­ем, как са­мо­го пред­се­да­те­ля, в зат­руд­ни­тель­ных слу­ча­ях бе­жа­ли к не­му за со­ве­том. И те­перь, раз­ду­мы­вая, по сво­ей мно­го­лет­ней при­выч­ке, вслух, на­зы­вал он се­бя не прос­то Кузь­мой, а Кузь­мой Ан­д­ре­еви­чем или то­ва­ри­щем Се­вас­ть­яно­вым. Об­мол­вив­шись, наз­вал од­наж­ды ста­ру­ху «Прас­ковь­ей Фе­до­ров­ной», чем дос­та­вил ей мно­го бес­по­кой­с­т­ва: це­лую ночь раз­мыш­ля­ла ста­ру­ха, что сле­ду­ет ожи­дать от му­жа пос­ле столь не­обыч­но­го об­ра­ще­ния.

Было еще и дру­гое: это­го Кузь­ма Ан­д­ре­евич и сам не соз­на­вал. От де­дов и от­цов пе­ре­да­лась ему, как вся­ко­му ста­ра­тель­но­му му­жи­ку, стро­гая хо­зяй­с­кая ра­чи­тель­ность; он шес­ть­де­сят с лиш­ним лет но­сил в се­бе эту ра­чи­тель­ность и ни­ку­да не мог при­ло­жить. Ког­да бат­ра­чил у Хру­ли­на, ру­ки не под­ни­ма­лись ра­бо­тать по-нас­то­яще­му: ку­сок все рав­но чу­жой, не по­лу­чишь с хру­лин­с­ко­го сто­ла да­же кро­шек.

Томила Кузь­му Ан­д­ре­еви­ча хо­зяй­с­кая тос­ка. Хо­те­лось вый­ти в по­ля, хлеб пос­мот­реть, сбрую про­ве­рить, же­реб­ца пог­ла­дить по ши­ро­ко­му же­лоб­ча­то­му кру­пу, взбуч­ку за­дать ка­ко­му-ни­будь не­ра­ди­во­му сто­ро­жу, хо­те­лось, что­бы хо­зяй­с­т­во чув­с­т­во­ва­лось в ру­ках, как ту­го на­тя­ну­тые вож­жи.

Теперь, бу­ду­чи чле­ном прав­ле­ния, зна­чит, стар­шим хо­зя­ином, он вы­хо­дил в по­ля и уз­нал, что для хо­зяй­с­ко­го но­са зре­ющий хлеб пах­нет сов­сем по-дру­го­му, чем для бат­рац­ко­го. Про­ве­рял Кузь­ма Ан­д­ре­евич сбрую, не пе­ре­сох­ла ли в душ­ном са­рае, гла­дил же­реб­ца, пус­кая боль­шой па­лец по же­лоб­ча­то­му кру­пу, от­че­го же­ре­бец под­жи­мал­ся и дры­гал зад­ней но­гой; щу­пал Кузь­ма Ан­д­ре­евич жи­во­ты у ко­был и ко­ров, да­вал взбуч­ки не­ра­ди­вым сто­ро­жам и знал при этом, что ник­то не пос­ме­ет ска­зать ему: «По­лез, ста­рый хрен, в чу­жие са­ни», как ска­зал од­наж­ды ку­лак Хру­лин, пот­ный, крас­ный и мед­но­ли­кий, по­хо­жий на са­мо­вар.

Большое ле­жа­ло пе­ред Кузь­мой Ан­д­ре­еви­чем хо­зяй­с­т­во; чув­с­т­во­вал он в ру­ках выс­т­ру­нен­ные вож­жи.

 

10

    Мужики си­де­ли на крыль­це прав­ле­ния, жда­ли пред­се­да­те­ля, ко­то­рый еще вче­ра уехал в ра­йон.

    Темнело. Над реч­кой Бес­пу­той гус­то под­ни­мал­ся ту­ман, за­тап­ли­вал по­бе­режье; ка­за­лось, де­ревья, как в по­ло­водье, рас­тут пря­мо из во­ды. Си­ре­не­вые, чет­ко вы­ре­зан­ные об­ла­ка сто­яли на за­па­де, зе­ле­но­ва­тые прос­ве­ты меж­ду ни­ми то-и-де­ло пе­ре­чер­ки­ва­ла ле­ту­чая мышь.

По бре­вен­ча­то­му мос­ту ко­ва­ным пры­га­ющим сме­хом рас­ка­ти­лась те­ле­га, и рух­ну­ли во вто­рой раз меч­ты Кузь­мы Ан­д­ре­еви­ча о хру­лин­с­ком до­ме.

Гаврила Сте­па­но­вич при­вез с со­бой док­то­ра. Му­жи­ки гурь­бой от­п­ра­ви­лись вслед за те­ле­гой к ам­бу­ла­то­рии.

Представительностью фи­гу­ры, со­лид­ным блес­ком оч­ков в ро­го­вой оп­ра­ве, зыч­ным, ут­роб­ным го­ло­сом док­тор сра­зу рас­по­ло­жил к се­бе му­жи­ков. Он лег­ко под­нял ко­жа­ные с мед­ны­ми си­я­ющи­ми зам­ка­ми че­мо­да­ны, внес на крыль­цо и по­шел име­ете с пред­се­да­те­лем ос­мат­ри­вать ам­бу­ла­то­рию.

Тимофей Про­нин при­ки­нул тя­жесть че­мо­да­нов: каж­дый был пу­да на три.

— Здо­ро­вый! — впол­го­ло­са со­об­щил Ти­мо­фей.

Мужики зна­чи­тель­но пе­рег­ля­ну­лись. Кто-то под­т­вер­дил:

— Муж­чи­на вид­ный.

Тимофей, вспом­нив о сво­ей гры­же, ох­нул и при­сел, схва­тив­шись за жи­вот. В пра­вой сто­ро­не, в са­мом ни­зу, дей­с­т­ви­тель­но что-то за­ны­ло, но Ти­мо­фей не ве­рил в эту боль и ду­мал в тре­во­ге, пош­лет его пред­се­да­тель на вто­рич­ный ос­мотр или не пош­лет. Как бу­дет ос­мат­ри­вать док­тор — из­да­ли, по­доб­но фель­д­ше­ру, или вбли­зи? Удов­лет­во­рит­ся ли док­тор од­ним гу­сем, мо­жет быть, пот­ре­бу­ет па­ру?

Очень бо­ял­ся Ти­мо­фей по­те­рять свою ти­хую прис­тань на скот­ном дво­ре.

Вышел док­тор. Ска­зал:

— То­ва­ри­щи, пом­ни­те: чем рань­ше зах­ва­тишь бо­лезнь, тем лег­че ее ле­чить. Про­шу за­хо­дить в ам­бу­ла­то­рию без стес­не­ния во вся­кое вре­мя дня и но­чи.

— По­кор­ней­ше бла­го­да­рим, — от­ве­тил Ти­мо­фей, низ­ко кла­ня­ясь, за­ра­нее ду­мая рас­по­ло­жить к се­бе док­то­ра.

Гаврила Сте­па­но­вич тем вре­ме­нем пе­ре­тас­ки­вал док­тор­с­кие че­мо­да­ны, нес их бе­реж­но, как мла­ден­цев, — не уда­рить бы, не по­ца­ра­пать.

Доктор сто­ял пе­ред му­жи­ка­ми, боль­шой и жи­лис­тый; стек­ла его оч­ков от­б­лес­ки­ва­ли зе­ле­ным, от­ра­жая тем­ную лис­т­ву ря­бин­ни­ка; бре­зен­то­вые са­по­ги лоп­ну­ли над зад­ни­ка­ми и очень нек­ра­си­во, как за­ячьи уши, тор­ча­ли от­ту­да смя­тые уг­лы се­рых пор­тя­нок. На круг­лой док­тор­с­кой го­ло­ве гус­то рос чер­ный, ко­рот­ко стри­жен­ный во­лос; го­ло­ва ка­за­лась бар­хат­ной.

— Толь­ко, по­жа­луй­с­та, ни­ка­ких по­дар­ков в ам­бу­ла­то­рию не но­сить, — до­ба­вил он: — все рав­но не возь­му.

«Тонкой», — по­ду­мал Ти­мо­фей, под­бод­рив­шись. Пос­лед­ние сло­ва док­то­ра он по­нял инос­ка­за­тель­но: в ам­бу­ла­то­рию хо­ди без по­дар­ков, а ве­че­ром, зна­чит, за­бе­ги на ми­нут­ку с зад­не­го крыль­ца.

 

11

    В при­ем­ной и в двух ком­на­тах, при­мы­кав­ших к ней, всю­ду в изо­би­лии ос­та­лись не­чис­топ­лот­ные сле­ды фель­д­ше­ра: дав­ле­ные кло­пы, окур­ки, плев­ки, об­г­ло­дан­ные кос­ти, зас­ко­руз­лые, до блес­ка за­тер­тые пор­тян­ки.

    Доктор вы­шел спать на тер­ра­су. Он дол­го во­ро­чал­ся, раз­ду­мы­вая о сво­ей бро­дяжь­ей судь­бе.

Два го­да то­му на­зад док­тор окон­чил мос­ков­с­кий ин­с­ти­тут и по­лу­чил пу­тев­ку в ра­йон. Ста­рый ис­пы­тан­ный друг про­во­жал док­то­ра на вок­зал. В Мос­к­ве на­чи­на­лась вес­на. В прос­ве­тах меж­ду бе­то­ном, стек­лом и же­ле­зом был хо­ро­шо ви­ден не­бес­ный ле­до­ход. Двор­ни­ки чис­ти­ли мет­ла­ми сточ­ные лю­ки, на мок­ром ас­фаль­те клей­ко ши­пе­ли ав­то­мо­биль­ные ши­ны, на­род шел по ули­цам гус­то, как ры­ба в ве­сен­ней ре­ке, трам­вай по­дол­гу сто­ял на каж­дом пе­рек­рес­т­ке.

— Те­бе не по­вез­ло, Алек­сей, — ска­зал друг го­лос его проз­ву­чал ли­це­мер­но: друг жа­лел док­то­ра, по­ки­да­юще­го ве­се­лую Мос­к­ву, и в то же вре­мя ра­до­вал­ся, что не ему дос­та­лась пу­тев­ка.

Доктор су­хо от­ве­тил:

— Не всем же ве­се­лить­ся в Мос­к­ве, на­до ко­му-ни­будь и ра­бо­тать.

— Ты прав! — те­ат­раль­но вос­к­лик­нул друг. — Ты едешь на боль­шое де­ло! И, мо­жет быть, твоя жизнь бу­дет пол­нее мо­ей!

На про­ща­ние док­тор жес­тя­ны­ми гу­ба­ми по­це­ло­вал дру­га. С тех пор док­тор ни ра­зу не вы­ез­жал из де­рев­ни, его пе­реб­ра­сы­ва­ли из ра­йо­на в ра­йон, из боль­ни­цы в боль­ни­цу, от­пус­ка не да­ва­ли. Он уз­на­вал о Мос­к­ве толь­ко по га­зе­там и пись­мам.

Деревня очень нас­ку­чи­ла ему за два го­да. Не сов­сем оши­бал­ся пред­се­да­тель Гав­ри­ла Сте­па­но­вич, при­пи­сы­вая го­ро­жа­нам не­ис­т­ре­би­мую страсть к те­ат­рам.

 

12

    Пололи кар­тош­ку. Ба­бы шли ше­рен­гой, вы­ди­рая мяг­кий ля­гу­шат­ник. Гав­ри­ла Сте­па­но­вич ти­хо поз­вал:

    — Ус­тя.

Она вып­ря­ми­лась и тыль­ной сто­ро­ной ла­до­ни сбро­си­ла с вы­со­ко­го лба гус­той пот.

— Иди-ка, Ус­тя, к док­то­ру. Убор­щи­цу тре­бу­ет.

Торопясь ус­по­ко­ить ее, пред­се­да­тель до­ба­вил:

— Че­ло­век куль­тур­ный. Не по­ле­зет.

Она по­ве­ла ка­рим го­ря­чим гла­зом. Ус­меш­ка при­под­ня­ла уг­лы ее губ.

— Эге! — раз­ве­се­лил­ся пред­се­да­тель. — Да ты, я ви­жу, неп­рочь! Смот­ри, ба­ба, не вы­рос бы у те­бя на­пе­ре­ду горб!

— Не вы­рас­тет, — уве­рен­но ска­за­ла она. — Ит­тить, что ли?

Ее соб­с­т­вен­ная из­ба сго­ре­ла в по­зап­рош­лом го­ду. Те­перь Ус­тинья жи­ла у ста­ру­хи Тро­фи­мов­ны за шесть руб­лей в ме­сяц.

Устинья по­вер­ну­ла ключ; про­тяж­но за­гу­дел за­мок; крыш­ка плот­но на­би­то­го сун­ду­ка пру­жи­нис­то отош­ла. Ус­тинья дос­та­ла но­вую коф­ту с го­лу­бым цвет­ком по ро­зо­во­му по­лю, на­чис­ти­ла са­жей бо­тин­ки и, на­ряд­ная, пош­ла к док­то­ру.

Зря ста­ра­лась она, при­хо­ра­ши­ва­лась. Сей­час же приш­лось бе­жать до­мой, пе­ре­оде­вать­ся: док­тор за­те­ял ге­не­раль­ную убор­ку.

Кипел бак, ур­чал са­мо­вар, с ши­пе­ни­ем осе­да­ла в та­зу мыль­ная пе­на. Док­тор без пид­жа­ка, в од­ной ру­ба­хе, тас­кал ды­мя­щи­еся вед­ра. Ус­тинья хлес­та­ла ки­пят­ком во все ще­ли, па­зы и кар­ни­зы, вы­па­ри­вая кло­пов и та­ра­ка­нов. Док­тор, на­ту­жив­шись, при­нес шес­ти­ве­дер­ный бак и грох­нул его пе­ред Ус­тинь­ей, вып­лес­нув по­ло­ви­ну на пол.

— Не­бось, тя­же­ло? — за­ми­рая, спро­си­ла Ус­тинья.

— Я здо­ро­вый, — от­ве­тил док­тор. — Я рань­ше груз­чи­ком на прис­та­нях ра­бо­тал.

На его боль­ших ла­до­нях крас­не­ли руб­цы от уз­ких ру­чек тя­же­ло­го ба­ка. Грудь его бы­ла пок­ры­та мяг­ким и жел­тым во­ло­сом. Он раз­вел ши­ро­кие пле­чи, снял оч­ки; гла­за у не­го бы­ли как у цы­га­на, озор­ные.

— Не­уж­то из груз­чи­ков в док­то­ра мож­но? — поч­ти про­шеп­та­ла Ус­тинья.

А сер­д­це ее сжи­ма­лось и па­да­ло все ни­же; в гру­ди она чув­с­т­во­ва­ла то­ми­тель­ную пус­то­ту.

— Нын­че все мож­но, — ска­зал док­тор, ис­под­тиш­ка пос­мот­рел на нее, и тут она по­ня­ла, что при­шел ко­нец ее чес­т­но­му вдов­с­т­ву.

Была она жен­щи­на ре­ши­тель­ная, в пос­туп­ках пря­мая, бабь­их язы­ков не бо­ялась, име­ла свой — ух ка­кой вос­т­рый! Она ска­за­ла док­то­ру, что пе­ре­едет жить в ам­бу­ла­то­рию, в третью ма­лень­кую ком­на­ту, где сто­ит рус­ская печь. Шесть руб­лей ос­та­нут­ся каж­дый ме­сяц в кар­ма­не. Док­тор охот­но сог­ла­сил­ся, до­го­во­рил­ся о лич­ных ус­лу­гах: са­мо­вар, убор­ка в его ком­на­те, обед и по­ло­жил за это сверх жа­ло­ванья, от се­бя, пят­над­цать руб­лей в ме­сяц.

 

13

    Доктор не об­ма­нул му­жиц­ких ожи­да­ний. В ка­кую-ни­будь не­де­лю он свел ли­шаи у сы­ниш­ки Ефи­ма Пан­к­рать­ева, пред­се­да­те­лю дал бу­тыл­ку со­ле­ных ка­пель, и рев­ма­ти­чес­кий зуд в пред­се­да­тель­с­ких но­гах стал лег­че.

    С чирь­ями док­тор рас­п­рав­лял­ся в две ми­ну­ты — но­жом: скрип­нет му­жик зу­ба­ми — и здо­ров… Вый­дет му­жик, прис­лу­ша­ет­ся к сво­ему те­лу — бо­ли нет; ус­по­ко­ение сой­дет на му­жи­ка, и сно­ва хо­ро­шим ви­дит он свой де­ре­вен­с­кий мир: и вол­нис­тые пря­ди об­ла­ков на свет­лой за­ре, и си­нюю смо­лис­тую мглу в сос­но­вом бо­ру, и свет­лый пруд, в ко­то­ром пла­ва­ют, ро­няя тон­кий пух и пе­ре­во­ра­чи­ва­ясь зад­ни­ца­ми квер­ху, раз­го­вор­чи­вые до­маш­ние ут­ки.

Значительно по­ка­ча­ет го­ло­вой му­жик, ог­ля­нет­ся на ам­бу­ла­то­рию и ска­жет в пус­тое прос­т­ран­с­т­во:

— Да-а-а…

Особенно пон­ра­вил­ся док­тор ба­бам. Он ус­т­ро­ил зак­ры­тое бабье соб­ра­ние. О чем тол­ко­вал он це­лых три ча­са — не­из­вес­т­но, но выш­ли ба­бы все уми­лен­ные, а Нас­тен­ка Фе­до­со­ва и Гру­зя Зверь­ко­ва с удос­то­ве­ре­ни­ями, в ко­то­рых го­во­ри­лось, что «вви­ду бе­ре­мен­нос­ти оз­на­чен­ных граж­да­нок над­ле­жит по­ру­чать им ра­бо­ту, не тре­бу­ющую чрез­мер­но­го фи­зи­чес­ко­го нап­ря­же­ния».

Это неп­ра­виль­но го­во­рят, что дур­ная сла­ва по до­рож­кам бе­жит, а хо­ро­шая кам­нем ле­жит. В на­ше вре­мя на­обо­рот — иной раз о дур­ной сла­ве зна­ет толь­ко суд да тюрь­ма, а уж хо­ро­шая до вся­ко­го дой­дет, будь он хоть от рож­де­ния глу­хой. На паль­цах рас­ска­жут.

С са­мо­го ран­не­го ут­ра схо­ди­лись к ам­бу­ла­то­рии лю­ди, — за во­семь верст шли, и за де­сять, и с каж­дым днем все боль­ше и боль­ше.

— Вот это док­тор! — вос­хи­щен­но го­во­рил пред­се­да­тель на за­се­да­ни­ях прав­ле­ния. И сей­час же се­рая тень ло­жи­лась на его ря­бое ли­цо. — Толь­ко, бо­юсь, убе­жит. Чу­ет мое сер­д­це. Хоть и хо­ро­ший он че­ло­век, а без те­ат­ра не мо­жет. Ты смот­ри: сче­то­вод сбе­жал, вто­рой сче­то­вод сбе­жал, фель­д­шер сбе­жал.

Он за­ги­бал ко­рот­кие паль­цы; сред­ний, раз­дав­лен­ный мо­ло­тил­кой, по­хо­дил на клеш­ню.

Кузьма Ан­д­ре­евич, нас­то­ро­жив­шись, прид­ви­гал­ся бли­же к сто­лу.

— Те­атр их, вер­но, как маг­ни­той тя­нет, — рас­суж­да­ли прав­лен­цы. — Что ж нам те­перь, на цепь его са­жать? За­хо­чет, так уедет.

Зеленый и плот­ный сто­ит в прав­ле­нии ма­хо­роч­ный дым. Смот­рят му­жи­ки че­рез этот дым, как во­дя­ные.

— Слы­шал я, он из груз­чи­ков, — за­дум­чи­во го­во­рит пред­се­да­тель. — На­до его по соз­на­нию уда­рить. Жить ему ров­но у нас не пло­хо. Он от ка­кой ко­ро­вы мо­ло­ко бе­рет?

— От Зорь­ки.

— На­до бы от Кра­суль­ки. У нее мо­ло­ко жир­нее.

На сле­ду­ющем за­се­да­нии тот же раз­го­вор:

— Мас­ла сколь­ко он по­лу­ча­ет у нас?

— Ки­ло да­ем.

— Мо­жет, нех­ва­та­ет. На­до хо­ро­шев­с­ким ска­зать, пу­щай от се­бя ки­ло но­сят.

Только три че­ло­ве­ка во всей ок­ру­ге хо­те­ли пос­ко­рее спро­ва­дить док­то­ра: Кузь­ма Ан­д­ре­евич — по при­чи­нам, уже из­вес­т­ным чи­та­те­лю, Ти­мо­фей, бо­яв­ший­ся вто­рич­но­го ос­мот­ра, да еще зна­харь Ки­рилл.

Погибель приш­ла Ки­рил­лу. Уже два ра­за док­тор на­ве­щал его и, уг­ро­жая ми­ли­ци­ей, стро­го-нас­т­ро­го зап­ре­тил да­же прит­ра­ги­вать­ся к боль­ным. Ред­ко-ред­ко зай­дет к Ки­рил­лу ка­кая-ни­будь ста­ру­шон­ка, при­не­сет де­ся­ток яиц. Да и ста­ру­шон­ку ле­чи с ог­ляд­кой: вот-вот уз­на­ет док­тор, шаг­нет, приг­нув­шись, в ни­зень­кую дверь, блес­нет оч­ка­ми и раз­го­нит сво­им гул­ким ба­сом всех та­ра­ка­нов, что при­вык­ли к ти­ши­не и мир­но­му за­па­ху ты­ся­че­лис­т­ни­ка.

 

14

    Осень сто­яла теп­лая, нас­к­возь сол­неч­ная. По­жел­тел осин­ник в ов­ра­ге, приб­реж­ные вер­бы ро­ня­ли лис­тья в свет­лую во­ду. Мно­го уро­ди­лось гри­бов. С ут­ра ухо­ди­ли ре­бя­тиш­ки с по­сош­ка­ми и кор­зи­на­ми и це­лый день звон­ко пе­рек­ли­ка­лись в проз­рач­ном ле­су. На про­се­ках кор­ми­лись те­те­ре­ви­ные вы­вод­ки и пу­га­ли ре­бя­ти­шек, вы­ры­ва­ясь из-под са­мых ног.

    Уборку на­ча­ли друж­но: и ло­бог­рей­ка­ми, и сер­па­ми, и ко­са­ми. Скир­ды сто­яли, как боль­шие со­ло­мен­ные кры­ши, опу­щен­ные пря­мо на зем­лю. Ле­те­ла, за­ви­ва­ясь, осен­няя па­ути­на, осе­да­ла на скир­дах, та­яла, нап­лы­вая на бе­лое об­ла­ко, вспы­хи­ва­ла под за­кат­ным ко­сым лу­чом.

Колхозники по­чер­не­ли, осу­ну­лись, — за­се­яли мно­го, уро­ди­лось вот как хо­ро­шо, вро­де бы и не под си­лу уб­рать, а бро­сить нель­зя. Кузь­ма Ан­д­ре­евич, воз­г­лав­ляв­ший бри­га­ду кос­цов был при­учен мно­го­лет­ней нуж­дой к бе­реж­ли­вос­ти и ско­рей бы умер, чем ос­та­вил на по­ле хоть один ко­лос.

На рас­све­те пус­ка­ли мо­ло­тил­ку. Она гу­де­ла ров­но и яс­но весь день. Док­тор так при­вык к ее гу­лу, что, ког­да она ос­та­нав­ли­ва­лась, тре­вож­но под­ни­мал круг­лую бар­хат­ную го­ло­ву.

Зерно бы­ло су­хим; его вез­ли на эле­ва­тор пря­мо из-под мо­ло­тил­ки. Раз­мя­тые, вы­пач­кан­ные дег­тем ко­лосья ле­жа­ли в рас­х­ля­бан­ных ко­ле­ях.

Один толь­ко Ти­мо­фей рав­но­душ­но смот­рел на жел­тое кол­хоз­ное бо­гат­с­т­во, вол­ну­юще­еся под вет­ром. Он поп­реж­не­му спал на шел­ко­вис­той со­ло­ме в душ­ной тем­но­те ко­ров­ни­ка. Вре­мя от вре­ме­ни он дос­та­вал из-за бож­ни­цы справ­ку о гры­же и пе­ре­чи­ты­вал ее, с бла­го­дар­нос­тью вспо­ми­ная спе­ци­алис­та по нер­в­ным и пси­хи­чес­ким. Не­дав­но схо­дил он на стан­цию, до­го­во­рил­ся о ма­ляр­ной ра­бо­те и те­перь при­во­дил в по­ря­док свои кис­ти и крас­ки.

…В эти го­ря­чие дни соб­ра­лась по­ми­рать ста­ру­ха Кузь­мы Ан­д­ре­еви­ча. Ра­бо­тая, она жа­ло­ва­лась на боль в гру­ди, к ве­че­ру слег­ла, по­се­рев­шая, пры­га­ющая в оз­но­бе. А док­то­ра, как на­роч­но, еще в пол­день увез­ли на те­ле­ге к тя­же­ло боль­но­му в Зе­ле­нов­ку.

— По­ми­раю, Кузь­ма, — про­шеп­та­ла ста­рую и при­тих­ла, толь­ко скреб­ла паль­ца­ми, слов­но хо­те­ла заб­рать в су­хую горсть все оде­яло.

Кузьма Ан­д­ре­евич за­тор­мо­шил­ся, за­бе­гал. Ста­ру­ха дви­же­ни­ем губ, без го­ло­са, при­ка­за­ла:

— Сядь.

Он сел, бо­ясь взгля­нуть на ее ли­цо. Она ды­ша­ла с хри­пом. Он от­к­рыл окош­ко. Ле­дя­ной свет за­ли­вал де­рев­ню, те­ни под из­ба­ми ле­жа­ли, как ямы.

— Уми­раю. Ох, Кузь­ма!..

Ее гла­за бы­ли та­ки­ми же чер­ны­ми и блес­тя­щи­ми, как в мо­ло­дос­ти. Вос­по­ми­на­ние тол­к­ну­ло Кузь­му Ан­д­ре­еви­ча в са­мое сер­д­це. Ста­ру­ха, блед­но улыб­нув­шись, по­жа­ле­ла его:

— Ты не бой­ся, Кузь­ма… Те­бе од­но­му… ох, не дол­го…

За ок­ном рас­хо­дил­ся ве­тер, ше­ве­лил сво­им хо­лод­ным ды­ха­ни­ем низ­кие звез­ды. Где-то, очень да­ле­ко, гром нес­пе­ша про­ла­мы­вал сы­рое не­бо. Кузь­ма Ан­д­ре­евич ис­ко­са взгля­нул на ста­ру­ху. Гла­за ее по­мер­к­ли, нос за­ос­т­рил­ся. Ему вдруг пред­с­та­ви­лось, что он ви­дит ее в гро­бу.

— Прой­дет, — ска­зал он, одер­жи­мый од­ним толь­ко же­ла­ни­ем — ус­лы­шать ее го­лос. Она мол­ча­ла. — Прой­дет! — тре­бо­ва­тель­но и гром­ко пов­то­рил он, схва­тил ее ру­ку и нем­но­го ус­по­ко­ил­ся, чув­с­т­вуя жи­вое теп­ло.

Старуха по­мер­ла бы, за­дер­жись в Зе­ле­нов­ке док­тор еще ча­са на два. Она уже сов­сем по­те­ря­ла па­мять, ког­да при­бе­жал док­тор — пря­мо с те­ле­ги, да­же не за­ехав до­мой. Он до ут­ра си­дел око­ло ста­ру­хи, впрыс­ки­вая кам­фо­ру. Кузь­ма Ан­д­ре­евич не ве­рил в ус­пех ле­че­ния, но все же был очень бла­го­да­рен док­то­ру за та­кую за­бот­ли­вость и вни­ма­ние.

Не по­мер­ла ста­ру­ха.

— Сер­деч­ный при­па­док, — ска­зал док­тор, утом­лен­но по­тя­ги­ва­ясь и со­би­рая в че­мо­дан­чик ле­кар­с­т­ва.

Старуху на­чис­то ос­во­бо­ди­ли от кол­хоз­ной ра­бо­ты. Це­лы­ми дня­ми си­де­ла она у окош­ка, смот­ре­ла на де­рев­ню, зна­ко­мую ей до пос­лед­ней зас­т­ре­хи, и но­вое, изум­лен­ное вы­ра­же­ние бы­ло в гла­зах ее.

Кузьма Ан­д­ре­евич раз­го­ва­ри­вал с ней поч­ти­тель­но и ос­то­рож­но, слов­но бли­зость смер­ти ос­вя­ти­ла ее. Кузь­ме Ан­д­ре­еви­чу страсть хо­те­лось уз­нать, что ду­ма­ла и чув­с­т­во­ва­ла она, уми­рая. Она охот­но рас­ска­за­ла бы. но не мог­ла вспом­нить. Си­нее… вот и все…

 

15

    Большим по­че­том поль­зо­вал­ся док­тор. Му­жи­ки приг­ла­ша­ли его в гос­ти, он на­рав­не со все­ми пил вод­ку и нис­коль­ко не пьянел. О се­бе док­тор го­во­рил, что ни­ког­да не хво­ра­ет, и му­жи­ки охот­но ему ве­ри­ли. Он мог че­ты­ре ра­за под­ряд пе­рек­рес­тить­ся двух­пу­до­вой ги­рей: крест при этом он клал доб­ро­со­вес­т­ный — ши­ро­кий и не­то­роп­ли­вый, и ги­ря в его ру­ке не дро­жа­ла. Нра­ви­лось еще, что ве­дет он раз­го­вор уче­ный, но всем по­нят­ный, а сло­ва «пси­хи­ат­рия» не упот­реб­ля­ет вов­се, хо­тя, по уве­ре­ни­ям фель­д­ше­ра, это — са­мое глав­ное док­тор­с­кое сло­во.

    «Про се­бя дер­жит, — одоб­ри­тель­но ду­ма­ли му­жи­ки. — Так и нуж­но».

Кузьма Ан­д­ре­евич под­ру­жил­ся с док­то­ром и на­ве­ды­вал­ся в ам­бу­ла­то­рию, как в ба­ню, — каж­дую суб­бо­ту.

— Шес­ть­де­сят три год­ка, мил че­ло­век, шес­ть­де­сят три, — сте­пен­но го­во­рил он, за­ди­рая про­по­тев­шую ру­ба­ху. Но в за­па­хе его по­та не бы­ло стар­чес­кой ед­кос­ти, те­ло хра­ни­ло еще ду­бо­вую кре­пость, лег­ко вы­ги­ба­лась спи­на, ши­ро­ким греб­нем сто­ял поз­во­ноч­ник, выс­ту­па­ли на бо­ках плот­но вли­тые мус­ку­лы.

— А и здо­ров же ты, Кузь­ма Ан­д­ре­евич! — вос­хи­щен­но кри­чал док­тор, с раз­ма­ху опус­кая ла­донь на его спи­ну. Звук был влаж­ным, на тем­ной ко­же мед­лен­но прос­ту­пал баг­ро­вый от­пе­ча­ток пя­тер­ни. — До ста лет про­жи­вешь, Кузь­ма Ан­д­ре­евич!

— Это как бог по­ло­жит, — сте­пен­но го­во­рил ста­рик, — это — как бог. Я бы, Алек­сей Сте­па­нов, неп­рочь и двес­ти, да ведь бог, по­ди, не до­пус­тит.

Кузьма Ан­д­ре­евич хму­рил­ся, и гла­за у не­го ста­но­ви­лись сос­ре­до­то­чен­ны­ми, как буд­то он заг­ля­ды­вал в се­бя са­мо­го.

Голос тус­к­нел.

— Смерть, она, мил че­ло­век, вся­ко­му… хо­лод­ная. А у не­го, у бо­га, все на­пе­ред сос­чи­та­но: Се­вас­ть­янов Кузь­ма Ан­д­ре­ев заж­му­рит­ся, а дру­гой — мла­де­нец — сей­час на его мес­то. Как же бог ме­ня до ста лет мо­жет до­пус­тить? У не­го спу­та­ни­ца вый­дет тог­да.

— Я, зна­чит, про­тив бо­га иду? — спра­ши­вал док­тор. — Че­ло­век по­ми­рать соб­рал­ся, а я его — цоп за хвост! — и вы­та­щу с то­го све­та! «Врешь, мол, по­жи­ви еще!» Вы­хо­дит — про­тив бо­га?

— Об этом нуж­но с по­пом раз­го­ва­ри­вать, — серь­ез­но от­ве­чал Кузь­ма Ан­д­ре­евич, от­ки­ды­ва­ясь на спин­ку сту­ла, что­бы удоб­нее бы­ло выс­ту­ки­вать грудь.

Болезней док­тор не на­хо­дил, да Кузь­ма Ан­д­ре­евич и сам не жа­ло­вал­ся на бо­лез­ни. Док­тор удив­лял­ся его стран­ной люб­ви к ле­че­нию и не мог по­нять, что ста­рик хо­дит в ам­бу­ла­то­рию вов­се не за ле­че­ни­ем: чем тща­тель­нее ос­мат­ри­ва­ют и выс­лу­ши­ва­ют его, тем боль­ше он ува­жа­ет се­бя. За­бо­ты го­род­с­ко­го уче­но­го док­то­ра о его здо­ровья льстят ему и сви­де­тель­с­т­ву­ют о том, что он, Кузь­ма Ан­д­ре­евич, под­лин­но цен­ный и не­за­ме­ни­мый че­ло­век для со­вет­с­ко­го кол­хоз­но­го де­ла. Его да­же огор­ча­ло, что он не хво­ра­ет и не мо­жет ле­чить­ся по-нас­то­яще­му. Ког­да вско­чил у не­го по­ни­же спи­ны чи­рей, он при­бе­жал к док­то­ру си­я­ющий.

Кроме то­го, в этих еже­не­дель­ных ос­мот­рах он ви­дел стра­хов­ку от раз­ных ко­вар­ных бо­лез­ней. С не­дав­них пор, как за­бо­ле­ла ста­ру­ха он душ­но и тя­же­ло бо­ял­ся смер­ти: она мог­ла нас­тиг­нуть его врас­п­лох и ли­шить прос­той че­ло­ве­чес­кой ра­дос­ти, ко­то­рую он впер­вые по­нял на шес­ть­де­сят чет­вер­том го­ду. Ра­дость эта бы­ла и в по­лях, на ко­то­рые смот­рел он хо­зяй­с­ким гла­зом, и в поч­ти­тель­ном об­ра­ще­нии ка­ко­го-ни­будь му­жи­ка, и еще во мно­гом, о чем Кузь­ма Ан­д­ре­евич не су­мел бы да­же рас­ска­зать.

И все-та­ки эта ра­дость бы­ла не­пол­ной без но­во­го до­ма.

 

16

    Кузьма Ан­д­ре­евич был наз­на­чен от­вет­с­т­вен­ным за ох­ра­ну уро­жая.

    Вечером, рас­ста­вив сто­ро­жей, он при­шел к док­то­ру в гос­ти. Он при­шел в ту­лу­пе с жел­ты­ми опа­лен­ны­ми от­во­ро­та­ми, в од­ной ру­ке дер­жал фо­нарь, в дру­гой — ста­рую бер­дан­ку, пок­ры­тую вес­ну­ща­той ржав­чи­ной, а кое-где оло­вян­ны­ми зап­лат­ка­ми.

Устинья гре­ме­ла на крыль­це са­мо­вар­ной тру­бой. Ста­рик с удо­воль­с­т­ви­ем прис­лу­шал­ся к это­му зву­ку.

— Са­дить­ся я стал боль­но груз­но, — по­жа­ло­вал­ся он, опус­ка­ясь на та­бу­рет­ку. — Зем­ля тя­нет, Алек­сей Сте­па­нов. При­ги­ба­ет ме­ня зем­ля.

На по­тол­ке жел­тел рез­ко вы­ре­зан­ный кру­жо­чек лам­по­во­го стек­ла; свет рас­хо­дил­ся вок­руг ши­ро­ки­ми коль­ца­ми, пос­те­пен­но рас­се­ива­ясь. Док­тор, как всег­да, уго­щал Кузь­му Ан­д­ре­еви­ча ча­ем. Вдво­ем они вы­пи­ли весь са­мо­вар. Ста­рик вспо­тел и рас­стег­нул во­рот; шея его бы­ла сет­ча­той, как пе­ре­тя­ну­тая нит­ка­ми.

— Раз­ве это мас­ло? — пре­неб­ре­жи­тель­но ска­зал он. — Пло­хое от на­ших ко­ров мас­ло.

— По­че­му? — уди­вил­ся док­тор. — Очень хо­ро­шее мас­ло, та­ко­го в го­ро­де нет.

— В го­ро­де! — под­х­ва­тил Кузь­ма Ан­д­ре­евич. — В го­ро­де не житье, мил че­ло­век, — ма­ли­на. А здесь од­на «дя­рев­ня» и ди­кость! И что си­дишь ты, ров­но при­вя­зан­ный?

Он дол­го и нас­то­ро­жен­но ждал от­ве­та, но док­тор всег­да ук­ло­нял­ся от по­доб­ных бе­сед. Док­тор поп­ро­сил рас­ска­зать о ста­ри­не. Кузь­ма Ан­д­ре­евич от­каш­лял­ся и опус­тил тя­же­лые мя­сис­тые ве­ки.

— Да… Ста­ри­ну я всю нас­к­розь пом­ню. Го­дов мне все бо­лее, те­ло груз­нее, а па­мять свет­лее. О чем же ска­зать те­бе?

— О Мар­ке­ле Ав­де­иче. Ты ведь мне до кон­ца так и не рас­ска­зал.

— Жиз­ни он ре­шил­ся в на­шем се­ле, вот те­бе и ко­нец. Ви­дишь ты, ку­пил он име­ние у ба­ри­на у на­ше­го, Мар­кел-то Ав­де­ич. А сам из куп­цов. Фле­гон­тов бы­ло его фа­ми­лие. Хо­лос­той, ко­неч­но, а со­бой вид­ный, чер­но­усый. Но, вер­но, что лы­сый. От ко­рыс­ти со­шел у не­го во­лос.

Начало ис­то­рии о ги­бе­ли Мар­ке­ла Ав­де­ича док­тор знал на­изусть, но мол­чал, по­ни­мая, что ста­ри­ку не­об­хо­дим раз­бег вос­по­ми­на­ний.

Девкам, ко­неч­но, от его усов ин­те­рес, а му­жи­ки все од­но злоб­с­т­во­ва­ли. Боль­но уж он штра­фо­вать лю­бил. Эту са­мую пра­ви­лу — ко­го штра­фо­вать и на сколь­ко де­нег — он за­мес­то мо­лит­вы знал. Мы его про­сим: «Осло­бо­ни, Мар­кел Ав­де­ич!» Ку­да там! Пла­ти — бо­лее ни­ка­ких. Ку­да ж по­дать­ся? Пло­тим. Все до ко­пе­еч­ки со­бе­рет — сво­его не упус­тит да и чу­жо­го прих­ва­тит. Он, по­кой­ник, свою поль­зу по­ни­мал, не то, что у нас — вов­се без по­ня­тия на­род! Треть­ед­ни ро­ют ба­бы мор­ков­ку — на бар­жу гру­зить. Я, ко­неч­но, счи­таю. Идет му­жик хо­ро­шев­с­кий с кор­зи­ной кри­чит: «Ба­бы, дай­те мор­ков­ки!» Она ему — раз пол­ную кор­зи­ну! Я тут к ней! «Ка­кое ты, — го­во­рю, — име­ешь пра­во? Мор­ков­ка не твоя, кол­хоз­ная мор­ков­ка!»

Воодушевившись, ста­рик силь­но хлес­нул по док­тор­с­ко­му ко­ле­ну сво­ей тя­же­лой ла­донью.

— «Сыпь, — кри­чу му­жи­ку, — взад!» Ме­ня же ба­ба та, Про­кофь­ев­на, и об­ру­га­ла ма­тер­ным сло­вом. Ка­кое же в ней по­ня­тие? Опять же возь­ми меш­ки. Нех­ват­ка ведь, а бро­си­ли на ули­це. Ре­бя­тиш­ки, зна­мо, бред­ни по­де­ла­ли…

— Зна­чит, при­жи­мал он вас креп­ко, этот Мар­кел Ав­де­ич? — пе­ре­бил док­тор, воз­в­ра­щая ста­ри­ка к преж­ней те­ме.

Кузьма Ан­д­ре­евич зак­рыл гла­за. На сте­не чер­нел его боль­шой про­филь, из­ло­ман­ный по­лук­ружь­ями бре­вен.