Рассказ «Цепи», 1936 г.

ЦЕПИ

    Мы воз­в­ра­ща­лись в киш­лак бе­ре­гом ары­ка, ми­мо по­лей, про­ши­тых зе­ле­ны­ми нит­ка­ми хлоп­ко­вых всхо­дов, — уп­ру­гие и соч­ные, они обе­ща­ли кол­хоз­ни­кам ред­кий уро­жай. На урю­ко­вых де­ревь­ях вы­сы­па­ло та­кое мно­жес­т­во за­вя­зи, что са­до­во­ды за­ра­нее ста­ви­ли под­пор­ки, — ина­че хруп­кие вет­ви об­ло­мят­ся под тя­жес­тью пло­да. Обиль­ная, гус­то на­сы­щен­ная гли­ной во­да, жур­ча и буль­кая, про­во­жа­ла нас: в го­рах не бы­ло хо­лод­ных вет­ров, лед­ни­ки та­яли хо­ро­шо и зем­ля пи­ла до­сы­та. Мы шли ми­мо ста­рин­ных гроб­ниц и ме­че­тей, — во­да под­та­чи­ва­ет их сни­зу, а ве­тер — свер­ху; об­ле­за­ют чер­ные кон­с­кие хвос­ты, по­ве­шен­ные на жер­дях пе­ред вхо­дом. На­се­ле­ние заб­ро­си­ло свя­тые мес­та, и они ох­ра­ня­ют­ся толь­ко аис­та­ми, чьи ог­ром­ные гнез­да чер­не­ют на древ­них мер­т­вых де­ревь­ях.

Спутник мои, пред­се­да­тель Ок­тяб­рь­с­ко­го кол­хо­за Са­ид Фа­зи­ев, ос­та­но­вил­ся на пе­рек­рес­т­ке двух по­ле­вых до­рог.

— Вот здесь, — ска­зал он, — я на­шел в ту ночь два боль­ших кам­ня и поп­ро­бо­вал раз­бить свою цепь. Я ко­ло­тил дол­го — по же­ле­зу, по сво­им паль­цам; кам­ни бы­ли сколь­з­ки­ми от мо­ей кро­ви, а цепь ос­та­ва­лась поп­реж­не­му це­лой, я толь­ко по­мял два или три зве­на…

Голос его дрог­нул, тень лег­ла на ря­бое ко­рич­не­вое ли­цо. Су­зив мон­голь­с­кие ко­сые гла­за, при­зе­мис­тый и ши­ро­ког­ру­дый, он прис­таль­но смот­рел вниз, точ­но ис­кал на бе­лой ка­ме­нис­той до­ро­ге за­сох­шие сле­ды сво­ей кро­ви.

— Я по­ка­жу те­бе эти це­пи, то­ва­рищ; они ви­сят на сте­не в мо­ем до­ме и ох­ра­ня­ют мою ду­шу от неп­ра­виль­ной жа­лос­ти. Ес­ли при­дет­ся мне ос­ту­пить­ся и по­жа­леть вра­га, я взгля­ну на це­пи и ска­жу са­мо­му се­бе; «А пом­нишь, Са­ид, как они жа­ле­ли те­бя?..»

Ниже — ис­то­рия жиз­ни Са­ида Фа­зи­ева, за­пи­сан­ная с его слов.

Отец его Фай­зи Му­хам­ме­дов до со­ро­ка с лиш­ним лет был одер­жим ка­ким-то су­ет­ли­вым, не­по­нят­ным для од­но­сель­чан бес­по­кой­с­т­вом. В па­мя­ти Са­ида сох­ра­ни­лись ве­че­ра в чай­ха­не, ку­да со­би­ра­лись муж­чи­ны, окон­чив днев­ные тру­ды. Теп­лый ве­тер по­ка­чи­ва­ет фо­нарь; в клет­ках, по­чу­яв вес­ну, кри­чат пе­ре­пе­лы, им от­ве­ча­ют дру­гие — с по­лей; бо­сой чай­хан­щик нес­лыш­но раз­но­сит пес­т­рые чай­ни­ки; чин­но и ти­хо, уми­рот­во­рен­ным по­лу­шо­по­том бе­се­ду­ют гос­ти, и толь­ко од­ни глу­хой, си­по­ва­тый го­лос, иног­да пре­ры­ва­емый каш­лем, все гу­дит и гу­дит встре­во­жен­но, смя­тен­но — го­лос Фай­зи Му­хам­ме­до­ва. Он хо­чет знать, сколь­ко верст до са­мой близ­кой звез­ды и ве­ли­ка ли эта звез­да; ес­ли ве­ли­ка, то жи­вут ли на звез­де лю­ди и как они жи­вут — счас­т­ли­вее нас или ху­же: ес­ли счас­т­ли­вее, то нель­зя ли пе­ре­нять у них по­ряд­ки и за­ко­ны? Ник­то не от­ве­ча­ет ему, не пе­рес­п­ра­ши­ва­ет, а он все гу­дит и гу­дит, за­да­вая воп­ро­сы са­мо­му се­бе — точ­но в пус­ты­не. Пле­чи его под­ра­ги­ва­ют, гла­за бе­га­ют, он бес­п­ре­рыв­но по­че­сы­ва­ет­ся, он весь в ка­ком-то стран­ном мел­ком дви­же­нии — да­же ше­ве­лят­ся паль­цы бо­сых и гряз­ных ног. Мыс­ли его те­кут бес­по­ря­доч­но — че­рез ми­ну­ту он уже за­был о звез­де и на­чи­на­ет но­вый раз­го­вор: бу­ду­щей вес­ной он со­би­ра­ет­ся ит­ти в го­ры на по­ис­ки зо­ло­та. Ему нуж­но двес­ти руб­лей, что­бы на­чать тор­гов­лю са­ха­ром, ча­ем и ке­ро­си­ном: он ку­пит боль­шую кры­тую ар­бу, ло­шадь и по­едет со сво­им то­ва­ром в са­мые да­ле­кие киш­ла­ки, все об­ме­ня­ет на шелк, а по­том в го­ро­де про­даст этот шелк с боль­шой при­былью, сно­ва ку­пит то­ва­ру и сно­ва по­едет в да­ле­кие киш­ла­ки уже на двух ар­бах. Со­се­ди не­одоб­ри­тель­но мол­чат, — они зна­ют, что Фай­зи Му­хам­ме­дов с юно­шес­ких лет бат­ра­чил у по­том­с­т­вен­но­го по­чет­но­го граж­да­ни­на бая Мул­ло-Ума­ра, од­но­го из шес­ти вла­дель­цев всей киш­лач­ной зем­ли, и что ни­ког­да не пой­дет он в го­ры мыть зо­ло­то, и ни­ког­да не бу­дет у не­го двух­сот руб­лей, не­об­хо­ди­мых для на­ча­ла тор­гов­ли.

Так оно, ко­неч­но, и выш­ло: Фай­зи Му­хам­ме­дов не от­к­рыл ни­ка­кой тор­гов­ли и к пя­ти­де­ся­ти го­дам об­рел на­ко­нец ду­шев­ный по­кой. Его прос­ве­тил и на­учил муд­рос­ти свя­той ишан Ди­нар-Му­хам­мед-ог­лы, что жил близ ме­че­ти, на взгорьи, в ста­рин­ном те­нис­том са­ду. Ишан объ­яс­нил Фай­зи тай­ный и страш­ный смысл трех букв: Алиф, Лам, Мим, ко­то­ры­ми на­чи­на­ет­ся вто­рая су­ра ко­ра­на: «Эти лю­ди об­ме­ни­ва­ющие ис­тин­ный путь на заб­луж­де­ние и про­ще­ние бо­жие на ка­ры его; как пе­ре­не­сут они ад­с­кое пла­мя?» И еще: «Алиф, Лам, Ра… За­чем бу­дешь ты хло­по­тать у две­ри и ус­т­ра­ивать мяг­кое ло­же, ес­ли зав­т­ра да­но те­бе вой­ти в са­мый дом?..» С тех пор глу­хой встре­во­жен­ный го­лос не на­ру­шал боль­ше уми­рот­во­рен­ную ти­ши­ну чай­ха­ны; с тех пор Фай­зи Му­хам­ме­дов стал час­тым гос­тем в ме­че­ти, и мул­ла да­же ста­вил его в при­мер дру­гим, ме­нее ра­ди­вым при­хо­жа­нам. Слу­хи о бла­го­чес­тии Фай­зи дош­ли до хо­зя­ина — по­том­с­т­вен­но­го по­чет­но­го граж­да­ни­на Мул­ло-Ума­ра, и хо­зя­ин приб­ли­зил его к се­бе, пе­ре­ве­дя ра­бо­тать с по­лей в дом.

Вечером, ког­да опа­да­ла жа­ра и тень от вы­со­кой ба­ла­ха­ны нак­ры­ва­ла прох­ла­дой весь двор, хо­зя­ин по-до­маш­не­му, в бе­лой длин­ной ру­ба­хе и без чал­мы, спус­кал­ся по ле­сен­ке вниз, что­бы вмес­те с Фай­зи вы­пить под ви­ног­рад­ни­ком чаю. Са­ид прис­лу­жи­вал им — ки­пя­тил кум­га­ны, бе­гал на жен­с­кую по­ло­ви­ну за ле­пеш­ка­ми, по­да­вал чи­лим, от­го­нял мух и слу­шал муд­рые не­то­роп­ли­вые раз­го­во­ры.

— Кто же из нас по­па­дет в рай, — как ду­ма­ешь ты, Фай­зи? — спра­ши­вал хо­зя­ин. — Что же ты мол­чишь? Ты ведь, на­вер­ное, ду­мал об этом, Фай­зи?

— Я мно­го ду­мал, хо­зя­ин. Мне лег­че прой­ти в рай, по­то­му что я бе­ден и мно­го тер­пел. Но ты бла­го­чес­тив, хо­зя­ин, ты стро­го соб­лю­да­ешь пос­ты… Ес­ли бы ты боль­ше по­мо­гал бед­ным тог­да те­бя да­же на од­ну се­кун­ду не за­дер­жал! бы пе­ред вхо­дом.

— А раз­ве я ма­ло по­мо­гаю бед­ным? Раз­ве ты ви­дел ког­да-ни­будь, что­бы я про­шел ми­мо ни­ще­го, не бро­сив ему мо­не­ту? Раз­ве я ма­ло по­мо­гаю те­бе, Фай­зи? Раз­ве ха­лат на тво­их пле­чах — это соб­с­т­вен­ный твой ха­лат? Раз­ве хлеб, ко­то­рый ты ешь, ро­дит­ся не на мо­ей зем­ле?

— Ты мой бла­го­де­тель, хо­зя­ин, ты уте­шил ме­ня на ста­рос­ти лет.

— Я уте­шу те­бя еще боль­ше, Фай­зи. У ме­ня есть твои дол­го­вые рас­пис­ки, я пор­ву их и про­щу те­бе весь долг, до пос­лед­ней ко­пей­ки.

— Хо­зя­ин, ты прой­дешь в рай впе­ре­ди ме­ня!

Они бе­се­до­ва­ли до­тем­на. В не­бе за­го­ре­лись пер­вые звез­ды. Хо­зя­ин го­во­рил, по­тя­ги­ва­ясь и зе­вая:

— Я что-то ус­тал се­год­ня, Фай­зи. Схо­ди в ме­четь и по­мо­лись за нас обо­их, — толь­ко обя­за­тель­но пре­дуп­ре­ди мул­лу, что мо­лишь­ся за обо­их. Вот те­бе пят­над­цать ко­пе­ек, раз­де­ли их от мо­его име­ни по­ров­ну меж­ду ни­щи­ми и пусть они при те­бе по­мо­лят­ся за ме­ня. Ты слы­шишь, Фай­зи? Пусть они обя­за­тель­но мо­лят­ся при те­бе: ни­щие все жу­ли­ки, им до­ве­рять нель­зя.

Хозяин ухо­дил на жен­с­кую по­ло­ви­ну, где его сми­рен­но жда­ли пять жен, и по­ка он за­бав­лял­ся с че­тыр­над­ца­ти­лет­ней лю­би­ми­цей, — пре­дан­ные ему Фай­зи Му­хам­ме­дов и ни­щие гну­са­вым нес­т­рой­ным хо­ром про­си­ли в ме­че­ти о здра­вии и дол­го­ле­тии для не­го в этой жиз­ни и о веч­ном бла­жен­с­т­ве в бу­ду­щей…

Был у хо­зя­ина сын Ра­хим, блед­ный и ти­хий маль­чик, бо­яв­ший­ся все­го — ло­ша­дей, со­бак, да­же кур. Са­ид в пер­вый год сво­ей жиз­ни на хо­зяй­с­ком дво­ре встре­чал его толь­ко на жен­с­кой по­ло­ви­не, — он был всег­да один и скуч­но иг­рал, пус­кая щеп­ки и лис­тья по те­че­нию ары­ка, что шел че­рез двор к при­уса­деб­но­му ви­ног­рад­ни­ку. Са­ид, звон­ко шле­пая бо­сы­ми пят­ка­ми, мчал­ся ми­мо с го­ря­чи­ми ле­пеш­ка­ми, с чай­ни­ка­ми; маль­чик ис­пу­ган­но сто­ро­нил­ся и ни ра­зу не ос­та­но­вил Са­ида, да­же не крик­нул ни­че­го вдо­гон. Одет маль­чик был всег­да оди­на­ко­во — в жел­тый ха­ла­тик, под­по­ясан­ный рас­ши­тым плат­ком, в мяг­кие са­пож­ки, и толь­ко бар­хат­ные тю­бе­тей­ки бы­ли у не­го раз­ные: од­на — зе­ле­ная с крас­кой кис­точ­кой, а дру­гая — крас­ная с зе­ле­ной кис­точ­кой.

Этот маль­чик был очень оди­нок и бес­по­мо­щен. Ка­за­лось, он всег­да го­тов зап­ла­кать. Са­ид по­жа­лел его. Из мяг­ко­го то­по­ле­во­го де­ре­ва Са­ид сде­лал во­дя­ную вер­туш­ку и, выб­рав жар­кий, пос­ле­обе­ден­ный час, ког­да все в до­ме спа­ли, от­п­ра­вил­ся к маль­чи­ку на жен­с­кую по­ло­ви­ну. Сол­н­це рас­ка­ли­ло ка­мен­ные пли­ты дво­ра — бо­си­ком не сту­пить. Са­ид про­би­рал­ся по уз­кой по­лос­ке те­ни, вплот­ную при­жи­ма­ясь к сте­не. Уви­дя Са­ида, хо­зяй­с­кий сын по­ду­мал, что к не­му под­к­ра­ды­ва­ют­ся; гу­бы его дрог­ну­ли, скри­ви­лись, он крик­нул тон­ко и сла­бо, по-птичьи. У Са­ида обор­ва­лось сер­д­це — сей­час при­бе­гут! — но, к счас­тью, хо­зя­ин, все же­ны его и род­с­т­вен­ни­ки спа­ли креп­ко, — ник­то не ус­лы­шал.

— Не кри­чи, — ска­зал Са­ид, — я те­бя не уда­рю. Это — не пал­ка, это мель­ни­ца; пос­мот­ри, она бу­дет вер­теть­ся в ары­ке.

Он опус­тил мель­ни­цу в во­ду, и ко­ле­со сей­час же за­вер­те­лось, все быс­т­рее, быс­т­рее, по­ка час­тые ло­пас­ти его не сли­лись в один зыб­кий круг. Хо­зяй­с­кий сын ни­ког­да не ви­дел та­ко­го чу­да. Ло­пас­ти би­ли по во­де, взды­мая глад­кий стек­лян­ный бу­гор, зак­ру­чи­вая во­рон­ки, ко­то­рые плы­ли, на­го­няя од­на дру­гую, сли­ва­лись вмес­те и мед­лен­но та­яли на спо­кой­ном те­че­нии. Ра­хим, по­доб­рав по­лы ха­ла­ти­ка, при­сел на кор­точ­ки, что­бы луч­ше ви­деть уди­ви­тель­ную мель­ни­цу, но во­да вдруг сор­ва­ла ко­ле­со и по­нес­ла к чер­ной ды­ре под сте­ной, ку­да с гу­лом про­ва­ли­вал­ся арык. Ра­хим всплес­нул ру­ка­ми, зап­ла­кал; «Ни­че­го, — крик­нул ему Са­ид (он был уже на за­бо­ре). — Ни­че­го, я пой­маю! Не плачь!»

Он спрыг­нул в го­ря­чую пу­шис­тую пыль до­ро­ги, пом­чал­ся в об­ход, что­бы пе­рех­ва­тить ко­ле­со у ви­ног­рад­ни­ка, вспо­ло­шил со­бак, дре­мав­ших в те­ни, ра­зог­нал всех кур и мень­ше чем че­рез ми­ну­ту вер­нул­ся об­рат­но, за­пы­хав­ший­ся, мок­рый до по­яса.

— Пой­мал! — еще из­да­ли с тор­жес­т­вом крик­нул он. И тог­да Ра­хим в пер­вый раз улыб­нул­ся. Са­ид пос­лал его в ком­на­ту за гвоз­ди­ком и ве­ре­воч­кой; вдво­ем они проч­но ук­ре­пи­ли ко­ле­со на пол­ке, и сно­ва за­вер­те­лась мель­ни­ца, блес­тя под сол­н­цем мок­ры­ми ло­пас­тя­ми.

С тех пор они ежед­нев­но схо­ди­лись вмес­те в жар­кие пос­ле­обе­ден­ные ча­сы все­об­ще­го сна. Са­ид уво­дил Ра­хи­ма с на­ка­лен­но­го ка­мен­но­го дво­ра в свои прос­тор­ные вла­де­ния — в по­ля, в са­ды, на глав­ный арык. Там у Са­ида бы­ло боль­шое хо­зяй­с­т­во: птичьи гнез­да в кус­тах, кро­товьи но­ры в зем­ле, ежи­ный дом в дуп­ле ивы, что сто­яла на са­мом вы­хо­де из киш­ла­ка. Еж был ста­рый, боль­шой и сер­ди­тый, а маль­чи­ки драз­ни­ли его, сту­ча кам­ня­ми по де­ре­ву, вы­во­ла­ки­ва­ли из дуп­ла, ку­па­ли в ары­ке, по­том в пы­ли и, на­те­шив­шись вдо­воль, вся­кий раз бе­реж­но ук­ла­ды­ва­ли его об­рат­но в дуп­ло. Но стран­ное де­ло, еж ни­как не хо­тел пе­ре­се­лить­ся в дру­гое мес­то, ку­да-ни­будь по­даль­ше от озор­ни­ков; так и жил сво­ем дуп­ле, под­вер­га­ясь каж­дый день бес­по­кой­с­т­вам и опас­нос­ти уто­нуть, ес­ли маль­чи­ки не дос­мот­рят и те­че­ние ута­щит его к во­дос­б­ро­су. По­том маль­чи­ки бе­жа­ли на мель­ни­цу; там встре­чал их мель­ник Азиз и, пре­ис­пол­нен­ный поч­те­ния к хо­зяй­с­ко­му сы­ну, по­ил его, а за­од­но и Са­ида, тер­п­ким зе­ле­ным ча­ем и тут же на уг­лях пек ле­пеш­ку из све­жей му­ки, взя­той пря­мо под жер­но­вом. Че­рез прох­лад­ный па­ху­чий сум­рак мель­ни­цы на­ис­кось тек­ла ши­ро­кая ров­ная по­ло­са пыль­но­го све­та, гул­ко и пол­но шу­ме­ла вни­зу во­да, жер­но­ва хо­ди­ли ве­се­ло, плав­но, с гу­дом. На мель­ни­це всег­да юти­лось мно­жес­т­во гор­ли­нок, они, по­ми­нут­но пе­ре­се­кая по­ло­су све­та, с шел­ко­вым ше­лес­том крыль­ев пе­ре­ле­та­ли с мес­та на мес­то, вор­ко­ва­ли все ра­зом — не­ко­то­рые гром­ко, не­ко­то­рые за­та­ен­но, и ка­за­лось от это­го, что над кры­шей, так же как и вни­зу, бес­п­ре­рыв­но по­ет во­да, — свет­лый ру­чей на мел­кой сол­неч­ной галь­ке…

Такая хо­ро­шая друж­ба про­дол­жа­лась не­дол­го: как толь­ко их бли­зость бы­ла за­ме­че­на, Са­иду стро­го-нас­т­ро­го вну­ши­ли, что хо­зяй­с­кий сын не прос­то то­ва­рищ, не пер­вый встреч­ный маль­чиш­ка, а нас­лед­ник вы­со­ко­го зва­ния по­том­с­т­вен­но­го по­чет­но­го граж­да­ни­на, бу­ду­щий вла­де­лец всех уго­дий, са­дов, ви­ног­рад­ни­ков, мель­ниц, мас­ло­бо­ек и кру­по­ру­шек, бу­ду­щий хо­зя­ин Са­ида, что с ним нуж­но раз­го­ва­ри­вать поч­ти­тель­но, а все его при­ка­за­ния вы­пол­нять бес­п­ре­кос­лов­но. То же са­мое ска­за­ли Ра­хи­му, и он, по­ви­ди­мо­му, хо­ро­шо ус­во­ил нас­тав­ле­ния: он пе­рес­тал ра­зу­вать­ся, что­бы пе­рей­ти арык, а пря­мо са­дил­ся Са­иду на спи­ну.

Осенью Ра­хи­ма от­п­ра­ви­ли в го­род учить­ся. Бы­ло ран­нее ут­ро, под­мер­з­шая за ночь до­ро­га еще не ус­пе­ла от­та­ять, под ко­ле­са­ми зве­нел и хрус­тел, рас­сы­па­ясь, лед. Са­ид бо­си­ком бе­жал ря­дом с ар­бой. На вы­ез­де из киш­ла­ка ар­ба ос­та­но­ви­лась. Отец Ра­хи­ма выз­вал из край­не­го до­ма сво­его при­каз­чи­ка. По­ка они бе­се­до­ва­ли, Ра­хим и Са­ид по­дош­ли к иве, в дуп­ле ко­то­рой жил еж. Маль­чи­ки пос­ту­ча­ли кам­ня­ми по де­ре­ву, по­том при­ник­ли к шер­ша­вой хо­лод­ной ко­ре. Еж не пых­тел и не во­ро­чал­ся, как рань­ше. Са­ид за­су­нул ру­ку в дуп­ло. Ру­ка уто­ну­ла в лис­ть­ях. Раз­б­ра­сы­вая их, Са­ид за­би­рал­ся все глуб­же, в теп­ло­ту. На са­мом дне он на­щу­пал ежа и вы­во­лок его. Еж был тя­же­лый, нед­ви­жи­мый, весь в лис­ть­ях. «Он умер», — ска­зал Ра­хим. «Нет, — от­ве­тил Са­ид, — он ус­нул!» Маль­чи­ки поп­ро­бо­ва­ли раз­вер­нуть ежа и не смог­ли, толь­ко по­ко­ло­ли все ру­ки. «Едем!» — крик­нул Мул­ло-Умар. Ра­хим по­бе­жал к ар­бе. Она за­ка­ча­лась, зас­ту­ча­ла ко­ле­са­ми по мер­з­лым коч­кам, ис­чез­ла за по­во­ро­том. Са­ид по­ду­мал, по­ду­мал, уло­жил ежа об­рат­но в гнез­до, соб­рал боль­шую ку­чу лис­ть­ев по­су­ше и плот­но на­бил ими все дуп­ло, до­вер­ху, что­бы ежу бы­ло теп­лее спать.

…Вот и все, что Са­ид Фа­зи­ев, пред­се­да­тель Ок­тяб­рь­с­ко­го кол­хо­за, мо­жет рас­ска­зать о сво­ем дет­с­т­ве. А на один­над­ца­том го­ду его дет­с­т­во кон­чи­лось — на­ва­ли­лась ра­бо­та. В наг­ра­ду за бла­го­чес­тие и стро­гое соб­лю­де­ние пос­тов ал­лах воз­лю­бил хо­зя­ина Мул­ло-Ума­ра и по­сы­лал ему все боль­ше и боль­ше бо­гат­с­т­ва: рас­ши­ря­лись по­ля, са­ды, к ста­рым ви­ног­рад­ни­кам при­со­еди­ня­лись но­вые, куп­лен­ные по де­шев­ке или отоб­ран­ные за дол­ги у обед­нев­ших дех­кан, по­ви­ди­мо­му не столь бла­го­чес­ти­вых. Хо­зя­ин все креп­че на­ле­гал на ра­бот­ни­ков, а Фай­зи Му­хам­ме­дов за­мет­но пос­та­рел, ос­лаб и ту ра­бо­ту, с ко­то­рой рань­ше он лег­ко спра­вил­ся бы один, те­перь вдво­ем с три­над­ца­ти­лет­ним Са­идом ед­ва вы­тя­ги­вал.

Хозяин и Фай­зи по мно­го­лет­не­му обы­чаю каж­дый ве­чер схо­ди­лись под ви­ног­рад­ни­ком вы­пить чаю.

— Бли­зок наш час, очень бли­зок, — шум­ной скор­б­но взды­хая, го­во­рил один ста­рик, туч­ный, весь в склад­ках бе­лой оп­лыв­шей ко­жи, с жир­ной грудью, тря­су­щей­ся, как у жен­щи­ны, и так же скор­б­но от­ве­чал ему дру­гой ста­рик — ко­рич­не­вый, вы­сох­ший до кос­тей, с ли­цом то­щим и смор­щен­ным, как су­хая урю­чи­на:

— Ста­ре­ем, хо­зя­ин. Се­дой во­лос — это гость, ко­то­рый при­шел, что­бы ос­тать­ся с на­ми нав­сег­да.

Минута мол­ча­ния — и сно­ва го­лос хо­зя­ина:

— Здеш­нюю ме­четь пос­т­ро­ил мой дед. Она приш­ла уже в вет­хость, весь ку­пол на ми­на­ре­те об­лез. Я хо­чу за­но­во от­ре­мон­ти­ро­вать ме­четь и прис­т­ро­ить в пра­вом уг­лу дво­ра еще один ми­на­рет…

— Это бу­дет бла­го­чес­ти­вое, угод­ное бо­гу де­ло. Но толь­ко не от­к­ла­ды­вай на­дол­го, хо­зя­ин, мы не зна­ем ни дня, ни ча­са…

— …И я ска­жу мул­ле, что­бы во вре­мя мол­ния в но­вой ме­че­ти он по­ми­нал твое имя, Фай­зи, ря­дом с мо­им триж­ды в год.

— Хо­зя­ин, чем я мо­гу от­б­ла­го­да­рить те­бя?.. Ну, про­щай; там еще не уб­ра­ны ко­нюш­ни, я дол­жен ит­ти. Са­ид, где ты? Бе­ри ско­рее ло­па­ту…

В од­ну из ве­сен, на шес­т­над­ца­том го­ду жиз­ни Са­ида, отец его Фай­зи Му­хам­ме­дов по­шел к ары­ку за во­дой, что­бы на­по­ить те­лят, а вер­нул­ся уже на но­сил­ках, но­га­ми впе­ред. Хо­зя­ин Мул­ло-Умар пе­ре­жил Фай­зи все­го лишь на два дня. Из го­ро­да спеш­но выз­ва­ли Ра­хи­ма, съеха­лось мно­жес­т­во род­с­т­вен­ни­ков, за­го­ро­ди­ли ар­ба­ми весь двор, за­ня­ли ло­шадь­ми все ко­но­вя­зи и по­ми­нут­но кри­ча­ли Са­иду: «Эй, дай во­ды ло­ша­дям! Дай кле­ве­ру!» Ка­за­лось, тре­бо­ва­тель­ные кри­ки гос­тей вот-вот раз­бу­дят Фай­зи Му­хам­ме­до­ва, он вско­чит с пог­ре­баль­ных но­си­лок и по­бе­жит — с вед­ра­ми, ви­ла­ми — вы­пол­нять при­ка­за­ния.

Хоронили Фай­зи и хо­зя­ина в один день, на раз­ных кон­цах клад­би­ща. Де­ревья ро­ня­ли цвет, пес­т­ря клад­би­щен­с­кие тро­пин­ки; поб­лес­ки­ва­ли, от­ра­жая не­бо, свет­лые лу­жи­цы; мяг­кая сы­рая зем­ля нес­лыш­но при­ни­ма­ла ша­ги. Мул­ла про­чел мо­лит­вы над мо­ги­ла­ми. По­том гром­ко ска­зал соб­рав­шим­ся;

— Вот умер­ли двое: од­но­го из них счи­та­ли мы боль­шим че­ло­ве­ком, дру­го­го — ма­лым, а те­перь оба они рав­ны пе­ред судь­ей.

Четыре дня по­ми­на­ли хо­зя­ина; все жен­щи­ны киш­ла­ка по­оче­ред­но хо­ди­ли пла­кать на его мо­ги­лу. От­п­ла­кав­шись и ус­ту­пив мес­то сле­дую сле­ду­ющей сме­не, они тут же, у клад­би­щен­с­ких во­рот, на­чи­на­ли гром­кую ссо­ру из-за по­лу­чен­ных де­нег. На­ко­нец за­тих­ли на клад­би­ще над­рыв­ные го­ло­са жен­щин, разъ­еха­лись род­с­т­вен­ни­ки. Са­ид на­чал со­би­рать­ся в да­ле­кий путь в го­род — нич­то, ка­за­лось, не свя­зы­ва­ло его те­перь с киш­ла­ком. Но его не пус­ти­ли. По­кой­ный хо­зя­ин Мул­ло-Умар, ве­ро­ят­но, по за­быв­чи­вос­ти, не унич­то­жил дол­го­вых рас­пи­сок Фай­зи Му­хам­ме­до­ва, и они вмес­те с про­чим нас­лед­с­т­вом — по­ля­ми, са­да­ми, ви­ног­рад­ни­ка­ми, мель­ни­ца­ми, кру­по­руш­ка­ми, мас­ло­бой­ка­ми — пе­реш­ли к Ра­хи­му. Дя­дя Ра­хи­ма, при­няв­ший на се­бя уп­рав­ле­ние до­мом, пе­ре­вел весь долг на Са­ида, зас­та­вил его в при­сут­с­т­вии стар­ши­ны, ка­зия и мул­лы при­ло­жить к бу­ма­ге ука­за­тель­ный па­лец вмес­то под­пи­си. Са­ид стал бат­ра­ком Ра­хи­ма: это бы­ло един­с­т­вен­ное нас­лед­с­т­во, по­лу­чен­ное им от от­ца.

Без ма­ло­го трид­цать лет Са­ид Фа­зи­ев па­хал, бо­ро­нил, оку­чи­вал, по­ли­вал хо­зяй­с­кие по­ля, а долг его не толь­ко не умень­шил­ся, но еще вы­рос. Год за го­дом, еще год за го­дом, — вис­ки Са­ида Фа­зи­ева уже тро­ну­ла се­ди­на. Де­тей у не­го не бы­ло. Он ку­пил же­ну по де­шев­ке, бра­ко­ван­ную: она раз­ве­лась уже с дву­мя мужь­ями, по­то­му что ро­жа­ла толь­ко мер­т­вых. Еже­год­но Сайд Фа­зи­ев но­сил на клад­би­ще сво­их де­тей, не ус­лы­шав да­же их кри­ка.

Святой Ан­нар-Му­хам­мед-ог­лы был еще жив, но хо­дить уже ра­зу­чил­ся. Его во­ди­ли, под­дер­жи­вая с обе­их сто­рон, прис­луж­ни­ки — сгор­б­лен­но­го, дро­жа­ще­го, оде­то­го со все бе­лое.

— Пом­ню я тво­его от­ца, очень хо­ро­шо пом­ню, — ска­зал он Са­иду. Гла­за его са­ми со­бой зак­ры­ва­лись от стар­чес­кой сла­бос­ти. Раз­го­вор про­ис­хо­дил в ме­че­ти, в день па­мя­ти свя­тей­ше­го и бла­го­чес­ти­вей­ше­го шей­ха Бо­го­ут­ди­на, пок­ро­ви­те­ля этих мест. Ишан наз­вал Са­ида «бе­лым яг­нен­ком» — сво­им уче­ни­ком, про­тя­нул для по­це­луя су­хую ру­ку — и с это­го дня жал­кий до­ход Са­ида еще умень­шил­ся на од­ну чет­верть.

— Ни­че­го, — го­во­рил он же­не, — бу­дем лить боль­ше во­ды в кис­лое мо­ло­ко. За­то я поп­ро­шу свя­то­го стар­ца про­честь мо­лит­ву и, мо­жет быть, ты ро­дишь на­ко­нец жи­во­го.

— Я пос­та­ра­юсь ро­дить жи­во­го. Са­ид, — шо­по­том от­ве­ча­ла же­на, — я пос­та­ра­юсь.

Но как ни обе­ре­га­лась она от тол­ч­ков и тя­же­лой но­ши — все рав­но, шес­то­го сы­на ро­ди­ла мер­т­вым.

Саид по­нял, что в этой жиз­ни не дож­дет­ся ни счас­тья, ни ра­дос­ти и об­ра­тил­ся мыс­ля­ми к жиз­ни бу­ду­щей. Ишан Ан­нар-Му­хам­мед-ог­лы уте­шил Са­ида так же, как в свое вре­мя от­ца его Фай­зи Му­хам­ме­до­ва:

— Алиф, Лам, Ра, — тор­жес­т­вен­но ска­зал ишан, под­ни­мая па­лец. — За­чем бу­дешь ты хло­по­тать у две­ри и ус­т­ра­ивать мяг­кое ло­же, ес­ли зав­т­ра да­но те­бе вой­ти в са­мый дом…

— Я хо­тел бы но­сить на ру­ках сы­на, — от­ве­тил Са­ид. — Свя­той отец, по­мо­лись. Не­уже­ли я та­кой греш­ник, и мне ни­ког­да не бу­дет про­ще­ния? Но ска­жи мне, отец, ког­да и где со­вер­шил я столь тя­же­лый грех? Или, мо­жет быть, я и сам не за­ме­тил и не знаю о сво­ем гре­хе до сих пор? Но раз­ве это пра­виль­но — на­ка­зы­вать сле­по­го за то, что он ос­ту­пил­ся?

Был втор­ник — «день на­зи­да­ния», день бе­се­ды иша­на со сво­ими уче­ни­ка­ми. Все они сто­яли на ко­ле­нях, от­ки­нув­шись всем те­лом на пят­ки и ка­са­ясь ков­ра паль­ца­ми опу­щен­ных рук. Ти­хий сол­неч­ный ве­тер гу­лял в ста­рин­ном са­ду; на бе­лом ха­ла­те, на проз­рач­но-вос­ко­вом ли­це свя­то­го стар­ца и на всей зем­ле вок­руг не­го пе­ре­ли­вал­ся, как во­да, зыб­кий, не­уло­ви­мый узор те­ней. Сю­да, в глу­би­ну са­да, поч­ти не до­ле­та­ли мир­с­кие зву­ки; сла­бый над­лом­лен­ный го­лос иша­на слы­шал­ся со­вер­шен­но от­чет­ли­во:

— Утешь­ся, Са­ид. Есть бес­п­ло­дие, по­сы­ла­емое в на­ка­за­ние за тяж­кий грех, — но тог­да де­ти не ро­дят­ся вов­се. А у те­бя ро­дят­ся де­ти, Са­ид, и все — сы­новья; раз­ве это не бла­гос­ло­ве­ние? Ты го­во­ришь о мер­т­вых, но по­ду­май — раз­ве мо­жет уме­реть ду­ша и не есть ли смерть — ос­во­бож­де­ние ду­ши от брен­ной обо­лоч­ки, име­ну­емой те­лом на на­шей греш­ной зем­ле? Те­ло от­хо­дит в зем­лю, в чер­ное, ду­ша — в не­бо, в го­лу­бое; тем­ное стре­мит­ся к тем­но­му, а свет­лое — к свет­ло­му… Утешь­ся, Са­ид, мой бе­лый яг­не­нок, бог от­ли­чил те­бя. Вот ты су­ет­но жа­лу­ешь­ся, что ни ра­зу не слы­шал кри­ка сво­их де­тей, но по­ду­май о том, что пер­вое сло­во от­цов­с­кой лас­ки ус­лы­ша­ли они от са­мо­го бо­га и ру­чон­ки свои впер­вые про­тя­ну­ли к не­му. Ду­ши их уш­ли в го­лу­бое рань­ше, чем те­ло их выш­ло из ут­ро­бы ма­те­ри и кос­ну­лось тем­но­го; чи­ще и пра­вед­нее тво­их сы­но­вей нет ни­ко­го в раю, — все твои сы­новья там. Са­ид, и ждут сви­да­ния с то­бой…

Саид дрог­нул, су­до­ро­га схва­ти­ла его за гор­ло. Он зак­рыл ру­ка­ми ли­цо, не имея сил удер­жать сле­зы.

— Хоть бы од­но­го… толь­ко од­но­го ос­та­вил он мне.

Ученики бла­го­го­вей­но мол­ча­ли. Прош­ло мно­го вре­ме­ни. Са­ид ус­по­ко­ил­ся. Ишан ска­зал:

— Ра­хим, по­дай умыть­ся Са­иду.

Рахим по­кор­но встал, при­нес кув­шин, по­ло­тен­це.

— Ты ви­дишь, — по­яс­нил ишан, — твой мир­с­кой хо­зя­ин прис­лу­жи­ва­ет те­бе. Здесь, в мо­ем са­ду, и там вы­ше, Са­ид, — нет ни бо­га­тых, ни бед­ных, ни хо­зя­ев, ни бат­ра­ков. Ка­кая це­на зем­но­му бо­гат­с­т­ву и зем­ным ра­дос­тям? Ведь ник­то из нас ни­че­го не возь­мет с со­бой в даль­ний путь.

Ишан лег на шел­ко­вые по­душ­ки. Мед­лен­но зак­ры­лись его гла­за. Сла­бым дви­же­ни­ем ру­ки он от­пус­тил сво­их уче­ни­ков. Они шли по ал­ле­ям са­да, низ­ко скло­нив бе­лые чал­мы, пе­ре­се­кая по­ло­сы те­ней и све­та…

Так уте­шал­ся Са­ид Фа­зи­ев в са­ду иша­на Ан­на­ра-Му­хам­ме­да-ог­лы каж­дый втор­ник. В ос­таль­ные дни ви­де­ли его мол­ча­ли­вым, пог­ру­жен­ным в раз­думье. Гла­за его бы­ли пус­ты­ми. По­яви­лась при­выч­ка раз­го­ва­ри­вать шо­по­том с са­мим со­бой. Чай­хан­щик Ба­бад­жан — че­ло­век ве­се­лый и глу­пый — зна­чи­тель­но пос­ту­чал паль­цем по сво­ему лбу, и все по­се­ти­те­ли чай­ха­ны сог­ла­си­лись с ним. А Са­иду бы­ло все рав­но, что о нем ду­ма­ют: он как бы за­ра­нее пе­ре­се­лил­ся ду­хом в бу­ду­щий мир, — в те го­ды ему бы­ло бы очень лег­ко уме­реть, мо­жет быть, да­же ра­дос­т­но. Толь­ко иног­да под­ни­ма­лась в нем душ­ная и тем­ная вол­на зло­бы: это жи­вая жизнь, ко­то­рой он пре­неб­рег, на­по­ми­на­ла о се­бе. Но прис­ту­пы бы­ли ред­ки, неп­ро­дол­жи­тель­ны, тер­пе­ла от них толь­ко же­на да один раз хо­зя­ин, за ко­то­рым Са­ид гнал­ся с кет­ме­нем до са­мо­го до­ма. Хо­зя­ина спас­ли дру­гие ра­бот­ни­ки. Чай­хан­щик Ба­бад­жан вто­рич­но пос­ту­чал паль­цем по лбу. На оче­ред­ном втор­ни­ке ишан по­ми­рил Са­ида с хо­зя­ином, и боль­ше та­ко­го буй­с­т­ва не пов­то­ря­лось.

В фев­ра­ле трид­ца­то­го го­да, ночью, к хо­зя­ину при­ехал даль­ний род­с­т­вен­ник Урун-Ход­жа. Он при­вез с со­бой же­ну, двух сы­но­вей, ста­ру­ху-мать и пле­мян­ни­ка. До­маш­ний скарб был уло­жен на трех ар­бах, за ар­ба­ми сте­пен­но шла на при­вя­зи боль­шая пе­гая ко­ро­ва. В гос­ти так не ез­дят; по все­му бы­ло вид­но, что с Уру­ном-Ход­жей что-то стряс­лось. До ут­ра в хо­зяй­с­ких ком­на­тах го­рел свет. Са­ид ви­дел в ок­но: хо­зя­ин, за­бив­шись в угол, не­под­виж­но си­дит на по­душ­ках, а гость его бе­га­ет в смя­те­нии по ком­на­те, что-то рас­ска­зы­ва­ет, раз­ма­хи­вая ру­ка­ми, тря­ся бо­ро­дой. Днем приш­ли к хо­зя­ину бай Яр­мат, бай Ниг­мат, бай Бой­мат, а поз­же — и сам ишан, под­дер­жи­ва­емый прис­луж­ни­ка­ми. Ни Са­ида, ни прис­луж­ни­ков в ком­на­ту не впус­ка­ли, чай гос­тям но­сил сам хо­зя­ин.

На этом соб­ра­нии бы­ло ре­ше­но ор­га­ни­зо­вать в киш­ла­ке кол­хоз. Пред­се­да­те­лем выб­ра­ли бая Яр­ма­та — у не­го сын слу­жил в го­ро­де боль­шим на­чаль­ни­ком. Ра­хим, Ниг­мат и Бой­мат вош­ли в прав­ле­ние, Уру­на-Ход­жу пос­та­ви­ли сче­то­во­дом, а свя­той ишан ми­лос­ти­во сог­ла­сил­ся быть каз­на­че­ем и глав­ным судь­ей в спо­рах меж­ду кол­хоз­ни­ка­ми.

Саид Фа­зи­ев и еще двад­цать два чай­ри­ке­ра не име­ли ни ра­бо­че­го ско­та, ни плу­гов и не по­па­ли в кол­хоз. Ста­ли они яр­дам­чи, кол­хоз­ные бат­ра­ки. За­ра­бо­тан­ные Са­идом тру­дод­ни за­пи­сы­ва­лись в од­ну из мно­гих кни­жек хо­зя­ина; по уго­во­ру, две тре­ти при­над­ле­жа­ли ему и толь­ко од­на треть Са­иду.

— Ра­бо­тай луч­ше, Са­ид, — го­во­рил хо­зя­ин. — Вот за эту не­де­лю ты опять за­ра­бо­тал все­го толь­ко три тру­дод­ня. Ты мог бы, оку­чи­вать вдвое боль­ше.

— А раз­ве не де­вять тру­дод­ней я за­ра­бо­тал? — удив­лял­ся Са­ид. — Та­бель­щик го­во­рит…

— Ма­ло ли что го­во­рит твой та­бель­щик. Вот книж­ка, здесь все за­пи­са­но и скреп­ле­но под­писью на­ше­го ува­жа­емо­го сче­то­во­да Уру­на-Ход­жи.

Хозяин по­ка­зы­вал Са­иду книж­ку — зе­ле­ную книж­ку, за­си­жен­ную му­ха­ми, за­ка­пан­ную мас­лом. Са­ид бе­реж­но пе­ре­лис­ты­вал ее, раз­ду­вая слип­ши­еся стра­ни­цы, что­бы не по­мять, не за­пач­кать.

— Хо­зя­ин, — шут­ли­во го­во­рил Са­ид, — по­да­ри мне эту книж­ку, и я бу­ду бо­га­тый, счас­т­ли­вый че­ло­век.

— Мно­го сра­зу ты хо­чешь, — от­ве­чал хо­зя­ин. — Что­бы по­лу­чить та­кую книж­ку, нуж­но сна­ча­ла внес­ти в кол­хоз иму­щес­т­ва на ты­ся­чу руб­лей.

Каждый раз пос­ле та­ко­го раз­го­во­ра паль­цы Са­ида дол­го хра­ни­ли па­мять о шер­ша­вых стра­ни­цах, о заг­ну­тых угол­ках.

Урун-Ходжа, кол­хоз­ный сче­то­вод, ока­зал­ся от­мен­ным мо­шен­ни­ком и очень лов­ко об­жу­ли­вал всех яр­дам­чи — кол­хоз­ных бат­ра­ков в поль­зу хо­зя­ев, так что Са­иду вмес­то обус­лов­лен­ной тре­ти ед­ва ли дос­та­ва­лась да­же чет­верть за­ра­бо­тан­ных тру­дод­ней. И все-та­ки за­ра­бо­ток Са­ида про­тив преж­них лет за­мет­но вы­рос, а са­мое глав­ное — Са­ид по­чув­с­т­во­вал се­бя хо­зя­ином сво­его за­ра­бот­ка: он брал не ми­лос­ты­ню, как рань­ше, он брал свое. Он мог в не­де­лю выг­нать для се­бя два тру­дод­ня, три и, да­же — очень пос­та­рав­шись, ра­бо­тая за дво­их, че­ты­ре тру­дод­ня. Это прос­тое от­к­ры­тие он сде­лал в пер­вую же по­луч­ку, — и сра­зу хлы­ну­ли к не­му все зем­ные за­бо­ты, от ко­то­рых он дав­но и, ка­за­лось, нав­сег­да от­рек­ся. Вдруг вспом­нил, что у не­го нет са­пог; ни­ког­да в жиз­ни у не­го не бы­ло са­пог. В силь­ные хо­ло­да он хо­дил в ста­рых хо­зяй­с­ких ка­ло­шах, об­мо­тав но­ги тряп­ка­ми. Рань­ше он мах­нул бы ру­кой — нет, так нет, где их возь­мешь, са­по­ги? — а те­перь по­ду­мал: «На­до за­ра­бо­тать». И но­вое оде­яло на­до за­ра­бо­тать, и хо­ро­шо бы те­лен­ка…

Эти прос­тые же­ла­ния ник­то не смог бы наз­вать воз­вы­шен­ны­ми, а меж­ду тем они, по­доб­но бук­вам Алиф, Лам, Мим, та­или в се­бе вто­рой, скры­тый смысл, обоз­на­чая в глу­би­не сво­ей, что Са­ид вос­к­рес, вер­нул­ся в жи­вую жизнь.

Он уже не хо­дил по пят­ни­цам в ме­четь чис­тить бес­п­лат­но ха­уз или чи­нить за­бор; он и в пят­ни­цу па­хал, бо­ро­нил, оку­чи­вал, за­ра­нее ра­ду­ясь уве­ли­че­нию сво­ей треть­ей до­ли. Од­наж­ды хо­зя­ин нас­чи­тал ему пят­над­цать тру­дод­ней вмес­то во­сем­над­ца­ти; Са­ид за­шу­мел, по­та­щил хо­зя­ина и сче­то­во­да к иша­ну, а по до­ро­ге во все­ус­лы­ша­ние гро­зил­ся по­дать жа­ло­бу в го­род, в са­мый глав­ный суд. Он так и ска­зал иша­ну: «По­еду в го­род с жа­ло­бой в глав­ный суд!» — «Что ты, что ты, бе­лый яг­не­нок, — от­ве­тил ишан, — раз­ве я поз­во­лю ко­му-ни­будь оби­деть те­бя? Ра­хим, — стро­го до­ба­вил ишан, об­ра­ща­ясь к хо­зя­ину, — зап­ла­ти ему во­сем­над­цать тру­дод­ней и впредь бе­ре­гись — я не по­тер­п­лю об­ма­на». Са­ид вер­нул­ся, опь­янен­ный по­бе­дой; да, он был те­перь хо­зя­ином сво­ей жиз­ни, — пусть на од­ну толь­ко треть, но все же хо­зя­ином! Вско­ре он по слу­чаю ку­пил по­но­шен­ные са­по­ги — доб­рот­ные, проч­ные, фун­тов на де­сять ве­сом. Он при­нес их до­мой и раз­г­ля­ды­вал с удив­ле­ни­ем. Был ав­густ, — нес­тер­пи­мая жа­ра, — да­же лю­ди, всег­да хо­див­шие в са­по­гах, сни­ма­ли их, а Са­ид на­дел. Са­по­ги жа­ли, то­ми­ли но­ги, бы­ло не­удоб­но, тя­же­ло, боль­но хо­дить. Са­иду это да­же нра­ви­лось: обу­тый че­ло­век — всег­да хо­зя­ин.