«.Умей доверять — это величайшая из наук, потребных нам в жизни»;
«…Человек, попавший на виду у других в смешное и непочтенное положение, должен сам смеяться громче всех над собой»;
«Так всегда бывает во дворцах: те, которые возвели царя на трон,— удаляются, вперед выходят льстецы»;
«…женщины умеют убеждать в искренности своей лжи не только мужчин, но и самих себя, что придает их коварству особую силу»…
Все же самоощущения своей весомости и умудренности у Соловьева нет совсем. О чем бы он ни рассказывал, без улыбки, без соучастия юмора его речь долго не ведется.
Иногда шутливость, в свою очередь, нарядна, цветиста, выспренна, витиевата. Изложив, к примеру, яростную перебранку двух богатых мошенников пред лицом кокандского хана, Соловьев прибег к такому завершающему пассажу:
«— Я похититель?.. Я вор?.. Украл своих же собственных коней?— сбивчиво бормотал меняла.
Его жалкий немощный лепет был смят, раздавлен голосом вельможи — так исчезает для нашего слуха журчанье ручья вблизи могучего водопада».
В других случаях рассказу придается подчеркнутая степенность, объективность гомеровской «Илиады»: Ходжа Насреддин «выбрал коралловое ожерелье, напоминавшее своим цветом губы его возлюбленной. Ювелир оказался человеком сговорчивым, и после какого-нибудь часа шума, криков и споров ожерелье перешло к Ходже Насреддину за тридцать таньга».
А — назовем так — прием гирлянды, всяких перечислений, наращений? «Не удостоив менялу ответом, вельможа под барабанную дробь и крики: «Разойдись! Разойдись!» — царственно отбыл, сопровождаемый стражниками с подъятыми секирами, обнаженными саблями, устремленными копьями, нацеленными трезубцами, взнесенными булавами и шестоперами». Список выглядит устрашающе, но поскольку он всего-навсего передает мирное отбытие вельможи со свитой в собственные покои, то выходит также и смешон.
Повествование уснащено цитатами из восточных мудрецов. Сочинение Соловьева никогда не публиковалось с комментариями кого-либо из ученых востоковедов. Все же, зная жизнь автора, обстоятельства написания второй книги, трудно не предположить в таких случаях мистификации, полной или хотя бы частичной. Мистификации опять же с явным оттенком шутливости.
Так шаг за шагом воцаряется в «Повести» общая гармоническая веселость. Она добыта не пером писателя — всей жизнью его. И разумно торжествует над драматическими оборотами истории и личными скорбями.
Широко и свободно движение «Повести о Ходже Насреддине».
Но, в который раз принимаясь перечитывать ее, я упорно хочу — чем дальше, тем упорней — рассмотреть в строках самого автора, найти там новое для биографа.
Мне кажется, слышу сугубо личные и вполне ясные авторские ассоциации во многих случаях.
Вот Агабек — очень важно это!— в прошлом неправедный судья, не кто-нибудь другой. Оттого его ничуть не жалко, как бы жестоко ни сложилась теперь его судьба.
Зачем, думаю я, так необходим оказался Соловьеву одноглазый вор? Бесспорно, он прибавил возможности всяких борений и живого веселья во второй книге. Ведь Ходжа Насреддин стал безгрешен, почти совершенен. Постоянный его спутник со своими пороками и терниями, с радостным от них избавлением несет свет надежды обычным людям, тем из них, кто хочет вырваться из пут своего несовершенства, сделать ради этого все, что посильно ему, даже более того.
Однако какая все же странная деталь — «плоская рожа» одноглазого. Не мог Соловьев забыть, что в первой книге таким же плоским лицом он наделил — и сколько раз повторил это — мерзкого рябого шпиона. Далось ему плоское лицо! Но неспроста же. Что-то за этим кроется из личных жизненных впечатлений.
Весьма индивидуально для нашего автора сочетается тяга к разуму, к логике бытия с пылким обольщением-упованием души. Во второй книге такое сочетание окончательно упрочилось.
Гулко разносится, не минуя ни одного уголка земли, слава Ходжи Насреддина. Ему незнакомы страдания того, кто не признан, плохо понят, обойден, вечно тычется в холод и пустоту.
Название второй книги, конечно, исходит не из сюжета с ишаком и Агабеком. В главе семнадцатой мелькнуло про Ходжу Насреддина: «По всему его пути лежали на площади косые, уступчатые иззубренные тени — словно спины сказочных чудовищ, притаившихся, чтобы схватить его; но, как очарованный принц, хранимый высшими силами, он свободно и смело шел между ними, подняв лицо к пылающему солнцу».
Название — отсюда: удачливый, прославленный, ни в чем не попутавшийся, всем открытый, живой каждой жилочкой своей Ходжа Насреддин!
При всей склонности к краскам, не привычным для русской природы и русского искусства, Соловьев, конечно, писатель сугубо русский.
Велика его способность объединять в одном повествовании озорство с болью сердца, мучительным его сжатием.
Леонид Васильевич не знал меры в привязанности к жизни. Едва ли не исступленно жаждал отозваться на чужую радость и особенно на чужую боль. Он видел свое назначение в том, чтобы доискаться глубокого, корневого смысла бытия, несущего людям надежду и веру.
В «Очарованном принце» он вывел закон деятельного добра («….что касается земного воплощения, то его закон — это закон деятельного добра» — смотрите главу вторую).
Не случайно этот нравственный завет напоминает «деятельную любовь», к которой увлекает современников Зосима из «Братьев Карамазовых» Достоевского. А еще ближе — «деятельное добро» из книги «Оправдание добра» другого Соловьева — Владимира Сергеевича. Леонид Васильевич поминал его в разговорах, полагал себя его потомком. Последнее, надо думать,— из числа фантазий, обольщений и упований. Без них Леонид Соловьев был бы не похож на самого себя.
Сколько еще встреч с новыми поколениями уготовано ему судьбой? Пусть будет больше. Вряд ли кто из читателей останется оттого внакладе.
Евгений Калмановский
OCR by Анна Белкина, http://sciuro.livejournal.com
Источник: Соловьев Л., Повесть о Ходже Насреддине. Книга юности. Лениздат, 1990
Уведомление: «Ходжа» в Мордовии