Возмутитель спокойствия (издание 1956 года)

— Трис­та!

Ходжа Нас­ред­дин мол­чал.

Ростовщик дол­го ко­пал­ся, оце­ни­вая опыт­ным гла­зом то­вар, и, ког­да убе­дил­ся, что за все эти ха­ла­ты, туф­ли и тю­бе­тей­ки мож­но вы­ру­чить са­мое мень­шее семь­сот тань­га, — ре­шил на­ки­нуть:

— Трис­та пять­де­сят.

— Че­ты­рес­та.

— Трис­та семь­де­сят пять.

— Че­ты­рес­та.

Ходжа Нас­ред­дин был не­по­ко­ле­бим. Рос­тов­щик ухо­дил и опять воз­в­ра­щал­ся, на­ки­ды­вая по од­ной тань­га, на­ко­нец сог­ла­сил­ся. Они уда­ри­ли по ру­кам. Рос­тов­щик с при­чи­та­ни­ями на­чал от­с­чи­ты­вать день­ги.

— Кля­нусь ал­ла­хом, я пе­реп­ла­тил вдвое за этот то­вар. Но та­кой уж у ме­ня ха­рак­тер, что я всег­да тер­п­лю боль­шие убыт­ки по соб­с­т­вен­ной доб­ро­те.

— Фаль­ши­вая, — пе­ре­бил Ход­жа Нас­ред­дин, воз­в­ра­щая мо­не­ту. — И здесь не че­ты­рес­та тань­га. Здесь трис­та во­семь­де­сят, у те­бя пло­хое зре­ние, поч­тен­ный Джа­фар.

Ростовщику приш­лось до­ба­вить двад­цать тань­га и за­ме­нить фаль­ши­вую мо­не­ту. По­том он за чет­верть тань­га на­нял но­силь­щи­ка и, наг­ру­зив его, при­ка­зал сле­до­вать за со­бой. Бед­ный но­силь­щик сог­нул­ся в три по­ги­бе­ли и ед­ва не па­дал под тя­жес­тью но­ши.

— Нам по до­ро­ге, — ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин. Ему не тер­пе­лось уви­деть пос­ко­рее Гюль­д­жан, и он все вре­мя при­бав­лял ша­гу. Рос­тов­щик со сво­ей хро­мой но­гой от­с­та­вал и шел по­за­ди.

— Ку­да ты так спе­шишь? — спро­сил рос­тов­щик, вы­ти­рая пот ру­ка­вом ха­ла­та.

— Ту­да же, ку­да и ты, — от­ве­тил Ход­жа Нас­ред­дин, в его чер­ных гла­зах блес­ну­ли лу­ка­вые ис­к­ры. — Мы с то­бой, поч­тен­ный Джа­фар, идем в од­но и то же мес­то и по од­но­му и то­му же де­лу.

— Но ты не зна­ешь мо­его де­ла, — ска­зал рос­тов­щик. — Ес­ли бы ты знал, ты бы мне по­за­ви­до­вал.

Ходже Нас­ред­ди­ну был ясен скры­тый смысл этих слов, и он от­ве­тил с ве­се­лым сме­хом:

— Но ес­ли бы ты, рос­тов­щик, знал мое де­ло, ты по­за­ви­до­вал бы мне в де­сять раз боль­ше.

Ростовщик на­су­пил­ся: он уло­вил дер­зость в от­ве­те Ход­жи Нас­ред­ди­на.

— Ты не­воз­дер­жан на язык; по­доб­ный те­бе дол­жен тре­пе­тать, раз­го­ва­ри­вая с по­доб­ным мне. Не мно­го най­дет­ся лю­дей в Бу­ха­ре, ко­то­рым бы я за­ви­до­вал. Я бо­гат, и же­ла­ни­ям мо­им нет прег­ра­ды. Я по­же­лал са­мую прек­рас­ную де­вуш­ку в Бу­ха­ре, и се­год­ня она бу­дет мо­ей.

В это вре­мя нав­с­т­ре­чу им по­пал­ся про­да­вец ви­шен с плос­кой кор­зи­ной на го­ло­ве. Ход­жа Нас­ред­дин ми­мо­хо­дом взял из кор­зи­ны од­ну виш­ню на длин­ном че­рен­ке и по­ка­зал ее рос­тов­щи­ку:

— Выс­лу­шай ме­ня, поч­тен­ный Джа­фар. Рас­ска­зы­ва­ют, од­наж­ды ша­кал уви­дел вы­со­ко на де­ре­ве виш­ню. И он ска­зал се­бе: «Во что бы то ни ста­ло, но я съем эту виш­ню». И он по­лез на де­ре­во, лез ту­да два ча­са и весь обод­рал­ся о сучья. И ког­да он уже при­го­то­вил­ся по­ла­ко­мить­ся и ши­ро­ко ра­зи­нул свою пасть — от­ку­да-то на­ле­тел вдруг со­кол, схва­тил виш­ню и унес. И по­том ша­кал спус­кал­ся на зем­лю с де­ре­ва опять два ча­са, обод­рал­ся еще боль­ше и, об­ли­ва­ясь горь­ки­ми сле­за­ми, го­во­рил: «За­чем я толь­ко по­лез за этой виш­ней, ибо дав­но всем из­вес­т­но, что виш­ни рас­тут на де­ревь­ях не для ша­ка­лов».

— Ты глуп, — вы­со­ко­мер­но ска­зал рос­тов­щик. — В тво­ей сказ­ке я не ви­жу смыс­ла.

— Глу­бо­кий смысл поз­на­ет­ся не сра­зу, — от­ве­тил ему Ход­жа Нас­ред­дин.

Вишня ви­се­ла у не­го за ухом, че­ре­нок ее был за­су­нут под тю­бе­тей­ку.

Дорога по­вер­ну­ла. За по­во­ро­том си­де­ли на кам­нях гор­шеч­ник и его дочь.

Горшечник встал; гла­за его, в ко­то­рых все еще све­ти­лась на­деж­да, по­гас­ли. Он ре­шил, что чу­же­зем­цу не уда­лось дос­тать де­нег. Гюль­д­жан от­вер­ну­лась с ко­рот­ким сто­ном.

— Отец, мы по­гиб­ли! — ска­за­ла она, и в ее го­ло­се бы­ло столь­ко стра­да­ния, что да­же ка­мень уро­нил бы сле­зу, но сер­д­це рос­тов­щи­ка бы­ло жес­т­че лю­бо­го кам­ня. Ни­че­го, кро­ме злоб­но­го тор­жес­т­ва и слас­то­лю­бия, не вы­ра­жа­лось на его ли­це, ког­да он ска­зал:

— Гор­шеч­ник, вре­мя ис­тек­ло. От­ны­не ты мой не­воль­ник, а дочь твоя — ра­бы­ня и на­лож­ни­ца.

Ему за­хо­те­лось уяз­вить и уни­зить Ход­жу Нас­ред­ди­на, он влас­т­но, по-хо­зяй­с­ки от­к­рыл ли­цо де­вуш­ки:

— Пос­мот­ри, раз­ве она не прек­рас­на? Се­год­ня я бу­ду спать с нею. Ска­жи те­перь, кто ко­му дол­жен за­ви­до­вать?

— Она, дей­с­т­ви­тель­но, прек­рас­на! — ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин. — Но есть ли у те­бя рас­пис­ка гор­шеч­ни­ка?

— Ко­неч­но. Раз­ве мож­но вес­ти де­неж­ные де­ла без рас­пи­сок: ведь все лю­ди — мо­шен­ни­ки и во­ры. Вот рас­пис­ка, здесь обоз­на­чен и долг, и срок уп­ла­ты, гор­шеч­ник от­пе­ча­тал вни­зу свой па­лец.

Он про­тя­нул рас­пис­ку Ход­же Нас­ред­ди­ну.

— Рас­пис­ка пра­виль­ная, — под­т­вер­дил Ход­жа Нас­ред­дин. — По­лу­чи же свои день­ги по этой рас­пис­ке. Ос­та­но­ви­тесь на од­ну ми­ну­ту, поч­тен­ные! Будь­те сви­де­те­ля­ми, — до­ба­вил он, об­ра­ща­ясь к лю­дям, про­хо­див­шим ми­мо по до­ро­ге.

Он ра­зор­вал рас­пис­ку по­по­лам, еще че­ты­ре ра­за по­по­лам и пус­тил об­рыв­ки по вет­ру. По­том он раз­вя­зал свой по­яс и вер­нул рос­тов­щи­ку все день­ги, толь­ко что по­лу­чен­ные от не­го же.

Горшечник и его дочь ока­ме­не­ли от не­ожи­дан­нос­ти и счас­тья, а рос­тов­щик — от зло­бы. Сви­де­те­ли пе­ре­ми­ги­ва­лись, ра­ду­ясь пос­рам­ле­нию не­на­вис­т­но­го рос­тов­щи­ка.

Ходжа Нас­ред­дин взял виш­ню, опус­тил ее в рот и, под­миг­нув рос­тов­щи­ку, гром­ко прич­мок­нул гу­ба­ми.

По урод­ли­во­му те­лу рос­тов­щи­ка прош­ла мед­лен­ная су­до­ро­га, ру­ки скрю­чи­лись, един­с­т­вен­ное око злоб­но вра­ща­лось, горб зад­ро­жал.

Горшечник и Гюль­д­жан про­си­ли Ход­жу Нас­ред­ди­на:

— О про­хо­жий, ска­жи нам свое имя, что­бы мы зна­ли, за ко­го воз­но­сить нам мо­лит­вы!

— Да! — вто­рил рос­тов­щик, брыз­га­ясь слю­ной. — Ска­жи свое имя, что­бы я знал, ко­го прок­ли­нать!

Лицо Ход­жи Нас­ред­ди­на све­ти­лось, он от­ве­тил звон­ким и твер­дым го­ло­сом:

— В Баг­да­де и в Те­ге­ра­не, в Стам­бу­ле и в Бу­ха­ре — всю­ду зо­вут ме­ня од­ним име­нем — Ход­жа Нас­ред­дин!

Ростовщик от­шат­нул­ся, по­бе­лел:

— Ход­жа Нас­ред­дин!

И в ужа­се ки­нул­ся прочь, под­тал­ки­вая в спи­ну сво­его но­силь­щи­ка.

Все же ос­таль­ные кри­ча­ли при­вет­с­т­вен­но:

— Ход­жа Нас­ред­дин! Ход­жа Нас­ред­дин!

Глаза Гюль­д­жан си­яли под чад­рой; гор­шеч­ник все еще не мог опом­нить­ся и по­ве­рить в свое спа­се­ние, — он что-то бор­мо­тал, раз­во­дя в рас­те­рян­нос­ти ру­ка­ми.

Глава пятнадцатая

Эмирский суд про­дол­жал­ся. Па­ла­чи сме­ни­лись нес­коль­ко раз. Оче­редь ожи­да­ющих пор­ки все уве­ли­чи­ва­лась. Двое осуж­ден­ных кор­чи­лись на коль­ях, один ле­жал обез­г­лав­лен­ный на тем­ной от кро­ви зем­ле. Но сто­ны и кри­ки не дос­ти­га­ли слу­ха дрем­лю­ще­го эми­ра, заг­лу­ша­емые хо­ром прид­вор­ных льсте­цов, ох­рип­ших от усер­дия. В сво­их пох­ва­лах они не за­бы­ва­ли ве­ли­ко­го ви­зи­ря и дру­гих ми­нис­т­ров, и Ар­с­лан­бе­ка, и му­хо­боя, и каль­ян­щи­ка, спра­вед­ли­во по­ла­гая, что угож­дать на­до на вся­кий слу­чай всем: од­ним — что­бы по­лу­чить для се­бя поль­зу, дру­гим — что­бы не при­чи­ни­ли вре­да.

Арсланбек дав­но с бес­по­кой­с­т­вом прис­лу­ши­вал­ся к стран­но­му гу­лу, до­но­сив­ше­му­ся из­да­ле­ка.

Он по­доз­вал двух са­мых ис­кус­ных и опыт­ных шпи­онов:

— Иди­те и ра­зуз­най­те, по­че­му вол­ну­ет­ся на­род. Воз­в­ра­щай­тесь не­мед­ля.

Шпионы уш­ли, один — пе­ре­оде­тый в ни­щен­с­кие лох­мотья, вто­рой — в одеж­де стран­с­т­ву­юще­го дер­ви­ша.

Но рань­ше чем вер­ну­лись шпи­оны, при­бе­жал, спо­ты­ка­ясь и пу­та­ясь в по­лах сво­его ха­ла­та, блед­ный рос­тов­щик.

— Что слу­чи­лось, поч­тен­ный Джа­фар? — спро­сил Ар­с­лан­бек, ме­ня­ясь в ли­це.

— Бе­да! — от­ве­тил тря­су­щи­ми­ся гу­ба­ми рос­тов­щик. — О дос­то­поч­тен­ный Ар­с­лан­бек, слу­чи­лась боль­шая бе­да. В на­шем го­ро­де по­явил­ся Ход­жа Нас­ред­дин. Я толь­ко что ви­дел его и го­во­рил с ним.

Глаза Ар­с­лан­бе­ка вы­ка­ти­лись из ор­бит и за­мер­ли. Про­ги­бая сво­ей груз­нос­тью сту­пе­ни лес­т­ни­цы, он вбе­жал на по­мост, приг­нул­ся к уху дрем­лю­ще­го эми­ра.

Эмир вдруг под­п­рыг­нул на тро­не так вы­со­ко, слов­но его ткну­ли ши­лом по­ни­же спи­ны.

— Ты лжешь! — зак­ри­чал он, и ли­цо его ис­ка­зи­лось стра­хом и ярос­тью. — Это­го не мо­жет быть! Ка­лиф баг­дад­с­кий не­дав­но пи­сал мне, что от­ру­бил ему го­ло­ву! Сул­тан ту­рец­кий пи­сал, что по­са­дил его на кол! Шах иран­с­кий соб­с­т­вен­но­руч­но пи­сал мне, что по­ве­сил его. Хан хи­вин­с­кий еще в прош­лом го­ду во все­ус­лы­ша­ние объ­явил, что сод­рал с не­го ко­жу! Не мог же он в са­мом де­ле уй­ти нев­ре­ди­мым из рук че­ты­рех го­су­да­рей, этот прок­ля­тый Ход­жа Нас­ред­дин!

Визири и са­нов­ни­ки поб­лед­не­ли, ус­лы­шав имя Ход­жи Нас­ред­ди­на. Му­хо­бой, вздрог­нув, уро­нил свое опа­ха­ло, каль­ян­щик по­пер­х­нул­ся ды­мом и за­каш­лял­ся, льсти­вые язы­ки по­этов при­сох­ли к зу­бам от стра­ха.

— Он здесь! — пов­то­рил Ар­с­лан­бек.

— Ты врешь! — вскри­чал эмир и цар­с­т­вен­ной дланью вле­пил Ар­с­лан­бе­ку уве­сис­тую по­ще­чи­ну. — Ты врешь! А ес­ли он дей­с­т­ви­тель­но здесь, то как он мог про­ник­нуть в Бу­ха­ру, и ку­да го­дит­ся вся твоя стра­жа! Это он, зна­чит, ус­т­ро­ил на ба­за­ре та­кой пе­ре­по­лох се­год­ня ночью! Он хо­тел взбун­то­вать на­род про­тив ме­ня, а ты спал и ни­че­го не слы­шал!

И эмир вле­пил Ар­с­лан­бе­ку вто­рую по­ще­чи­ну.

Арсланбек низ­ко пок­ло­нил­ся, чмок­нул на ле­ту эмир­с­кую ру­ку:

— О по­ве­ли­тель, он здесь, в Бу­ха­ре. Раз­ве ты не слы­шишь?

Далекий гул уси­ли­вал­ся и на­рас­тал, по­доб­но над­ви­га­юще­му­ся зем­лет­ря­се­нию, и вот тол­па вок­руг су­ди­ли­ща, зах­ва­чен­ная об­щим вол­не­ни­ем, то­же на­ча­ла гу­деть, сна­ча­ла не­яс­но и глу­хо, а по­том все гром­че, силь­нее, и эмир по­чув­с­т­во­вал зыб­кое ко­ле­ба­ние по­мос­та и сво­его раз­зо­ло­чен­но­го тро­на. В эту ми­ну­ту из об­ще­го слит­но­го гу­ла, пе­ре­хо­див­ше­го уже в мощ­ный рев, вдруг всплы­ло, и пов­то­ри­лось, и от­да­лось мно­гок­рат­но во всех кон­цах:

— Ход­жа Нас­ред­дин!

— Ход­жа Нас­ред­дин!

Стража бро­си­лась с ды­мя­щи­ми­ся фи­ти­ля­ми к пуш­кам. Ли­цо эми­ра пе­ре­ко­си­лось от вол­не­ния.

— Кон­чай­те! — зак­ри­чал он. — Во дво­рец!

Подобрав по­лы пар­чо­во­го ха­ла­та, он ки­нул­ся во дво­рец; за ним, спо­ты­ка­ясь, бе­жа­ли слу­ги с пус­ты­ми но­сил­ка­ми на пле­чах. И, объ­ятые смя­те­ни­ем, мча­лись, тол­ка­ясь и об­го­няя друг дру­га, те­ряя туф­ли и не ос­та­нав­ли­ва­ясь, что­бы по­доб­рать их, ви­зи­ри, па­ла­чи, му­зы­кан­ты, страж­ни­ки, му­хо­бой и каль­ян­щик. Толь­ко сло­ны про­шес­т­во­ва­ли с преж­ней важ­нос­тью и не­то­роп­ли­вос­тью, ибо они хо­тя и чис­ли­лись в эмир­с­кой сви­те, но не име­ли ни­ка­ких при­чин бо­ять­ся на­ро­да.

Тяжелые, око­ван­ные медью во­ро­та двор­ца зак­ры­лись, про­пус­тив эми­ра и его сви­ту.

А ба­зар­ная пло­щадь, за­топ­лен­ная на­ро­дом, гу­де­ла, шу­ме­ла и вол­но­ва­лась, пов­то­ряя все сно­ва и сно­ва имя Ход­жи Нас­ред­ди­на.

Часть вторая

    Вот лю­бо­пыт­ные про­ис­шес­т­вия; часть их слу­чи­лась в мо­ем при­сут­с­т­вии, а часть рас­ска­за­ли мне лю­ди, ко­то­рым я до­ве­ряю.

    Усама ибн-Мун­кыз «Кни­га на­зи­да­ния».

Глава шестнадцатая

С не­за­па­мят­ных вре­мен бу­хар­с­кие гон­ча­ры се­ли­лись у вос­точ­ных во­рот вок­руг боль­шо­го гли­ня­но­го буг­ра, — и не смог­ли бы выб­рать луч­ше­го мес­та: гли­на бы­ла здесь ря­дом, а во­дой в изо­би­лии снаб­жал их арык, про­те­кав­ший вдоль го­род­с­кой сте­ны. Де­ды, пра­де­ды и прап­ра­де­ды гон­ча­ров сры­ли бу­гор уже до по­ло­ви­ны: из гли­ны стро­или они свои до­ма, из гли­ны ле­пи­ли гор­ш­ки и в гли­ну ло­жи­лись, соп­ро­вож­да­емые го­рес­т­ны­ми воп­ля­ми род­с­т­вен­ни­ков; и по­том, че­рез мно­го лет, не раз, на­вер­ное, слу­ча­лось, что ка­кой-ни­будь гон­чар, вы­ле­пив гор­шок или кув­шин, и вы­су­шив на сол­н­це, и об­ра­бо­тав ог­нем, ди­вил­ся не­бы­ва­ло­му по си­ле и чис­то­те зво­ну гор­ш­ка и не по­доз­ре­вал, что это да­ле­кий пре­док, за­бо­тясь о бла­го­сос­то­янии по­том­ка и о сбы­те его то­ва­ра, об­ла­го­ро­дил гли­ну час­ти­цей сво­его пра­ха и зас­та­вил ее зве­неть по­доб­но чис­то­му се­реб­ру.

Здесь же сто­ял и дом гор­шеч­ни­ка Ни­яза — над са­мым ары­ком, в те­ни мо­гу­чих древ­них ка­ра­га­чей, ше­лес­те­ла под вет­ром лис­т­ва, жур­ча­ла во­да, и с ут­ра до ве­че­ра слы­ша­лись в ма­лень­ком са­ди­ке пес­ни прек­рас­ной Гюль­д­жан.

Ходжа Нас­ред­дин от­ка­зал­ся по­се­лить­ся в до­ме Ни­яза:

— Ме­ня мо­гут схва­тить в тво­ем до­ме, Ни­яз. Я бу­ду но­че­вать не­по­да­ле­ку, я на­шел тут од­но бе­зо­пас­ное мес­то. А днем я бу­ду при­хо­дить сю­да и по­мо­гать те­бе в ра­бо­те.

Так он и де­лал: каж­дое ут­ро еще до сол­н­ца он при­хо­дил к Ни­язу и са­дил­ся вмес­те со ста­ри­ком за гон­чар­ный ста­нок. В ми­ре не бы­ло ре­мес­ла, ко­то­ро­го бы не знал Ход­жа Нас­ред­дин; гон­чар­ное ре­мес­ло знал он от­лич­но, гор­ш­ки по­лу­ча­лись у не­го звон­кие, глад­кие и об­ла­да­ли спо­соб­нос­тью сох­ра­нять во­ду ле­дя­ной да­же в са­мую силь­ную жа­ру. Рань­ше ста­рик, ко­то­ро­му в пос­лед­ние го­ды все ча­ще и ча­ще из­ме­ня­ли гла­за, ед­ва ус­пе­вал сде­лать за день пять или шесть гор­ш­ков, а те­перь вдоль за­бо­ра всег­да су­ши­лись на сол­н­це­пе­ке длин­ные ря­ды — трид­цать, со­рок, а час­то пять­де­сят гор­ш­ков и кув­ши­нов. В ба­зар­ные дни ста­рик воз­в­ра­щал­ся с пол­ным ко­шель­ком, в су­мер­ки из его до­ма по всей ули­це раз­но­сил­ся за­пах мяс­но­го пло­ва.

Соседи ра­до­ва­лись за ста­ри­ка и го­во­ри­ли:

— На­ко­нец-то Ни­язу по­вез­ло и он рас­стал­ся с бед­нос­тью, дай бог, что­бы нав­сег­да!

— Го­во­рят, он на­нял в по­мощь се­бе ра­бот­ни­ка. И го­во­рят еще, что этот ра­бот­ник не­обы­чай­но ис­ку­сен в гон­чар­ном де­ле. И од­наж­ды я на­роч­но за­вер­нул к Ни­язу, что­бы пос­мот­реть на его по­мощ­ни­ка. Но ед­ва я зак­рыл за со­бой ка­лит­ку, как этот по­мощ­ник встал, ушел и не по­ка­зы­вал­ся боль­ше.

— Ста­рик пря­чет сво­его по­мощ­ни­ка. Он бо­ит­ся, на­вер­ное, как бы кто-ни­будь из нас не пе­ре­ма­нил к се­бе та­ко­го ис­кус­но­го мас­те­ра. Вот чу­дак! Раз­ве мы, гон­ча­ры, сов­сем уж ли­ше­ны со­вес­ти и ос­ме­лим­ся по­сяг­нуть на бла­го­по­лу­чие ста­ри­ка, на­шед­ше­го на­ко­нец свое счас­тье!

На том со­се­ди и по­ре­ши­ли, и ни­ко­му, ко­неч­но, не приш­ло в го­ло­ву, что по­мощ­ни­ком у ста­ро­го Ни­яза ра­бо­та­ет сам Ход­жа Нас­ред­дин. Все бы­ли твер­до уве­ре­ны, что Ход­жи Нас­ред­ди­на дав­но уже нет в Бу­ха­ре, он сам рас­пус­тил этот слух, да­бы об­ма­нуть шпи­онов и умень­шить их усер­дие в по­ис­ках. И он дос­тиг сво­ей це­ли: че­рез де­сять дней до­пол­ни­тель­ные зас­та­вы бы­ли сня­ты от всех го­род­с­ких во­рот и ноч­ные до­зо­ры уже не бес­по­ко­или боль­ше жи­те­лей Бу­ха­ры блес­ком фа­ке­лов и зво­ном ору­жия.

Однажды ста­рый Ни­яз дол­го крях­тел и жал­ся, гля­дя на Ход­жу Нас­ред­ди­на, на­ко­нец ска­зал:

— Ты спас ме­ня от раб­с­т­ва, Ход­жа Нас­ред­дин, а дочь мою — от бес­чес­тия. Ты ра­бо­та­ешь вмес­те со мной и де­ла­ешь вде­ся­те­ро боль­ше, чем я. Вот трис­та пять­де­сят тань­га чис­то­го до­хо­да, что вы­ру­чил я от тор­гов­ли гор­ш­ка­ми с тех пор, как ты на­чал по­мо­гать мне. Возь­ми эти день­ги, они по пра­ву при­над­ле­жат те­бе.

Ходжа Нас­ред­дин ос­та­но­вил свой ста­нок и воз­зрил­ся на ста­ри­ка с удив­ле­ни­ем:

— Ты, на­вер­ное, за­бо­лел, поч­тен­ный Ни­яз! Ты го­во­ришь ка­кие-то не­по­нят­ные ве­щи. Ты здесь хо­зя­ин, а я — твой ра­бот­ник, и ес­ли ты дашь мне од­ну де­ся­тую часть до­хо­дов, трид­цать пять тань­га, то я бу­ду прем­но­го до­во­лен.

Он взял по­тер­тый ко­ше­лек Ни­яза, от­с­чи­тал трид­цать пять тань­га и по­ло­жил в кар­ман, ос­таль­ное вер­нул ста­ри­ку. Но ста­рик за­уп­ря­мил­ся и не хо­тел брать:

— Так нель­зя, Ход­жа Нас­ред­дин! Эти день­ги при­над­ле­жат те­бе! Ес­ли уж ты не хо­чешь взять все, возь­ми тог­да хоть по­ло­ви­ну.

Ходжа Нас­ред­дин рас­сер­дил­ся:

— Спрячь свой ко­ше­лек, поч­тен­ный Ни­яз, и не на­ру­шай, по­жа­луй­с­та, зем­ных по­ряд­ков. Что это по­лу­чит­ся на зем­ле, ес­ли все хо­зя­ева нач­нут де­лить до­хо­ды по­ров­ну со сво­ими ра­бот­ни­ка­ми? Тог­да на зем­ле не бу­дет ни хо­зя­ев, ни ра­бот­ни­ков, ни бо­га­тых, ни бед­ных, ни страж­ни­ков, ни эми­ров. По­ду­май сам: раз­ве ал­лах по­тер­пит та­кое на­ру­ше­ние по­ряд­ка? Возь­ми же свой ко­ше­лек и спрячь его по­даль­ше, ина­че ты сво­ими бе­зум­ны­ми пос­туп­ка­ми мо­жешь нав­лечь на лю­дей гнев ал­ла­ха и по­гу­бить тем са­мым весь че­ло­ве­чес­кий род на зем­ле!

С эти­ми сло­ва­ми Ход­жа Нас­ред­дин опять зак­ру­тил но­гой плос­кий гон­чар­ный круг.

— От­лич­ный бу­дет гор­шок! — го­во­рил он, приш­ле­пы­вая по мок­рой гли­не ла­до­ня­ми. — Звон­кий, как го­ло­ва на­ше­го эми­ра! При­дет­ся от­нес­ти этот гор­шок во дво­рец: пусть он хра­нит­ся там на слу­чай, ес­ли эми­ру сни­мут го­ло­ву.

— Смот­ри, Ход­жа Нас­ред­дин, те­бе са­мо­му сни­мут ког­да-ни­будь го­ло­ву за та­кие сло­ва.

— Эге! Ты ду­ма­ешь, это очень лег­ко — снять Ход­же Нас­ред­ди­ну го­ло­ву?

Я — Ход­жа Нас­ред­дин, сам се­бе гос­по­дин,

И ска­жу — не сов­ру — ни­ког­да не ум­ру!

Пусть бу­хар­с­кий эмир го­во­рит на весь мир,

Что смуть­ян я и вор, пусть го­то­вит то­пор,

Но я — Ход­жа Нас­ред­дин, сам се­бе гос­по­дин,

И ска­жу — не сов­ру — ни­ког­да не ум­ру!

Буду жить, бу­ду петь, и на сол­н­це гля­деть,

И кри­чать на весь мир — пусть по­дох­нет эмир!

И сул­тан с дав­них пор мне го­то­вит то­пор,

Шах иран­с­кий — ве­рев­ку, хан хи­вин­с­кий — кос­тер.

Но я — Ход­жа Нас­ред­дин, сам се­бе гос­по­дин,

И ска­жу — не сов­ру — ни­ког­да не ум­ру!

Нищий, бо­сый и го­лый, я — бро­дя­га ве­се­лый,

Буду жить, бу­ду петь и на сол­н­це гля­деть,

Сын на­ро­да лю­би­мый и судь­бою хра­ни­мый,

Я сме­юсь над сул­та­ном, над эми­ром и ха­ном!

Я — Ход­жа Нас­ред­дин — сам се­бе гос­по­дин,

И ска­жу — не сов­ру — ни­ког­да не ум­ру!

За спи­ной Ни­яза в зе­ле­ни ви­ног­рад­ни­ка по­ка­за­лось сме­юще­еся ли­цо Гюль­д­жан. Ход­жа Нас­ред­дин прер­вал пес­ню и на­чал об­ме­ни­вать­ся с Гюль­д­жан ве­се­лы­ми, та­ин­с­т­вен­ны­ми зна­ка­ми.

— Ку­да ты смот­ришь? Что ты уви­дел там? — спро­сил Ни­яз.

— Я ви­жу рай­с­кую пти­цу, прек­рас­нее ко­то­рой нет в ми­ре!

Старик крях­тя обер­нул­ся, но Гюль­д­жан уже скры­лась в зе­ле­ни, и толь­ко ее се­реб­рис­тый смех до­но­сил­ся из­да­ле­ка. Ста­рик дол­го щу­рил под­с­ле­по­ва­тые гла­за и прик­ры­вал их ла­донью от яр­ко­го сол­н­ца, но так ни­че­го и не уви­дел, кро­ме во­робья, пры­га­юще­го по жер­доч­кам.

— Опом­нись, Ход­жа Нас­ред­дин! Где уви­дел ты рай­с­кую пти­цу? Ведь это — прос­той во­ро­бей!

Ходжа Нас­ред­дин сме­ял­ся, а Ни­яз толь­ко по­ка­чи­вал го­ло­вой, не до­га­ды­ва­ясь о при­чи­нах та­кой ве­се­лос­ти.

Вечером пос­ле ужи­на ста­рик, про­во­див Ход­жу Нас­ред­ди­на, взоб­рал­ся на кры­шу и улег­ся там спать, ове­ва­емый теп­лым лас­ко­вым ве­тер­ком. Вско­ре он зах­ра­пел и зас­вис­тел но­сом, и тог­да за ни­зень­ким за­бо­ром раз­дал­ся лег­кий ка­шель: это вер­нул­ся Ход­жа Нас­ред­дин. «Спит», — от­ве­ти­ла ему ше­по­том Гюль­д­жан. Он од­ним прыж­ком мах­нул че­рез за­бор.

Они се­ли у во­до­ема, в те­ни то­по­лей, что ти­хо дре­ма­ли, за­ку­тав­шись в свои длин­ные зе­ле­ные ха­ла­ты. Вы­со­ко в чис­том не­бе сто­яла лу­на, все по­го­лу­бе­ло от ее све­та; чуть слыш­но зве­нел арык, то вспы­хи­вая ис­к­ра­ми и блес­т­ка­ми, то сно­ва те­ря­ясь в те­ни.

Гюльджан сто­яла пе­ред Ход­жой Нас­ред­ди­ном, ос­ве­ща­емая пол­ной лу­ной, са­ма по­доб­ная пол­ной лу­не, строй­ная и гиб­кая, опо­ясан­ная из­быт­ком сво­их во­лос. Он го­во­рил ей ти­хим го­ло­сом:

— Я люб­лю те­бя, ца­ри­ца ду­ши мо­ей, ты моя пер­вая и един­с­т­вен­ная лю­бовь. Я — твой раб, и ес­ли ты за­хо­чешь, сде­лаю все по тво­ему же­ла­нию! Вся моя жизнь бы­ла лишь ожи­да­ни­ем встре­чи с то­бой; и вот — я уви­дел те­бя, и боль­ше уже ни­ког­да не за­бу­ду, и жить без те­бя не смо­гу!

— Ты, на­вер­но, го­во­ришь это не в пер­вый раз, — ска­за­ла она рев­ни­во.

— Я! — вос­к­лик­нул он с не­го­до­ва­ни­ем в го­ло­се. — Как ты мог­ла по­ду­мать!

И го­лос его зву­чал так ис­к­рен­не, что она по­ве­ри­ла, смяг­чи­лась и се­ла ря­дом с ним на зем­ля­ную скамью. Он при­ник гу­ба­ми к ее гу­бам и не от­ры­вал­ся так дол­го, что она за­дох­ну­лась.

— Слу­шай, — ска­за­ла она по­том. — Де­вуш­кам за по­це­луи по­ла­га­ет­ся да­рить что-ни­будь, а ты це­лу­ешь ме­ня каж­дую ночь вот уже боль­ше не­де­ли и хоть бы од­ну бу­лав­ку по­да­рил мне!

— У ме­ня прос­то не бы­ло де­нег, — от­ве­тил он. — Но се­год­ня я по­лу­чил пла­ту от тво­его от­ца, и зав­т­ра, Гюль­д­жан, я при­не­су те­бе бо­га­тый по­да­рок. Что те­бе хо­чет­ся — бу­сы, или пла­ток, или, мо­жет быть, коль­цо с аме­тис­то­вым кам­нем?

— Мне все рав­но, — про­шеп­та­ла она. — Мне все рав­но, до­ро­гой Ход­жа Нас­ред­дин, лишь бы по­лу­чить этот по­да­рок из тво­их рук.

Звенела го­лу­бая во­да в ары­ке, тре­пе­та­ли чис­тым и яс­ным све­том звез­ды в проз­рач­ном не­бе; Ход­жа Нас­ред­дин прид­ви­нул­ся бли­же к де­вуш­ке, про­тя­нул ру­ку к ее гру­ди — и ла­донь его на­пол­ни­лась. Он за­мер, но вдруг из глаз его брыз­ну­ли ис­к­ры; ще­ку его обож­г­ла уве­сис­тая по­ще­чи­на. Он от­шат­нул­ся, за­го­ра­жи­ва­ясь на вся­кий слу­чай лок­тем. Гюль­д­жан вста­ла; ее ды­ха­ние отя­же­ле­ло от гне­ва.

— Я, ка­жет­ся, слы­шал звук по­ще­чи­ны, — крот­ко ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин. — И за­чем обя­за­тель­но драть­ся, ес­ли мож­но ска­зать сло­ва­ми?

— Сло­ва­ми! — пе­ре­би­ла Гюль­д­жан. — Ма­ло то­го, что я, по­за­быв вся­кий стыд, от­к­ры­ла пе­ред то­бой ли­цо, но ты еще тя­нешь свои длин­ные ру­ки ку­да не сле­ду­ет.

— А кто это оп­ре­де­лил, ку­да сле­ду­ет тя­нуть ру­ки и ку­да не сле­ду­ет? — воз­ра­зил Ход­жа Нас­ред­дин в край­нем сму­ще­нии и за­ме­ша­тель­с­т­ве. — Ес­ли бы ты чи­та­ла кни­ги муд­рей­ше­го ибн-Ту­фей­ля…

— Сла­ва бо­гу, — за­паль­чи­во пе­ре­би­ла она, — сла­ва бо­гу, что я не чи­та­ла этих рас­пут­ных книг и блю­ду свою честь, как по­до­ба­ет по­ря­доч­ной де­вуш­ке!

Она по­вер­ну­лась и уш­ла; зас­к­ри­пе­ла ле­сен­ка под ее лег­кой пос­тупью, и ско­ро в ще­лях стен, ого­ра­жи­ва­ющих бал­кон, зас­ве­тил­ся огонь.

«Я оби­дел ее, — раз­мыш­лял Ход­жа Нас­ред­дин. — Как же это я спло­хо­вал? Ну ни­че­го: за­то я те­перь знаю ее ха­рак­тер. Ес­ли она да­ла по­ще­чи­ну мне, зна­чит, она даст по­ще­чи­ну и вся­ко­му дру­го­му и бу­дет на­деж­ной же­ной. Я сог­ла­сен по­лу­чить от нее до же­нить­бы еще де­сять раз по де­сять по­ще­чин, лишь бы пос­ле же­нить­бы она бы­ла так же щед­ра на эти по­ще­чи­ны для дру­гих!»

Он по­до­шел на цы­поч­ках к бал­ко­ну, поз­вал ти­хим го­ло­сом:

— Гюль­д­жан!

Она не от­ве­ти­ла.

— Гюль­д­жан!

Душистая тем­но­та без­мол­в­с­т­во­ва­ла. Ход­жа Нас­ред­дин опе­ча­лил­ся. Сдер­жи­вая го­лос, что­бы не раз­бу­дить ста­ри­ка, он за­пел:

Ты рес­ни­ца­ми ук­ра­ла мое сер­д­це.

Ты осуж­да­ешь ме­ня, а са­ма во­ру­ешь рес­ни­ца­ми.

И ты еще тре­бу­ешь пла­ты за то, что ук­ра­ла мое сер­д­це!

О ди­во! О чу­до! Да где же это ви­да­но?

Когда и кто пла­тил во­рам?

Подари же мне бес­п­лат­но два или три по­це­луя.

Нет, мне это­го ма­ло!

Есть по­це­луи, как горь­кая во­да,

Чем боль­ше пьешь, тех боль­ше жаж­дешь.

Ты зак­ры­ла пе­ре­до мной свои две­ри —

О, пусть луч­ше кровь моя вы­те­чет на зем­лю!

И где те­перь я най­ду свое ус­по­ко­ение?

Может быть, ты на­учишь ме­ня?