Возмутитель спокойствия (издание 1956 года)

Ходжа Нас­ред­дин ре­шил пе­ре­но­че­вать на клад­би­ще, спра­вед­ли­во рас­су­див, что ка­кое бы ни под­ня­лось смя­те­ние, усоп­шие все рав­но не бу­дут бе­гать, во­пить, кри­чать и раз­ма­хи­вать фа­ке­ла­ми.

Так Ход­жа Нас­ред­дин, воз­му­ти­тель спо­кой­с­т­вия и се­ятель раз­до­ров, за­кон­чил, впол­не дос­той­но сво­его ти­ту­ла, пер­вый день пре­бы­ва­ния в род­ном го­ро­де. При­вя­зав к од­но­му из над­г­ро­бий иша­ка, он удоб­но ус­т­ро­ил­ся на мо­ги­ле и ско­ро ус­нул. А в го­ро­де еще дол­го про­дол­жа­лось смя­те­ние — шум, гул, кри­ки, звон и пу­шеч­ная паль­ба.

Глава девятая

Но как толь­ко заб­рез­жил рас­свет, по­тус­к­не­ли звез­ды и выс­ту­пи­ли из тем­но­ты не­яс­ные очер­та­ния пред­ме­тов — на пло­щадь выш­ли мно­гие сот­ни ме­тель­щи­ков, му­сор­щи­ков, плот­ни­ков и гли­но­бит­чи­ков; они друж­но взя­лись за ра­бо­ту: под­ня­ли оп­ро­ки­ну­тые на­ве­сы, по­чи­ни­ли мос­ты, за­де­ла­ли про­ло­мы в за­бо­рах, соб­ра­ли все щеп­ки и че­реп­ки, — и пер­вые лу­чи сол­н­ца уже не зас­та­ли в Бу­ха­ре ни­ка­ких сле­дов ноч­но­го смя­те­ния.

И на­чал­ся ба­зар.

Когда Ход­жа Нас­ред­дин, хо­ро­шо выс­пав­ший­ся в те­ни мо­гиль­но­го па­мят­ни­ка, при­ехал на пло­щадь, она уже вся гу­де­ла, вол­но­ва­лась и дви­га­лась, за­топ­лен­ная из кон­ца в ко­нец раз­ноп­ле­мен­ной, раз­но­языч­ной, мно­гоц­вет­ной тол­пой. «До­ро­гу! До­ро­гу!» — кри­чал Ход­жа Нас­ред­дин, но да­же сам с тру­дом раз­ли­чал свой го­лос в ты­ся­чах дру­гих го­ло­сов, ибо кри­ча­ли все: куп­цы, по­гон­щи­ки, во­до­но­сы, ци­рюль­ни­ки, бро­дя­чие дер­ви­ши, ни­щие, ба­зар­ные зу­бо­де­ры, пот­ря­сав­шие ржа­вы­ми и страш­ны­ми ору­ди­ями сво­его ре­мес­ла. Раз­ноц­вет­ные ха­ла­ты, чал­мы, по­по­ны, ков­ры, ки­тай­с­кая речь, араб­с­кая, ин­дус­ская, мон­голь­с­кая и еще мно­жес­т­во вся­ких на­ре­чий — все это сли­лось во­еди­но, ка­ча­лось, дви­га­лось, гу­де­ло, и под­ни­ма­лась пыль, и за­му­ти­лось не­бо, а на пло­щадь бес­ко­неч­ны­ми по­то­ка­ми при­бы­ва­ли но­вые сот­ни лю­дей, рас­к­ла­ды­ва­ли то­ва­ры и при­со­еди­ня­ли свои го­ло­са к об­ще­му ре­ву. Гон­ча­ры вы­би­ва­ли па­лоч­ка­ми звон­кую дробь на сво­их гор­ш­ках и хва­та­ли про­хо­жих за по­лы ха­ла­тов, уго­ва­ри­вая пос­лу­шать и, пле­нив­шись чис­то­тою зво­на, ку­пить; в че­кан­ном ря­ду нес­тер­пи­мо для глаз си­яла медь, воз­дух сто­нал от го­во­ра ма­лень­ких мо­ло­точ­ков, ко­то­ры­ми мас­те­ра вы­би­ва­ли узо­ры на под­но­сах и кув­ши­нах, рас­х­ва­ли­вая гром­ки­ми го­ло­са­ми свое ис­кус­ство и по­но­ся ис­кус­ство со­се­дей. Юве­ли­ры пла­ви­ли в ма­лень­ких гор­нах се­реб­ро, тя­ну­ли зо­ло­то, шли­фо­ва­ли на ко­жа­ных кру­гах дра­го­цен­ные ин­дий­с­кие са­моц­ве­ты, лег­кий ве­тер по­рой до­но­сил сю­да гус­тую вол­ну бла­го­уха­ний из со­сед­не­го ря­да, где тор­го­ва­ли ду­ха­ми, ро­зо­вым мас­лом, ам­б­рой, мус­ку­сом и раз­лич­ны­ми пря­нос­тя­ми; в сто­ро­ну ухо­дил нес­кон­ча­емый ков­ро­вый ряд — пес­т­рый, узор­ный, цве­тис­тый, ра­зук­ра­шен­ный пер­сид­с­ки­ми, да­мас­ски­ми, те­кин­с­ки­ми ков­ра­ми, каш­гар­с­ки­ми па­ла­са­ми, цвет­ны­ми по­по­на­ми, до­ро­ги­ми и де­ше­вы­ми, для прос­тых ко­ней и для бла­го­род­ных.

Потом Ход­жа Нас­ред­дин ми­но­вал шел­ко­вый ряд, се­дель­ный, ору­жей­ный и кра­силь­ный ря­ды, не­воль­ни­чий ры­нок, шер­с­то­бит­ный двор — и все это бы­ло толь­ко на­ча­лом ба­за­ра, а даль­ше тя­ну­лись еще сот­ни раз­лич­ных ря­дов; и чем глуб­же в тол­пу про­би­вал­ся на сво­ем иша­ке Ход­жа Нас­ред­дин, тем ог­лу­ши­тель­нее во­пи­ли, кри­ча­ли, спо­ри­ли, тор­го­ва­ли вок­руг; да, это был все тот же ба­зар, зна­ме­ни­тый и нес­рав­нен­ный бу­хар­с­кий ба­зар, рав­но­го ко­то­ро­му не име­ли в то вре­мя ни Да­маск, ни са­мый Баг­дад!

Но вот ря­ды кон­чи­лись, и гла­зам Ход­жи Нас­ред­ди­на от­к­рыл­ся эмир­с­кий дво­рец, об­не­сен­ный вы­со­кой сте­ной с бой­ни­ца­ми и зуб­ча­тым вер­хом. Че­ты­ре баш­ни по уг­лам бы­ли ис­кус­но об­ли­цо­ва­ны раз­ноц­вет­ной мо­за­икой, над ко­то­рой дол­гие го­ды тру­ди­лись араб­с­кие и иран­с­кие мас­те­ра.

Перед во­ро­та­ми двор­ца рас­ки­нул­ся пес­т­рый та­бор. В те­ни изод­ран­ных на­ве­сов ле­жа­ли и си­де­ли на ка­мы­шо­вых ци­нов­ках лю­ди, ис­том­лен­ные ду­хо­той, — оди­но­кие и со сво­ими семь­ями; жен­щи­ны ука­чи­ва­ли мла­ден­цев, ва­ри­ли пи­щу в кот­лах, што­па­ли рва­ные ха­ла­ты и оде­яла; всю­ду бе­га­ли по­лу­го­лые ре­бя­тиш­ки, кри­ча­ли, дра­лись и па­да­ли, весь­ма не­поч­ти­тель­но об­ра­щая ко двор­цу ту часть те­ла, ко­то­рая неп­ри­лич­на для со­зер­ца­ния. Муж­чи­ны спа­ли, или за­ни­ма­лись раз­лич­ны­ми до­маш­ни­ми де­ла­ми, или бе­се­до­ва­ли меж­ду со­бой, усев­шись вок­руг чай­ни­ков. «Эге! Да эти лю­ди жи­вут здесь не пер­вый день!» — по­ду­мал Ход­жа Нас­ред­дин.

Его вни­ма­ние прив­лек­ли двое: пле­ши­вый и бо­ро­да­тый. Они, по­вер­нув­шись спи­на­ми друг к дру­гу, ле­жа­ли пря­мо на го­лой зем­ле, каж­дый под сво­им на­ве­сом, а меж­ду ни­ми бы­ла при­вя­за­на к то­по­ле­во­му ко­лыш­ку бе­лая ко­за, до то­го то­щая, что ее реб­ра гро­зи­ли прор­вать об­лез­шую шку­ру. Она с жа­лоб­ным бле­яни­ем гло­да­ла ко­лы­шек, объ­еден­ный уже до по­ло­ви­ны.

Ходжа Нас­ред­дин был очень лю­бо­пы­тен и не мог удер­жать­ся от воп­ро­са:

— Мир вам, жи­те­ли Бла­го­род­ной Бу­ха­ры! Ска­жи­те мне, дав­но ли вы пе­реш­ли в цы­ган­с­кое сос­ло­вие?

— Не смей­ся над на­ми, о пут­ник! — от­ве­тил бо­ро­да­тый. — Мы не цы­га­не, мы та­кие же доб­рые му­суль­ма­не, как ты сам.

— По­че­му же вы не си­ди­те до­ма, ес­ли вы доб­рые му­суль­ма­не? Че­го вы жде­те здесь пе­ред двор­цом?

— Мы ждем спра­вед­ли­во­го и мно­го­ми­лос­ти­во­го су­да эми­ра, на­ше­го вла­ды­ки, по­ве­ли­те­ля и гос­по­ди­на, зат­ме­ва­юще­го сво­им блес­ком са­мое сол­н­це.

— Так! — ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин, не скры­вая нас­меш­ки. — И дав­но вы жде­те спра­вед­ли­во­го и мно­го­ми­лос­ти­во­го су­да эми­ра, ва­ше­го вла­ды­ки, по­ве­ли­те­ля и гос­по­ди­на, зат­ме­ва­юще­го сво­им блес­ком са­мое сол­н­це?

— Мы ждем уже шес­тую не­де­лю, о пут­ник! — вме­шал­ся пле­ши­вый. — Вот этот бо­ро­да­тый су­тя­га, да по­ка­ра­ет его ал­лах, да под­с­те­лет шай­тан свой хвост на его ло­же! — этот бо­ро­да­тый су­тя­га — мой стар­ший брат. Наш отец умер и ос­та­вил нам скром­ное нас­лед­с­т­во, мы раз­де­ли­ли все, кро­ме ко­зы. Пусть эмир рас­су­дит, ко­му из нас она дол­ж­на при­над­ле­жать.

— Но где же ос­таль­ное иму­щес­т­во, дос­тав­ше­еся вам в нас­лед­с­т­во?

— Мы все об­ра­ти­ли в день­ги; ведь со­чи­ни­те­лям жа­лоб на­до пла­тить, и пис­цам, при­ни­ма­ющим жа­ло­бы, то­же на­до пла­тить, и страж­ни­кам на­до пла­тить, и еще мно­гим.

Плешивый вдруг сор­вал­ся с мес­та, бро­сил­ся нав­с­т­ре­чу гряз­но­му бо­со­му дер­ви­шу в ос­т­ро­ко­неч­ной шап­ке и с чер­ной вы­дол­б­лен­ной тык­вой на бо­ку:

— По­мо­лись, свя­той че­ло­век! По­мо­лись, что­бы суд окон­чил­ся в мою поль­зу!

Дервиш взял день­ги, на­чал мо­лить­ся. И каж­дый раз, ког­да он про­из­но­сил зак­лю­чи­тель­ные сло­ва мо­лит­вы, пле­ши­вый бро­сал в его тык­ву но­вую мо­не­ту и зас­тав­лял пов­то­рять все сыз­но­ва.

Бородатый с бес­по­кой­с­т­вом под­нял­ся, об­ша­рил гла­за­ми тол­пу. Пос­ле не­дол­гих по­ис­ков он за­ме­тил вто­ро­го дер­ви­ша, еще бо­лее гряз­но­го и обор­ван­но­го и, сле­до­ва­тель­но, еще бо­лее свя­то­го. Этот дер­виш пот­ре­бо­вал не­по­мер­ные день­ги, бо­ро­да­тый на­чал тор­го­вать­ся, но дер­виш, по­ко­пав­шись под сво­ей шап­кой, дос­тал от­ту­да це­лую горсть круп­ных вшей, и бо­ро­да­тый, удос­то­ве­рив­шись в его свя­тос­ти, сог­ла­сил­ся. Пог­ля­ды­вая с тор­жес­т­вом на сво­его млад­ше­го бра­та, он от­с­чи­тал день­ги. Дер­виш, опус­тив­шись на ко­ле­ни, на­чал гром­ко мо­лить­ся, пе­рек­ры­вая сво­им ба­сом тон­кий го­лос пер­во­го дер­ви­ша. Тог­да пле­ши­вый, обес­по­ко­ив­шись, до­ба­вил де­нег сво­ему дер­ви­шу, а бо­ро­да­тый — сво­ему, и оба дер­ви­ша, ста­ра­ясь прев­зой­ти друг дру­га, зак­ри­ча­ли и за­во­пи­ли так гром­ко, что ал­лах, на­вер­ное, при­ка­зал ан­ге­лам зак­рыть ок­на в сво­их чер­то­гах, опа­са­ясь ог­лох­нуть. Ко­за, об­г­ла­ды­вая то­по­ле­вый ко­лы­шек, бле­яла жа­лоб­но и про­тяж­но.

Плешивый бро­сил ей пол­с­но­па кле­ве­ра, но бо­ро­да­тый зак­ри­чал:

— Убе­ри свой гряз­ный, во­ню­чий кле­вер от мо­ей ко­зы!

Он от­ш­выр­нул кле­вер да­ле­ко в сто­ро­ну и пос­та­вил пе­ред ко­зой гор­шок с от­ру­бя­ми.

— Нет! — злоб­но за­во­пил пле­ши­вый брат. — Моя ко­за не бу­дет есть твои от­ру­би!

Горшок по­ле­тел вслед за кле­ве­ром, раз­бил­ся, от­ру­би пе­ре­ме­ша­лись с до­рож­ной пылью, а братья в ярос­т­ной схват­ке ка­та­лись уже по зем­ле, осы­пая друг дру­га уда­ра­ми и прок­ля­ти­ями.

— Два ду­ра­ка де­рут­ся, два жу­ли­ка мо­лят­ся, а ко­за тем вре­ме­нем по­дох­ла с го­ло­да, — ска­зал, по­ка­чав го­ло­вой, Ход­жа Нас­ред­дин. — Эй вы, доб­ро­де­тель­ные и лю­бя­щие братья, взгля­ни­те сю­да! Ал­лах по-сво­ему рас­су­дил ваш спор и заб­рал ко­зу се­бе!

Братья, опом­нив­шись, от­пус­ти­ли друг дру­га и дол­го сто­яли с ок­ро­вав­лен­ны­ми ли­ца­ми, раз­г­ля­ды­вая из­дох­шую ко­зу. На­ко­нец пле­ши­вый ска­зал:

— На­до снять шку­ру.

— Я сни­му шку­ру! — быс­т­ро отоз­вал­ся бо­ро­да­тый.

— По­че­му же ты? — спро­сил вто­рой; плешь его по­баг­ро­ве­ла от ярос­ти.

— Ко­за моя, зна­чит, и шку­ра моя!

— Нет, моя!

Ходжа Нас­ред­дин не ус­пел вста­вить сло­ва, как братья опять ка­та­лись по зем­ле, и ни­че­го нель­зя бы­ло ра­зоб­рать в этом хри­пя­щем клуб­ке, толь­ко на мгно­ве­ние вы­су­нул­ся гряз­ный ку­лак с за­жа­тым в нем пуч­ком чер­ных во­лос, из че­го Ход­жа Нас­ред­дин зак­лю­чил, что стар­ший брат ли­шил­ся зна­чи­тель­ной час­ти сво­ей бо­ро­ды.

Безнадежно мах­нув ру­кой, Ход­жа Нас­ред­дин по­ехал даль­ше.

Навстречу ему по­пал­ся куз­нец с кле­ща­ми за по­ясом — тот са­мый, с ко­то­рым Ход­жа Нас­ред­дин раз­го­ва­ри­вал вче­ра у во­до­ема.

— Здрав­с­т­вуй, куз­нец! — ра­дос­т­но зак­ри­чал Ход­жа Нас­ред­дин. — Вот мы и встре­ти­лись, хо­тя я и не ус­пел еще вы­пол­нить сво­ей клят­вы. Что ты здесь де­ла­ешь, куз­нец, раз­ве и ты при­шел на эмир­с­кий суд?

— Толь­ко бу­дет ли поль­за от это­го су­да? — уг­рю­мо от­ве­тил куз­нец. — Я при­шел с жа­ло­бой от куз­неч­но­го ря­да. Нам да­ли пят­над­цать страж­ни­ков, что­бы мы кор­ми­ли их три ме­ся­ца, но про­шел уже це­лый год, а мы все кор­мим и кор­мим и тер­пим боль­шие убыт­ки.

— А я при­шел от кра­силь­но­го ря­да, — вме­шал­ся ка­кой-то че­ло­век со сле­да­ми крас­ки на ру­ках, с ли­цом, по­зе­ле­нев­шим от ядо­ви­тых па­ров, ко­то­рые вды­хал он ежед­нев­но от вос­хо­да до за­ка­та. — Я при­нес та­кую же точ­но жа­ло­бу. К нам пос­та­ви­ли на про­кор­м­ле­ние двад­цать пять страж­ни­ков, тор­гов­ля на­ша раз­ру­ши­лась, до­хо­ды на­ши приш­ли в упа­док. Мо­жет быть, эмир сми­лу­ет­ся и ос­во­бо­дит нас от это­го нес­тер­пи­мо­го яр­ма.

— И за что толь­ко вы опол­чи­лись на бед­ных страж­ни­ков! — вос­к­лик­нул Ход­жа Нас­ред­дин. — Пра­во же, они не са­мые худ­шие и про­жор­ли­вые сре­ди жи­те­лей Бу­ха­ры. Вы без­ро­пот­но кор­ми­те са­мо­го эми­ра, всех его ви­зи­рей и са­нов­ни­ков, кор­ми­те две ты­ся­чи мулл и шесть ты­сяч дер­ви­шей, — по­че­му же нес­час­т­ные страж­ни­ки дол­ж­ны го­ло­дать? И раз­ве не зна­ете вы по­го­вор­ки: там, где на­шел се­бе про­пи­та­ние один ша­кал, сей­час же за­во­дит­ся еще де­ся­ток? Я не по­ни­маю ва­ше­го не­до­воль­с­т­ва, о куз­нец и кра­силь­щик!

— Ти­ше! — ска­зал куз­нец, ог­ля­ды­ва­ясь.

Красильщик смот­рел на Ход­жу Нас­ред­ди­на с уп­ре­ком:

— Ты опас­ный че­ло­век, пут­ник, и сло­ва твои не доб­ро­де­тель­ны. Но эмир наш мудр и мно­го­ми­лос­тив…

Он не до­го­во­рил, по­то­му что за­вы­ли тру­бы, уда­ри­ли ба­ра­ба­ны, весь пес­т­рый та­бор вско­лых­нул­ся, при­шел в дви­же­ние — и тя­же­ло от­к­ры­лись око­ван­ные медью во­ро­та двор­ца.

— Эмир! Эмир! — по­нес­лись кри­ки, и на­род со всех кон­цов хлы­нул ко двор­цу, что­бы взгля­нуть на сво­его по­ве­ли­те­ля.

Ходжа Нас­ред­дин за­нял са­мое удоб­ное мес­то в пер­вых ря­дах.

Сначала из во­рот вы­бе­жа­ли гла­ша­таи:

— До­ро­гу эми­ру! До­ро­гу свет­лей­ше­му эми­ру! До­ро­гу по­ве­ли­те­лю пра­во­вер­ных!

Следом за ни­ми выс­ко­чи­ла стра­жа, ко­ло­тя пал­ка­ми нап­ра­во и на­ле­во, по го­ло­вам и спи­нам лю­бо­пыт­ных, прид­ви­нув­ших­ся слиш­ком близ­ко; в тол­пе об­ра­зо­вал­ся ши­ро­кий про­ход, и выш­ли тог­да му­зы­кан­ты с ба­ра­ба­на­ми, флей­та­ми, буб­на­ми и кар­на­ями; за ни­ми сле­до­ва­ла сви­та — в шел­ках и зо­ло­те, с кри­вы­ми саб­ля­ми в бар­хат­ных нож­нах, усы­пан­ных дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми; по­том про­ве­ли двух сло­нов с вы­со­ки­ми сул­та­на­ми на го­ло­вах; на­ко­нец, вы­нес­ли пыш­но ра­зук­ра­шен­ные но­сил­ки, в ко­то­рых под тя­же­лым пар­чо­вым бал­да­хи­ном воз­ле­жал сам ве­ли­кий эмир.

Толпа за­ро­ко­та­ла, за­гу­де­ла нав­с­т­ре­чу ему; слов­но бы ве­тер про­шел по всей пло­ща­ди, и на­род рас­п­рос­тер­ся ниц, как это­го тре­бо­вал эмир­с­кий указ, по­ве­ле­вав­ший вер­но­под­дан­ным смот­реть на сво­его вла­ды­ку, с по­до­бос­т­рас­ти­ем и обя­за­тель­но сни­зу вверх. Пе­ред но­сил­ка­ми бе­жа­ли слу­ги, рас­сти­лая ков­ры на пу­ти, спра­ва от но­си­лок шел двор­цо­вый му­хо­бой с опа­ха­лом из кон­с­ких хвос­тов на пле­че, а сле­ва сте­пен­но и важ­но ша­гал эмир­с­кий каль­ян­щик с ту­рец­ким зо­ло­тым каль­яном в ру­ках. Шес­т­вие за­мы­ка­ла стра­жа в мед­ных шле­мах, со щи­та­ми, копь­ями, са­мос­т­ре­ла­ми и саб­ля­ми на­го­ло; в са­мом хвос­те вез­ли две ма­лень­кие пуш­ки. Все это ос­ве­ща­лось яр­ким по­лу­ден­ным сол­н­цем, — оно заж­г­ло дра­го­цен­ные кам­ни, го­ре­ло на зо­ло­тых и се­реб­ря­ных ук­ра­ше­ни­ях, жар­ким блес­ком от­ра­жа­лось в мед­ных щи­тах и шле­мах, си­яло на бе­лой ста­ли об­на­жен­ных клин­ков… Но в ог­ром­ной, рас­п­рос­тер­той ниц тол­пе не бы­ло ни дра­го­цен­ных кам­ней, ни зо­ло­та, ни се­реб­ра, ни да­же ме­ди, — ни­че­го, что мог­ло бы, ра­дуя сер­д­ца, го­реть и си­ять под сол­н­цем, — толь­ко лох­мотья, ни­ще­та, го­лод; и ког­да пыш­ная эмир­с­кая про­цес­сия дви­га­лась че­рез мо­ре гряз­но­го, тем­но­го, за­би­то­го и обор­ван­но­го на­ро­да, по­хо­же бы­ло, что тя­нут сквозь жал­кое ру­би­ще тон­кую и един­с­т­вен­ную зо­ло­тую нить.

Высокий, ус­т­лан­ный ков­ра­ми по­мост, от­ку­да над­ле­жа­ло эми­ру из­лить на пре­дан­ный ему на­род свою ми­лость, был уже оцеп­лен со всех сто­рон страж­ни­ка­ми, а вни­зу на лоб­ном мес­те хло­по­та­ли па­ла­чи, го­то­вясь к ис­пол­не­нию эмир­с­кой во­ли: ис­пы­ты­ва­ли гиб­кость пруть­ев и кре­пость па­лок, вы­ма­чи­ва­ли в та­зах мно­гох­вос­тые сы­ро­мят­ные пле­ти, ста­ви­ли ви­се­ли­цы, то­чи­ли то­по­ры и ук­реп­ля­ли в зем­ле за­ос­т­рен­ные колья. Рас­по­ря­жал­ся на­чаль­ник двор­цо­вой стра­жи Ар­с­лан­бек, прос­ла­вив­ший­ся сви­ре­пос­тью да­ле­ко за пре­де­ла­ми Бу­ха­ры; он был кра­сен ли­цом, гру­зен те­лом и че­рен во­ло­сом, бо­ро­да пок­ры­ва­ла всю его грудь и опус­ка­лась на жи­вот, го­лос его был по­до­бен вер­б­люжь­ему ре­ву.

Он щед­ро раз­да­вал зу­бо­ты­чи­ны, пин­ки, но вдруг весь изог­нул­ся и зад­ро­жал в по­до­бос­т­рас­тии.

Носилки, плав­но ко­лы­ха­ясь, под­ня­лись на по­мост, и эмир, от­ки­нув бал­да­хин, явил на­ро­ду свое ли­цо.

Глава десятая

Он был не очень уж кра­сив с ви­ду, прес­вет­лый эмир; ли­цо его, ко­то­рое прид­вор­ные по­эты всег­да срав­ни­ва­ли в сво­их сти­хах с пол­ной се­реб­рис­той лу­ной, го­раз­до бо­лее на­по­ми­на­ло пе­рез­ре­лую, вя­лую ды­ню. Ког­да эмир, под­дер­жи­ва­емый ви­зи­ря­ми, встал с но­си­лок, что­бы пе­ре­сесть на зо­ло­че­ный трон, Ход­жа Нас­ред­дин убе­дил­ся, что и стан его, воп­ре­ки еди­но­душ­но­му ут­вер­ж­де­нию прид­вор­ных по­этов, да­ле­ко не по­до­бен строй­но­му ки­па­ри­су; ту­ло­ви­ще эми­ра бы­ло туч­ным и груз­ным, ру­ки — ко­рот­ки­ми, а но­ги — столь кри­вы­ми, что да­же ха­лат не мог скрыть их урод­с­т­ва.

Визири за­ня­ли свои мес­та с пра­вой сто­ро­ны, мул­лы и са­нов­ни­ки — с ле­вой, пис­цы со сво­ими кни­га­ми и чер­ниль­ни­ца­ми раз­мес­ти­лись вни­зу, прид­вор­ные по­эты выс­т­ро­ились по­лук­ру­гом по­за­ди тро­на, гля­дя в за­ты­лок эми­ру пре­дан­ны­ми гла­за­ми. Двор­цо­вый му­хо­бой взмах­нул опа­ха­лом. Каль­ян­щик су­нул в рот сво­ему гос­по­ди­ну зо­ло­той чу­бук. Тол­па вок­руг по­мос­та за­та­ила ды­ха­ние. Ход­жа Нас­ред­дин, при­под­няв­шись в сед­ле и вы­тя­нув шею, весь об­ра­тил­ся в слух.

Эмир сон­но кив­нул го­ло­вой. Страж­ни­ки рас­сту­пи­лись, про­пус­кая пле­ши­во­го и бо­ро­да­то­го, дож­дав­ших­ся, на­ко­нец, сво­ей оче­ре­ди. Братья под­пол­з­ли на ко­ле­нях к по­мос­ту, кос­ну­лись гу­ба­ми ков­ра, сви­сав­ше­го до зем­ли.

— Встань­те! — при­ка­зал ве­ли­кий ви­зирь Бах­ти­яр. Братья вста­ли, не ос­ме­ли­ва­ясь от­рях­нуть пыль со сво­их ха­ла­тов. Их язы­ки зап­ле­та­лись от стра­ха, речь бы­ла не­по­нят­на и сбив­чи­ва. Но Бах­ти­яр был мно­го­опыт­ный ви­зирь и по­нял все с по­лус­ло­ва.

— Где ва­ша ко­за? — не­тер­пе­ли­во прер­вал он брать­ев.

Плешивый от­ве­тил ему:

— Она умер­ла, о вы­со­ко­рож­ден­ный ви­зирь! Ал­лах взял на­шу ко­зу к се­бе. Но ко­му же из нас дол­ж­на те­перь при­над­ле­жать ее шку­ра?

Бахтияр по­вер­нул­ся к эми­ру:

— Ка­ко­во бу­дет твое ре­ше­ние, о муд­рей­ший из по­ве­ли­те­лей?

Эмир про­тяж­но зев­нул и с ви­дом пол­но­го без­раз­ли­чия зак­рыл гла­за. Бах­ти­яр поч­ти­тель­но скло­нил го­ло­ву, отя­го­щен­ную бе­лой чал­мой:

— Я про­чел ре­ше­ние на тво­ем ли­це, о вла­ды­ка!.. Слу­шай­те, — об­ра­тил­ся он к брать­ям; они опус­ти­лись на ко­ле­ни, го­то­вясь поб­ла­го­да­рить эми­ра за муд­рость, спра­вед­ли­вость и ми­ло­сер­дие. Бах­ти­яр объ­явил при­го­вор; пис­цы зас­к­ри­пе­ли перь­ями, за­пи­сы­вая его сло­ва в тол­с­тые кни­ги.

— По­ве­ли­тель пра­во­вер­ных и сол­н­це все­лен­ной, наш ве­ли­кий эмир, да пре­бу­дет над ним бла­гос­ло­ве­ние ал­ла­ха, рас­су­дить со­из­во­лил, что ес­ли ко­зу взял к се­бе ал­лах, то шку­ра ее по спра­вед­ли­вос­ти дол­ж­на при­над­ле­жать на­мес­т­ни­ку ал­ла­ха на зем­ле, то есть ве­ли­ко­му эми­ру, для че­го над­ле­жит снять с ко­зы шку­ру, вы­су­шить и об­ра­бо­тать ее и при­нес­ти во дво­рец и сдать в каз­ну.

Братья в рас­те­рян­нос­ти пе­рег­ля­ну­лись, по тол­пе про­бе­жал лег­кий ше­пот. Бах­ти­яр про­дол­жал раз­дель­но и гром­ко:

— Кро­ме то­го, над­ле­жит взыс­кать с тя­жу­щих­ся су­деб­ную пош­ли­ну в раз­ме­ре двух­сот тань­га, и двор­цо­вую пош­ли­ну в раз­ме­ре по­лу­то­рас­та тань­га, и на­лог на со­дер­жа­ние пис­цов в раз­ме­ре пя­ти­де­ся­ти тань­га, и по­жер­т­во­ва­ние на ук­ра­ше­ние ме­че­тей, — и все это над­ле­жит взыс­кать с них не­мед­лен­но день­га­ми, или одеж­дой, или про­чим иму­щес­т­вом.

И еще не ус­пел он за­кон­чить, как страж­ни­ки по зна­ку Ар­с­лан­бе­ка ки­ну­лись к брать­ям, от­та­щи­ли в сто­ро­ну, раз­вя­за­ли их по­яса и вы­вер­ну­ли кар­ма­ны, сор­ва­ли ха­ла­ты, ста­щи­ли са­по­ги и вы­тол­ка­ли в шею, бо­сых и по­лу­го­лых, ед­ва прик­ры­ва­ющих жал­кой одеж­дой свой срам.

Все это про­изош­ло в пол­ми­ну­ты. Сра­зу же пос­ле объ­яв­ле­ния при­го­во­ра весь хор прид­вор­ных по­этов при­шел в дви­же­ние и на­чал сла­вос­ло­вие на раз­ные го­ло­са:

— О муд­рый эмир, о муд­рей­ший из муд­рых, о умуд­рен­ный муд­рос­тью муд­рых, о над муд­ры­ми муд­рый эмир!..

Так они вос­к­ли­ца­ли дол­го, вы­тя­ги­вая шеи по нап­рав­ле­нию к тро­ну; каж­дый ста­рал­ся, что­бы эмир от­ли­чил его го­лос из всех дру­гих го­ло­сов. А прос­тые лю­ди, тол­пив­ши­еся вок­руг по­мос­та, мол­ча­ли, с жа­лос­тью гля­дя на брать­ев.

— Ну вот, — за­ме­тил бла­го­чес­ти­вым то­ном Ход­жа Нас­ред­дин, об­ра­ща­ясь к нес­час­т­ным, ко­то­рые гром­ко ры­да­ли в объ­яти­ях друг дру­га. — Вы все-та­ки не зря про­си­де­ли шесть не­дель на пло­ща­ди. На­ко­нец-то вы дож­да­лись спра­вед­ли­во­го и все­ми­лос­ти­во­го ре­ше­ния, ибо из­вес­т­но всем, что в ми­ре нет ни­ко­го муд­рее и ми­ло­сер­д­нее на­ше­го эми­ра, а ес­ли кто-ни­будь сом­не­ва­ет­ся в этом, — и он об­вел гла­за­ми сво­их со­се­дей в тол­пе, — то не­дол­го крик­нуть страж­ни­ков, и они пре­да­дут не­чес­тив­ца в ру­ки па­ла­чей, и уж тем ни­че­го не сто­ит разъ­яс­нить че­ло­ве­ку всю ги­бель­ность его заб­луж­де­ний. Сту­пай­те с ми­ром до­мой, о братья; ес­ли впредь у вас слу­чит­ся спор из-за ку­ри­цы — при­хо­ди­те сно­ва на эмир­с­кий суд, но пред­ва­ри­тель­но не за­будь­те про­дать свои до­ма, ви­ног­рад­ни­ки и по­ля, ибо ина­че вы не смо­же­те уп­ла­тить всех пош­лин.

— О, луч­ше бы нам уме­реть вмес­те с на­шей ко­зой! — вос­к­лик­ну­ли братья, ро­няя круп­ные сле­зы.

— Вы ду­ма­ете, там, на не­бе, ма­ло сво­их ду­ра­ков? — от­ве­тил Ход­жа Нас­ред­дин. — Дос­той­ные до­ве­рия лю­ди го­во­ри­ли мне, что нын­че и ад и рай на­би­ты ду­ра­ка­ми до от­ка­за — боль­ше ту­да не пус­ка­ют. Я пред­с­ка­зы­ваю вам бес­смер­тие, братья, и ухо­ди­те ско­рей от­сю­да, по­то­му что страж­ни­ки на­ча­ли уже пог­ля­ды­вать в на­шу сто­ро­ну, а я не мо­гу рас­счи­ты­вать на бес­смер­тие, по­доб­но вам.

Братья уш­ли, гром­ко ры­дая, ца­ра­пая ли­ца и по­сы­пая го­ло­вы жел­той до­рож­ной пылью.

Перед эмир­с­ким су­дом пред­с­тал куз­нец. Он из­ло­жил глу­хим и уг­рю­мым го­ло­сом свою жа­ло­бу. Ве­ли­кий ви­зирь Бах­ти­яр по­вер­нул­ся к эми­ру:

— Ка­ко­во бу­дет твое ре­ше­ние, о по­ве­ли­тель?

Эмир спал, при­от­к­рыв рот и пох­ра­пы­вая. Но Бах­ти­яр нис­коль­ко не сму­тил­ся:

— О вла­ды­ка! Я чи­таю ре­ше­ние на тво­ем ли­це!

И тор­жес­т­вен­но воз­г­ла­сил:

— Во имя ал­ла­ха ми­лос­ти­во­го и ми­ло­сер­д­но­го: по­ве­ли­тель пра­во­вер­ных и наш вла­ды­ка эмир, в не­ус­тан­ной за­бо­те о сво­их под­дан­ных, ока­зал им ве­ли­кую ми­лость и бла­го­во­ле­ние, пос­та­вив на про­кор­м­ле­ние к ним вер­ных страж­ни­ков его, эмир­с­кой, служ­бы, и тем са­мым да­ро­вал жи­те­лям Бла­го­род­ной Бу­ха­ры по­чет­ную воз­мож­ность воз­б­ла­го­да­рить сво­его эми­ра, и бла­го­да­рить его каж­дод­нев­но и еже­час­но, ка­ко­вой чес­ти не удос­то­ено от сво­их пра­ви­те­лей на­се­ле­ние иных, соп­ре­дель­ных с на­шим, го­су­дарств. Од­на­ко куз­неч­ный ряд не от­ли­чил­ся бла­го­чес­ти­ем сре­ди про­чих. Нап­ро­тив то­го: куз­нец Юсуп, по­за­быв о за­мо­гиль­ных стра­да­ни­ях и во­ло­ся­ном мос­ту для греш­ни­ков, дер­з­ко от­верз свои ус­та для вы­ра­же­ния неб­ла­го­дар­нос­ти, ка­ко­вую и ос­ме­лил­ся при­нес­ти к сто­пам на­ше­го по­ве­ли­те­ля и гос­по­ди­на, прес­вет­ло­го эми­ра, зат­ме­ва­юще­го сво­им блес­ком са­мое сол­н­це. Вой­дя в рас­суж­де­ние это­го, наш прес­вет­лый эмир рас­су­дить со­из­во­лил: да­ро­вать куз­не­цу Юсу­пу двес­ти пле­тей, да­бы вну­шить ему сло­ва по­ка­яния, без че­го тщет­но приш­лось бы ему ожи­дать, что­бы пе­ред ним от­к­ры­лись рай­с­кие вра­та. Все­му же куз­неч­но­му ря­ду прес­вет­лый эмир вновь ока­зы­ва­ет снис­хож­де­ние и ми­лость и по­ве­ле­ва­ет пос­та­вить еще двад­цать страж­ни­ков на про­кор­м­ле­ние, да­бы не ли­шать куз­не­цов ра­дос­т­ной воз­мож­нос­ти каж­дод­нев­но и еже­час­но вос­х­ва­лять его муд­рость и ми­ло­сер­дие. Та­ко­во ре­ше­ние эми­ра, да прод­лит ал­лах его дни на бла­го всем вер­но­под­дан­ным!

Весь хор прид­вор­ных льсте­цов сно­ва при­шел в дви­же­ние и за­гу­дел на раз­ные го­ло­са, прос­лав­ляя эми­ра. Стра­жа тем вре­ме­нем схва­ти­ла куз­не­ца Юсу­па и по­та­щи­ла к лоб­но­му мес­ту, где па­ла­чи с мер­з­ки­ми кро­во­жад­ны­ми улыб­ка­ми уже взве­ши­ва­ли в ру­ках тя­же­лые пле­ти.

Кузнец лег нич­ком на ци­нов­ку; свис­т­ну­ла, опус­ти­лась плеть, спи­на куз­не­ца ок­ра­си­лась кровью.

Палачи би­ли его жес­то­ко, взлох­ма­ти­ли всю ко­жу на спи­не и про­сек­ли до са­мых кос­тей мя­со, но так и не смог­ли ус­лы­шать от куз­не­ца не толь­ко воп­ля, но хо­тя бы сто­на. Ког­да он встал, то все за­ме­ти­ли на гу­бах его чер­ную пе­ну: он грыз зем­лю во вре­мя пор­ки, что­бы не кри­чать.

— Этот куз­нец не из та­ких, что лег­ко за­бы­ва­ют, — ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин. — Он бу­дет те­перь до кон­ца сво­их дней пом­нить эмир­с­кую ми­лость. Че­го же ты сто­ишь, кра­силь­щик, — иди, сей­час твоя оче­редь.

Красильщик плю­нул и, не ог­ля­ды­ва­ясь, по­шел прочь из тол­пы.

Великий ви­зирь быс­т­ро за­кон­чил еще нес­коль­ко дел, при­чем из каж­до­го де­ла не­укос­ни­тель­но из­в­ле­кал поль­зу для эмир­с­кой каз­ны, ка­ко­вым уме­ни­ем и был он зна­ме­нит сре­ди про­чих са­нов­ни­ков.

Палачи ра­бо­та­ли на лоб­ном мес­те без пе­ре­дыш­ки. От­ту­да нес­лись воп­ли и кри­ки. Ве­ли­кий ви­зирь по­сы­лал к па­ла­чам все но­вых и но­вых греш­ни­ков, и они уже об­ра­зо­ва­ли длин­ную оче­редь — ста­ри­ки, жен­щи­ны и да­же де­ся­ти­лет­ний маль­чик, изоб­ли­чен­ный и дер­з­ком и воль­но­дум­ном ув­лаж­не­нии зем­ли пе­ред эмир­с­ким двор­цом. Он дро­жал и пла­кал, раз­ма­зы­вая сле­зы по ли­цу. Ход­жа Нас­ред­дин смот­рел на не­го с жа­лос­тью и не­го­до­ва­ни­ем в сер­д­це.

— По­ис­ти­не, он опас­ный прес­туп­ник, этот маль­чик! — гром­ко рас­суж­дал Ход­жа Нас­ред­дин. — И нель­зя дос­та­точ­но вос­х­ва­лить пре­дус­мот­ри­тель­ность эми­ра, обе­ре­га­юще­го свой трон от по­доб­ных вра­гов, ко­то­рые чем бо­лее опас­ны, что прик­ры­ва­ют мо­ло­дос­тью лет по­доз­ри­тель­ное нап­рав­ле­ние сво­их мыс­лей. Не да­лее как се­год­ня я ви­дел еще од­но­го прес­туп­ни­ка, худ­ше­го и ужас­ней­ше­го в срав­не­нии с этим. Тот прес­туп­ник — ну, что бы вы мог­ли по­ду­мать? — он со­вер­шил еще боль­шее под са­мой сте­ной двор­ца! Лю­бое на­ка­за­ние бы­ло бы слиш­ком лег­ким за по­доб­ную дер­зость, раз­ве вот по­са­дить его на кол. Я толь­ко бо­юсь, что кол про­шел бы че­рез это­го прес­туп­ни­ка нас­к­возь, как вер­тел че­рез цып­лен­ка, ибо ему, прес­туп­ни­ку, ис­пол­ни­лось все­го-нав­се­го че­ты­ре го­да. Но это, ко­неч­но, как я уже го­во­рил, не мо­жет слу­жить оп­рав­да­ни­ем.