Возмутитель спокойствия (издание 1956 года)

— Один­над­цать! — зак­ри­ча­ли все хо­ром. Ход­жа Нас­ред­дин по­нял, что по­гиб: спас­ти его мог­ли толь­ко две­над­цать.

— Один­над­цать! Один­над­цать! — твер­дил в не­ис­то­вой ра­дос­ти ры­жий иг­рок. — Ты ви­дишь — у ме­ня один­над­цать! Ты про­иг­рал! Ты про­иг­рал!

Ходжа Нас­ред­дин, хо­ло­дея, взял кос­ти и уже при­го­то­вил­ся их мет­нуть, но вдруг ос­та­но­вил­ся.

— По­вер­нись-ка за­дом! — ска­зал он иша­ку. — Ты су­мел про­иг­рать на трех оч­ках, су­мей же те­перь вы­иг­рать на один­над­ца­ти, ина­че я не­мед­ля от­ве­ду те­бя на жи­во­дер­ню!

Он взял в ле­вую ру­ку хвост иша­ка и уда­рил се­бя этим хвос­том по пра­вой ру­ке, в ко­то­рой бы­ли за­жа­ты кос­ти.

Всеобщий вопль пот­ряс чай­ха­ну, а сам чай­хан­щик схва­тил­ся за сер­д­це и в из­не­мо­же­нии опус­тил­ся на пол.

На кос­тях бы­ло две­над­цать оч­ков.

Глаза ры­же­го вы­ка­ти­лись из ор­бит, ос­тек­ле­не­ли на блед­ном ли­це. Он мед­лен­но встал и, вос­к­ли­цая: «О, го­ре мне, го­ре!» — вы­шел, по­ша­ты­ва­ясь, из чай­ха­ны.

И го­во­рят, что с тех пор его не ви­де­ли боль­ше в го­ро­де: он убе­жал в пус­ты­ню и там, страш­ный, за­рос­ший весь ди­ким во­ло­сом, бро­дил в пес­ках и ко­лю­чем кус­тар­ни­ке, бес­п­рес­тан­но вос­к­ли­цая: «О, го­ре мне, го­ре!» — по­ка на­ко­нец не был съеден ша­ка­ла­ми. И ник­то не по­жа­лел о нем, по­то­му что он был че­ло­век жес­то­кий и нес­п­ра­вед­ли­вый и при­чи­нил мно­го зла, обыг­ры­вая до­вер­чи­вых прос­та­ков.

А Ход­жа Нас­ред­дин, уло­жив в пе­ре­мет­ные сум­ки вы­иг­ран­ное бо­гат­с­т­во, об­нял иша­ка, креп­ко по­це­ло­вал в теп­лый нос и угос­тил вкус­ны­ми, све­жи­ми ле­пеш­ка­ми, че­му ишак не­ма­ло уди­вил­ся, по­то­му что все­го за пять ми­нут пе­ред этим по­лу­чил от сво­его хо­зя­ина сов­сем дру­гое.

Глава шестая

Памятуя муд­рое пра­ви­ло, что луч­ше дер­жать­ся по­даль­ше от лю­дей, зна­ющих, где ле­жат твои день­ги, Ход­жа Нас­ред­дин не стал за­дер­жи­вать­ся в чай­ха­не и по­ехал на ба­зар­ную пло­щадь. Вре­мя от вре­ме­ни он ог­ля­ды­вал­ся — не сле­дят ли за ним, ибо на ли­цах иг­ро­ков да и са­мо­го чай­хан­щи­ка не ле­жа­ла пе­чать доб­ро­де­те­ли.

Ехать ему бы­ло ра­дос­т­но. Те­перь он смо­жет ку­пить лю­бую мас­тер­с­кую, две мас­тер­с­кие, три мас­тер­с­кие. Так и ре­шил он сде­лать. «Я куп­лю че­ты­ре мас­тер­с­кие: гон­чар­ную, се­дель­ную, пор­т­нов­с­кую и са­пож­ную и по­са­жу в каж­дую по два мас­те­ра, а сам бу­ду толь­ко по­лу­чать день­ги. Че­рез два го­да я раз­бо­га­тею, куп­лю дом с фон­та­на­ми в са­ду, по­ве­шу вез­де зо­ло­тые клет­ки с пев­чи­ми пти­ца­ми, у ме­ня бу­дет две или да­же три же­ны и по три сы­на от каж­дой…»

Он с го­ло­вой пог­ру­зил­ся в сла­дос­т­ную ре­ку меч­та­ний. Меж­ду тем ишак, не чув­с­т­вуя по­водь­ев, вос­поль­зо­вал­ся за­дум­чи­вос­тью хо­зя­ина и, встре­тив на пу­ти мос­тик, не по­шел по не­му, по­доб­но всем дру­гим иша­кам, а свер­нул в сто­ро­ну и, раз­бе­жав­шись, прыг­нул пря­мо че­рез ка­на­ву. «И ког­да мои де­ти вы­рас­тут, я со­бе­ру их и ска­жу… — ду­мал в это вре­мя Ход­жа Нас­ред­дин. — Но по­че­му я ле­чу по воз­ду­ху? Не­уже­ли ал­лах ре­шил прев­ра­тить ме­ня в ан­ге­ла и при­де­лал мне крылья?»

В ту же се­кун­ду ис­к­ры, по­сы­пав­ши­еся из глаз, убе­ди­ли Ход­жу Нас­ред­ди­на, что крыль­ев у не­го нет. Вы­ле­тев из сед­ла, он шлеп­нул­ся на до­ро­гу, са­же­ни на две впе­ре­ди иша­ка.

Когда он с крях­тень­ем и оха­ми встал, весь пе­ре­пач­кан­ный пылью, ишак, лас­ко­во по­ше­ве­ли­вая уша­ми и сох­ра­няя на мор­де са­мое не­вин­ное вы­ра­же­ние, по­до­шел к не­му, как бы приг­ла­шая сно­ва за­нять мес­то в сед­ле.

— О ты, пос­лан­ный мне в на­ка­за­ние за мо­их гре­хи и за гре­хи мо­его от­ца, де­да и пра­де­да, ибо, кля­нусь пра­во­той ис­ла­ма, нес­п­ра­вед­ли­во бы­ло бы столь тяж­ко на­ка­зы­вать че­ло­ве­ка за од­ни толь­ко соб­с­т­вен­ные его гре­хи! — на­чал Ход­жа Нас­ред­дин дро­жа­щим от не­го­до­ва­ния го­ло­сом. — О ты, през­рен­ная по­месь па­ука и ги­ены! О ты, ко­то­рый…

Но тут он осек­ся, за­ме­тив ка­ких-то лю­дей, си­дев­ших не­по­да­ле­ку в те­ни по­лу­раз­ру­шен­но­го за­бо­ра.

Проклятья за­мер­ли на гу­бах Ход­жи Нас­ред­ди­на.

Он по­ни­мал, что че­ло­век, по­пав­ший на ви­ду у дру­гих в смеш­ное и не­поч­тен­ное по­ло­же­ние, дол­жен сам сме­ять­ся гром­че всех над со­бой.

Ходжа Нас­ред­дин под­миг­нул си­дя­щим и ши­ро­ко улыб­нул­ся, по­ка­зав сра­зу все свои зу­бы.

— Эге! — ска­зал он гром­ко и ве­се­ло. — Вот это я слав­но по­ле­тел! Ска­жи­те, сколь­ко раз я пе­ре­вер­нул­ся, а то я сам не ус­пел сос­чи­тать. Ах ты, ша­лу­ниш­ка! — про­дол­жал он, доб­ро­душ­но пох­ло­пы­вая иша­ка ла­донью, в то вре­мя как ру­ки че­са­лись хо­ро­шень­ко от­дуть его плетью, — ах ты, ша­лу­ниш­ка! Он у ме­ня та­кой: чуть за­зе­ва­ешь­ся, и он обя­за­тель­но уж что-ни­будь сот­во­рит!

Ходжа Нас­ред­дин за­лил­ся ве­се­лым сме­хом, но с удив­ле­ни­ем за­ме­тил, что ник­то не вто­рит ему. Все про­дол­жа­ли си­деть с опу­щен­ны­ми го­ло­ва­ми и ом­ра­чен­ны­ми ли­ца­ми, а жен­щи­ны, дер­жав­шие на ру­ках мла­ден­цев, ти­хо пла­ка­ли.

«Здесь что-то не так», — ска­зал се­бе Ход­жа Нас­ред­дин и по­до­шел бли­же.

— Пос­лу­шай, поч­тен­ный ста­рец, — об­ра­тил­ся он к се­до­бо­ро­до­му ста­ри­ку с из­мож­ден­ным ли­цом, — по­ве­дай мне, что слу­чи­лось? По­че­му я не ви­жу улы­бок, не слы­шу сме­ха, по­че­му пла­чут жен­щи­ны? За­чем вы си­ди­те здесь на до­ро­ге в пы­ли и жа­ре, раз­ве не луч­ше си­деть до­ма в прох­ла­де?

— До­ма хо­ро­шо си­деть то­му, у ко­го есть дом, — скор­б­но от­ве­тил ста­рик. — Ах, про­хо­жий, не спра­ши­вай — го­ре ве­ли­ко, а по­мочь ты все рав­но не смо­жешь. Вот я, ста­рый, дрях­лый, мо­лю сей­час бо­га, что­бы он пос­ко­рее пос­лал мне смерть.

— К че­му та­кие сло­ва! — уко­риз­нен­но ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин. — Че­ло­век ни­ког­да не дол­жен ду­мать об этом. По­ве­дай мне свое го­ре и не смот­ри, что я бе­ден с ви­ду. Мо­жет быть, я су­мею по­мочь те­бе.

— Мой рас­сказ бу­дет крат­ким. Все­го час на­зад по на­шей ули­це про­шел рос­тов­щик Джа­фар в соп­ро­вож­де­нии двух эмир­с­ких страж­ни­ков. А я дол­ж­ник рос­тов­щи­ка Джа­фа­ра, и зав­т­ра ут­ром ис­те­ка­ет срок мо­его дол­га. И вот я из­г­нан из сво­его до­ма, в ко­то­ром про­жил всю жизнь, и нет боль­ше у ме­ня семьи и нет уг­ла, где бы мог я прек­ло­нить го­ло­ву… А все иму­щес­т­во мое: дом, сад, скот и ви­ног­рад­ни­ки — бу­дет про­да­но зав­т­ра Джа­фа­ром.

Слезы по­ка­за­лись на гла­зах ста­ри­ка, го­лос дро­жал.

— И мно­го ты ему дол­жен? — спро­сил Ход­жа Нас­ред­дин.

— Очень мно­го, про­хо­жий. Я дол­жен ему двес­ти пять­де­сят тань­га.

— Двес­ти пять­де­сят тань­га! — вос­к­лик­нул Ход­жа Нас­ред­дин. — И че­ло­век же­ла­ет се­бе смер­ти из-за ка­ких-то двух­сот пя­ти­де­ся­ти тань­га! Ну, ну, стой смир­но, — до­ба­вил он, об­ра­ща­ясь к иша­ку и раз­вя­зы­вая пе­ре­мет­ную сум­ку. — Вот те­бе, поч­тен­ный ста­рец, двес­ти пять­де­сят тань­га, от­дай их это­му рос­тов­щи­ку, вы­го­ни его пин­ка­ми из сво­его до­ма и до­жи­вай свои дни в по­кое и бла­го­ден­с­т­вии.

Услышав звон се­реб­ра, все встре­пе­ну­лись, а ста­рик не мог вы­мол­вить сло­ва и толь­ко гла­за­ми, в ко­то­рых свер­ка­ли сле­зы, бла­го­да­рил Ход­жу Нас­ред­ди­на.

— Вот ви­дишь, а ты еще не хо­тел рас­ска­зы­вать о сво­ем го­ре, — ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин, от­с­чи­ты­вая пос­лед­нюю мо­не­ту и ду­мая про се­бя: «Ни­че­го, вмес­то вось­ми мас­те­ров я най­му толь­ко семь, с ме­ня и это­го хва­тит!»

Вдруг жен­щи­на, си­дев­шая ря­дом со ста­ри­ком, бро­си­лась в но­ги Ход­же Нас­ред­ди­ну и про­тя­ну­ла к не­му с гром­ким пла­чем сво­его ре­бен­ка.

— Пос­мот­ри! — ска­за­ла она сквозь ры­да­ния. — Он бо­лен, гу­бы его пе­ре­сох­ли и ли­цо пы­ла­ет. И он ум­рет те­перь, мой бед­ный маль­чик, где-ни­будь на до­ро­ге, ибо ме­ня выг­на­ли из мо­его до­ма.

Ходжа Нас­ред­дин взгля­нул на ис­ху­дав­шее, блед­ное ли­чи­ко ре­бен­ка, на его проз­рач­ные ру­ки, по­том об­вел взгля­дом ли­ца си­дя­щих. И ког­да он вгля­дел­ся в эти ли­ца, ис­се­чен­ные мор­щи­на­ми, из­мя­тые стра­да­ни­ем, и уви­дел гла­за, по­тус­к­нев­шие от бес­ко­неч­ных слез, — слов­но го­ря­чий нож вон­зил­ся в его сер­д­це, мгно­вен­ная су­до­ро­га пе­рех­ва­ти­ла гор­ло, кровь жар­кой вол­ной бро­си­лась в ли­цо. Он от­вер­нул­ся.

— Я вдо­ва, — про­дол­жа­ла жен­щи­на. — Мой муж, умер­ший пол­го­да на­зад, был дол­жен рос­тов­щи­ку двес­ти тань­га, и по за­ко­ну долг пе­ре­шел на ме­ня.

— Маль­чик в са­мом де­ле бо­лен, — ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин. — И вов­се не сле­ду­ет дер­жать его на сол­н­це­пе­ке, ибо сол­неч­ные лу­чи сгу­ща­ют кровь в жи­лах, как го­во­рит об этом Ави­цен­на, что, ко­неч­но, не по­лез­но маль­чи­ку. Вот те­бе двес­ти тань­га, воз­в­ра­щай­ся ско­рее до­мой, по­ло­жи ему при­моч­ку на лоб; вот те­бе еще пять­де­сят тань­га, что­бы ты мог­ла поз­вать ле­ка­ря и ку­пить ле­кар­с­т­ва.

Про се­бя по­ду­мал: «Мож­но от­лич­но обой­тись и шес­тью мас­те­ра­ми».

Но в но­ги ему рух­нул ог­ром­но­го рос­та бо­ро­да­тый ка­мен­щик, семью ко­то­ро­го зав­т­ра дол­ж­ны бы­ли про­дать в раб­с­т­во за долг рос­тов­щи­ку Джа­фа­ру в че­ты­рес­та тань­га… «Пять мас­те­ров, ко­неч­но, ма­ло­ва­то», — по­ду­мал Ход­жа Нас­ред­дин, раз­вя­зы­вая свою сум­ку. Не ус­пел он ее за­вя­зать, как еще две жен­щи­ны упа­ли на ко­ле­ни пе­ред ним, и рас­ска­зы их бы­ли столь жа­лоб­ны, что Ход­жа Нас­ред­дин, не ко­леб­лясь, на­де­лил их день­га­ми, дос­та­точ­ны­ми для рас­п­ла­ты с рос­тов­щи­ком. Уви­дев, что ос­тав­ших­ся де­нег ед­ва-ед­ва хва­тит на со­дер­жа­ние трех мас­те­ров, он ре­шил, что в та­ком слу­чае не сто­ит и свя­зы­вать­ся с мас­тер­с­ки­ми, и щед­рой ру­кой при­нял­ся раз­да­вать день­ги ос­таль­ным дол­ж­ни­кам рос­тов­щи­ка Джа­фа­ра.

В сум­ке ос­та­лось не боль­ше пя­ти­сот тань­га. И тог­да Ход­жа Нас­ред­дин за­ме­тил в сто­ро­не еще од­но­го че­ло­ве­ка, ко­то­рый не об­ра­тил­ся за по­мощью, хо­тя на ли­це его бы­ло яс­но на­пи­са­но го­ре.

— Эй ты, пос­лу­шай! — поз­вал Ход­жа Нас­ред­дин. — За­чем ты си­дишь здесь? Ведь за то­бой нет дол­га рос­тов­щи­ку?

— Я дол­жен ему, — глу­хо ска­зал че­ло­век. — Зав­т­ра я сам пой­ду в це­пях на не­воль­ни­чий ры­нок.

— По­че­му же ты мол­чал до сих пор?

— О щед­рый, бла­го­де­тель­ный пут­ник, я не знаю, кто ты. Свя­той ли Бо­га­эд­дин, вы­шед­ший из сво­ей гроб­ни­цы, что­бы по­мочь бед­ня­кам, или сам Га­рун-аль-Ра­шид? Я не об­ра­тил­ся к те­бе толь­ко по­то­му, что и без ме­ня ты уже очень силь­но пот­ра­тил­ся, а я дол­жен боль­ше всех — пять­сот тань­га, и я бо­ял­ся, что ес­ли ты дашь мне, то не хва­тит ста­ри­кам и жен­щи­нам.

— Ты спра­вед­лив, бла­го­ро­ден и со­вес­т­лив, — ска­зал рас­т­ро­ган­ный Ход­жа Нас­ред­дин. — Но я то­же спра­вед­лив, бла­го­ро­ден и со­вес­т­лив, и, кля­нусь, ты не пой­дешь зав­т­ра в це­пях на не­воль­ни­чий ры­нок. Дер­жи по­лу!

Он вы­сы­пал из пе­ре­мет­ной сум­ки все день­ги до пос­лед­ней тань­га. Тог­да че­ло­век, при­дер­жи­вая ле­вой ру­кой по­лу ха­ла­та, об­нял пра­вой ру­кой Ход­жу Нас­ред­ди­на и при­пал в сле­зах к его гру­ди.

Ходжа Нас­ред­дин об­вел взгля­дом всех спа­сен­ных лю­дей, уви­дел улыб­ки, ру­мя­нец на ли­цах, блеск в гла­зах.

— А ты в са­мом де­ле здо­ро­во по­ле­тел со сво­его иша­ка, — ска­зал вдруг ог­ром­ный бо­ро­да­тый ка­мен­щик, за­хо­хо­тав, и все ра­зом за­хо­хо­та­ли — муж­чи­ны гру­бы­ми го­ло­са­ми, а жен­щи­ны — тон­ки­ми, и за­улы­ба­лись де­ти, про­тя­ги­вая ру­чон­ки к Ход­же Нас­ред­ди­ну, а сам он сме­ял­ся гром­че всех.

— О! — го­во­рил он, кор­чась от сме­ха, — вы еще не зна­ете, ка­кой это ишак! Это та­кой прок­ля­тый ишак!..

— Нет! — пе­ре­би­ла жен­щи­на с боль­ным ре­бен­ком на ру­ках. — Не го­во­ри так про сво­его иша­ка. Это са­мый ум­ный, са­мый бла­го­род­ный, са­мый дра­го­цен­ный в ми­ре ишак, рав­ных ему ни­ког­да еще не бы­ло и не бу­дет. Я сог­лас­на всю жизнь уха­жи­вать за ним, кор­мить его от­бор­ным зер­ном, ни­ког­да не ут­руж­дать ра­бо­той, чис­тить скреб­ни­цей, рас­че­сы­вать хвост ему греб­нем. Ведь ес­ли бы этот нес­рав­нен­ный и по­доб­ный цве­ту­щей ро­зе ишак, на­пол­нен­ный од­ни­ми лишь доб­ро­де­те­ля­ми, не прыг­нул че­рез ка­на­ву и не выб­ро­сил те­бя из сед­ла, о пут­ник, явив­ший­ся пе­ред на­ми, как сол­н­це во мгле, — ты про­ехал бы ми­мо, не за­ме­тив нас, а мы не пос­ме­ли бы ос­та­но­вить те­бя!

— Она пра­ва, — глу­бо­ко­мыс­лен­но за­ме­тил ста­рик. — Мы во мно­гом обя­за­ны сво­им спа­се­ни­ем это­му иша­ку, ко­то­рый по­ис­ти­не ук­ра­ша­ет со­бою мир и вы­де­ля­ет­ся, как ал­маз, сре­ди всех дру­гих иша­ков.

Все на­ча­ли гром­ко вос­х­ва­лять иша­ка и на­пе­ре­бой со­ва­ли ему ле­пеш­ки, жа­ре­ную ку­ку­ру­зу, су­ше­ные аб­ри­ко­сы и пер­си­ки. Ишак, от­ма­хи­ва­ясь хвос­том от на­зой­ли­вых мух, не­воз­му­ти­мо и важ­но при­ни­мал под­но­ше­ния, од­на­ко за­мор­гал все-та­ки гла­за­ми при ви­де плет­ки, ко­то­рую ис­под­тиш­ка по­ка­зы­вал ему Ход­жа Нас­ред­дин.

Но вре­мя шло сво­им че­ре­дом, уд­ли­ни­лись те­ни, крас­но­ла­пые аис­ты, кри­ча и хло­пая крыль­ями, опус­ка­лись в гнез­да, от­ку­да нав­с­т­ре­чу им тя­ну­лись жад­но рас­к­ры­тые клю­вы птен­цов.

Ходжа Нас­ред­дин на­чал про­щать­ся.

Все кла­ня­лись и бла­го­да­ри­ли его:

— Спа­си­бо те­бе. Ты по­нял на­ше го­ре.

— Еще бы мне не по­нять, — от­ве­тил он, — ес­ли я сам не да­лее как се­год­ня по­те­рял че­ты­ре мас­тер­с­ких, где у ме­ня ра­бо­та­ли во­семь ис­кус­ней­ших мас­те­ров, дом и сад, в ко­то­ром би­ли фон­та­ны и ви­се­ли на де­ревь­ях зо­ло­тые клет­ки с пев­чи­ми пти­ца­ми. Еще бы мне не по­нять!

Старик про­шам­кал сво­им без­зу­бым ртом:

— Мне не­чем от­б­ла­го­да­рить те­бя, пут­ник. Вот един­с­т­вен­ное, что зах­ва­тил я, по­ки­дая дом. Это — ко­ран, свя­щен­ная кни­га; возь­ми ее, и да бу­дет она те­бе пу­те­вод­ным ог­нем в жи­тей­с­ком мо­ре.

Ходжа Нас­ред­дин от­но­сил­ся к свя­щен­ным кни­гам без вся­ко­го поч­те­ния, но, не же­лая оби­деть ста­ри­ка, взял ко­ран, уло­жил в пе­ре­мет­ную сум­ку и вско­чил в сед­ло.

— Имя, имя! — зак­ри­ча­ли все хо­ром. — Ска­жи нам свое имя, что­бы мы зна­ли, ко­го бла­го­да­рить в мо­лит­вах.

— За­чем вам знать мое имя? Ис­тин­ная доб­ро­де­тель не нуж­да­ет­ся в сла­ве, что же ка­са­ет­ся мо­литв, то у ал­ла­ха есть мно­го ан­ге­лов, из­ве­ща­ющих его о бла­го­чес­ти­вых пос­туп­ках… Ес­ли же ан­ге­лы ле­ни­вы и не­ра­ди­вы и спят где-ни­будь на мяг­ких об­ла­ках, вмес­то то­го что­бы вес­ти счет всем бла­го­чес­ти­вым и всем бо­го­хуль­ным де­лам на зем­ле, то мо­лит­вы ва­ши все рав­но не по­мо­гут, ибо ал­лах был бы прос­то глуп, ес­ли бы ве­рил лю­дям на сло­во, не тре­буя под­т­вер­ж­де­ния от до­ве­рен­ных лиц.

Одна из жен­щин вдруг ти­хо ах­ну­ла, за ней — вто­рая, по­том ста­рик, встре­пе­нув­шись, ус­та­вил­ся во все гла­за на Ход­жу Нас­ред­ди­на. Но Ход­жа Нас­ред­дин то­ро­пил­ся и ни­че­го не за­ме­тил.

— Про­щай­те. Да пре­бу­дут мир и бла­го­ден­с­т­вие над ва­ми.

Сопровождаемый бла­гос­ло­ве­ни­ями, он скрыл­ся за по­во­ро­том до­ро­ги.

Оставшиеся мол­ча­ли, в гла­зах у всех све­ти­лась од­на мысль.

Молчание на­ру­шил ста­рик. Он ска­зал про­ник­но­вен­но и тор­жес­т­вен­но:

— Толь­ко один че­ло­век во всем ми­ре мо­жет со­вер­шить та­кой пос­ту­пок, и толь­ко один че­ло­век в ми­ре уме­ет так раз­го­ва­ри­вать, и толь­ко один че­ло­век в ми­ре но­сит в се­бе та­кую ду­шу, свет и теп­ло ко­то­рой обог­ре­ва­ют всех нес­час­т­ных и обез­до­лен­ных, и этот че­ло­век — он, наш…

— Мол­чи! — быс­т­ро пе­ре­бил вто­рой. — Или ты за­был, что за­бо­ры име­ют гла­за, кам­ни име­ют уши, и мно­гие сот­ни со­бак ки­ну­лись бы по его сле­ду.

— Ты прав, — до­ба­вил тре­тий. — Мы дол­ж­ны мол­чать, ибо он хо­дит сей­час по ка­на­ту, и дос­та­точ­но ма­лей­ше­го тол­ч­ка, что­бы по­гу­бить его.

— Пусть мне луч­ше выр­вут язык, чем я про­из­не­су где-ни­будь вслух его имя! — ска­за­ла жен­щи­на с боль­ным ре­бен­ком на ру­ках.

— Я бу­ду мол­чать, — вос­к­лик­ну­ла вто­рая жен­щи­на, — ибо я сог­лас­на ско­рее уме­реть са­ма, чем по­да­рить ему не­ча­ян­но ве­рев­ку!

Так ска­за­ли все, кро­ме бо­ро­да­то­го и мо­гу­че­го ка­мен­щи­ка, ко­то­рый не от­ли­чал­ся ос­т­ро­той ума и, прис­лу­ши­ва­ясь к раз­го­во­рам, ни­как не мог по­нять, по­че­му со­ба­ки дол­ж­ны бе­гать по сле­дам это­го пут­ни­ка, ес­ли он не мяс­ник и не про­да­вец ва­ре­ной тре­бу­хи; ес­ли же этот пут­ник ка­на­то­хо­дец, то по­че­му имя его так зап­рет­но для про­из­не­се­ния вслух, и по­че­му жен­щи­на сог­лас­на ско­рее уме­реть, чем по­да­рить сво­ему спа­си­те­лю ве­рев­ку, столь не­об­хо­ди­мую в его ре­мес­ле? Здесь ка­мен­щик сов­сем уж за­пу­тал­ся, силь­но за­со­пел, шум­но вздох­нул и ре­шил боль­ше не ду­мать, опа­са­ясь сой­ти с ума.

Ходжа Нас­ред­дин уехал тем вре­ме­нем да­ле­ко, а пе­ред его гла­за­ми все сто­яли из­мож­ден­ные ли­ца бед­ня­ков; он вспо­ми­нал боль­но­го ре­бен­ка, ли­хо­ра­доч­ный ру­мя­нец на его ще­ках и за­пек­ши­еся в жа­ру гу­бы, вспо­ми­нал се­ди­ны ста­ри­ка, выб­ро­шен­но­го из род­но­го до­ма, — и ярость под­ни­ма­лась из глу­би­ны его сер­д­ца.

Он не мог уси­деть в сед­ле, спрыг­нул и по­шел ря­дом с иша­ком, от­ш­вы­ри­вая пин­ка­ми по­па­дав­ши­еся под но­ги кам­ни.

— Ну, по­дож­ди, рос­тов­щик, по­дож­ди! — шеп­тал он, и зло­ве­щий огонь раз­го­рал­ся в его чер­ных гла­зах. — Мы встре­тим­ся, и твоя участь бу­дет горь­ка! И ты, эмир, — про­дол­жал он, — тре­пе­щи и блед­ней, эмир, ибо я, Ход­жа Нас­ред­дин, в Бу­ха­ре! О през­рен­ные пи­яв­ки, со­су­щие кровь из мо­его нес­час­т­но­го на­ро­да, о жад­ные ги­ены и во­ню­чие ша­ка­лы, не веч­но вам бла­жен­с­т­во­вать и не веч­но на­ро­ду му­чить­ся! Что же ка­са­ет­ся те­бя, рос­тов­щик Джа­фар, то пусть на ве­ки ве­ков пок­ро­ет­ся мое имя по­зо­ром, ес­ли я не рас­к­ви­та­юсь с то­бой за все го­ре, ко­то­рое при­чи­ня­ешь ты бед­ня­кам!

Глава седьмая

Даже для Ход­жи Нас­ред­ди­на, по­ви­дав­ше­го в жиз­ни мно­гое, этот день — пер­вый день пре­бы­ва­ния на ро­ди­не — был слиш­ком бес­по­ко­ен и бо­гат прик­лю­че­ни­ями. Ход­жа Нас­ред­дин ус­тал и стре­мил­ся ук­рыть­ся ку­да-ни­будь в ти­хое мес­то на от­дых.

— Нет! — вздох­нул он, уви­дев из­да­ли мно­жес­т­во лю­дей, стол­пив­ших­ся вок­руг во­до­ема. — Вид­но, мне се­год­ня не суж­де­но от­дох­нуть! Вон опять что-то слу­чи­лось!

Водоем ле­жал в сто­ро­не от боль­шой до­ро­ги, и Ход­жа Нас­ред­дин мог бы про­ехать ми­мо, но не та­ков был наш Ход­жа Нас­ред­дин, что­бы упус­тить слу­чай вме­шать­ся в спор, скан­дал или дра­ку.

Ишак, в со­вер­шен­с­т­ве изу­чив­ший за дол­гие го­ды ха­рак­тер сво­его гос­по­ди­на, по­вер­нул, не до­жи­да­ясь при­ка­за­ний, к во­до­ему.

— Что слу­чи­лось? Ко­го уби­ли? Ко­го обок­ра­ли? — зак­ри­чал Ход­жа Нас­ред­дин, нап­ра­вив иша­ка в са­мую гу­щу на­ро­да. — А ну-ка рас­сту­пи­тесь! До­ро­гу! До­ро­гу!

Когда он проб­рал­ся сквозь тол­пу и подъ­ехал к са­мо­му краю боль­шо­го, пок­ры­то­го зе­ле­но­ва­той пле­сенью во­до­ема, то уви­дал не­обы­чай­ное. В трех ша­гах от бе­ре­га то­нул че­ло­век. Он то вы­ны­ри­вал, то опять пог­ру­жал­ся, пус­кая со дна боль­шие пу­зы­ри.

На бе­ре­гу су­ети­лось мно­жес­т­во лю­дей; они тя­ну­лись к то­ну­ще­му, ста­ра­ясь ух­ва­тить его за ха­лат, но ру­ки их не дос­та­ва­ли на ка­ких-ни­будь пол-ар­ши­на.

— Да­вай ру­ку! Да­вай! Да­вай! — кри­ча­ли они.

Тонущий слов­но бы не слы­шал. Он не по­да­вал им ру­ки, про­дол­жая рав­но­мер­но пог­ру­жать­ся и сно­ва вы­ны­ри­вать. В со­от­вет­с­т­вии с его стран­с­т­ви­ями на дно и об­рат­но по во­до­ему рас­хо­ди­лись ле­ни­вые вол­ны и с ти­хим плес­ком ли­за­ли бе­рег.

— Стран­но! — ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин, наб­лю­дая. — Очень стран­но! Ка­кая мо­жет быть при­чи­на это­му? По­че­му он не про­тя­ги­ва­ет ру­ки? Мо­жет быть, он ис­кус­ный во­до­лаз и ны­ря­ет на спор, но по­че­му тог­да он в ха­ла­те?

Ходжа Нас­ред­дин за­ду­мал­ся. По­ка он ду­мал, то­ну­щий ус­пел вы­ныр­нуть ра­за че­ты­ре, при­чем с каж­дым ра­зом пре­бы­вал на дне все доль­ше и доль­ше.

— Очень стран­но! — пов­то­рил Ход­жа Нас­ред­дин, спе­ши­ва­ясь. — Обож­ди здесь, — об­ра­тил­ся он к иша­ку, — а я по­дой­ду взгля­нуть поб­ли­же.

Тонущий в это вре­мя пог­ру­зил­ся глу­бо­ко и не по­ка­зы­вал­ся так дол­го, что не­ко­то­рые на бе­ре­гу на­ча­ли уже тво­рить за­упо­кой­ные мо­лит­вы. Но вдруг он по­ка­зал­ся опять. «Да­вай ру­ку! Да­вай! Да­вай!» — зак­ри­ча­ли лю­ди, про­тя­ги­вая к не­му ру­ки, но он, пос­мот­рев бе­лы­ми гла­за­ми и не про­тя­нув ру­ки, опять по­шел без­мол­в­но и плав­но ко дну.

— Ах вы, не­до­гад­ли­вые чу­да­ки! — ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин. — Раз­ве не ви­ди­те вы по до­ро­го­му ха­ла­ту и по шел­ко­вой чал­ме, что этот че­ло­век — мул­ла или бо­га­тый вель­мо­жа? И не­уже­ли вы до сих пор не изу­чи­ли ха­рак­те­ра мулл и вель­мож и не зна­ете, ка­ким спо­со­бом на­до вы­тас­ки­вать их из во­ды?

— Вы­тас­ки­вай ско­рее, ес­ли ты зна­ешь! — зак­ри­ча­ли в тол­пе. — Спа­сай его, он по­ка­зал­ся. Вы­тас­ки­вай!

— По­дож­ди­те, — от­ве­тил Ход­жа Нас­ред­дин. — Я не за­кон­чил еще сво­ей ре­чи. Где, спра­ши­ваю я вас, встре­ча­ли вы мул­лу или вель­мо­жу, ко­то­рый ког­да-ни­будь что-ни­будь ко­му-ни­будь да­вал? За­пом­ни­те, о не­веж­ды: мул­лы и вель­мо­жи ни­ког­да ни­че­го не да­ют, они толь­ко бе­рут. И спа­сать их из во­ды на­до со­от­вет­с­т­вен­но их ха­рак­те­ру. Вот, смот­ри­те!

— Но ты уже опоз­дал, — кри­ча­ли из тол­пы. — Он уже не вы­ныр­нет боль­ше.

— Вы ду­ма­ете, что во­дя­ные ду­хи так лег­ко при­мут к се­бе мул­лу или вель­мо­жу? Вы оши­ба­етесь. Во­дя­ные ду­хи пос­та­ра­ют­ся все­ми си­ла­ми из­ба­вить­ся от не­го.

Ходжа Нас­ред­дин при­сел на кор­точ­ки и стал тер­пе­ли­во ждать, наб­лю­дая за пу­зы­ря­ми, что вос­хо­ди­ли со дна и плы­ли к бе­ре­гу, под­го­ня­емые лег­ким вет­ром.

Наконец что-то тем­ное ста­ло под­ни­мать­ся из глу­би­ны. То­ну­щий по­ка­зал­ся на по­вер­х­нос­ти — в пос­лед­ний раз, ес­ли бы не Ход­жа Нас­ред­дин.

— На! — крик­нул Ход­жа Нас­ред­дин, су­нув ему ру­ку. — На!

Тонущий су­до­рож­но вце­пил­ся в про­тя­ну­тую ру­ку. Ход­жа Нас­ред­дин по­мор­щил­ся от бо­ли.

И по­том на бе­ре­гу дол­го не мог­ли раз­жать паль­цев спа­сен­но­го.

Несколько ми­нут ле­жал он без дви­же­ния, оку­тан­ный во­до­рос­ля­ми и об­леп­лен­ный зло­вон­ной ти­ной, скры­вав­шей чер­ты его ли­ца. По­том изо рта, из но­са, из ушей у не­го хлы­ну­ла во­да.

— Сум­ка! Где моя сум­ка? — прос­то­нал он и не ус­по­ко­ил­ся до тех пор, по­ка не на­щу­пал на бо­ку сум­ку. Тог­да он стрях­нул с се­бя во­до­рос­ли и по­лой ха­ла­та вы­тер ти­ну с ли­ца. И Ход­жа Нас­ред­дин от­шат­нул­ся: нас­толь­ко бе­зоб­раз­но бы­ло это ли­цо с плос­ким пе­ре­шиб­лен­ным но­сом и вы­вер­ну­ты­ми ноз­д­ря­ми, с бель­мом на пра­вом гла­зу. Вдо­ба­вок он был еще и гор­бат.

— Кто мой спа­си­тель? — спро­сил он скри­пу­чим го­ло­сом, об­во­дя стол­пив­ших­ся лю­дей сво­им един­с­т­вен­ным оком.

— Вот он! — за­гу­де­ли все, вы­тал­ки­вая впе­ред Ход­жу Нас­ред­ди­на.

— По­дой­ди сю­да, я воз­наг­ра­жу те­бя. — Спа­сен­ный за­пус­тил ру­ку в свою сум­ку, где еще хлю­па­ла во­да, и дос­тал горсть мок­ро­го се­реб­ра. — Впро­чем, в том, что ты ме­ня вы­та­щил, нет ни­че­го осо­бен­но­го и уди­ви­тель­но­го, я, по­жа­луй, и сам бы вып­лыл, — про­дол­жал он свар­ли­вым го­ло­сом.

Пока он го­во­рил, горсть его — от сла­бос­ти ли, а мо­жет быть, и по дру­гой при­чи­не — пос­те­пен­но раз­жи­ма­лась, и день­ги с ти­хим зво­ном тек­ли сквозь паль­цы об­рат­но в сум­ку. На­ко­нец в ру­ке ос­та­лась од­на мо­не­та — пол­тань­га; он со вздо­хом про­тя­нул мо­не­ту Ход­же Нас­ред­ди­ну:

— Вот те­бе день­ги. Пой­ди на ба­зар и ку­пи мис­ку пло­ва.

— Здесь не хва­тит на мис­ку пло­ва, — ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин.

— Ни­че­го, ни­че­го. А ты возь­ми плов без мя­са.

— Те­перь вам по­нят­но, — об­ра­тил­ся Ход­жа Нас­ред­дин к ос­таль­ным, — что я спа­сал его дей­с­т­ви­тель­но в пол­ном со­от­вет­с­т­вии с его ха­рак­те­ром.

Он нап­ра­вил­ся к сво­ему иша­ку.

На пу­ти ос­та­но­вил его че­ло­век — вы­со­кий, то­щий, жи­лис­тый, уг­рю­мо­го и неп­ри­вет­ли­во­го ви­да, с ру­ка­ми, чер­ны­ми от уг­ля и ко­по­ти, с куз­неч­ны­ми кле­ща­ми за по­ясом.

— Что те­бе, куз­нец? — спро­сил Ход­жа Нас­ред­дин.

— Зна­ешь ли ты, — от­ве­тил куз­нец, сме­рив Ход­жу Нас­ред­ди­на с ног до го­ло­вы не­доб­рым взгля­дом, — зна­ешь ли ты, ко­го спас в са­мую пос­лед­нюю ми­ну­ту, пос­ле ко­то­рой его ник­то бы уже не спас? И зна­ешь ли ты, сколь­ко слез проль­ет­ся те­перь из-за тво­его пос­туп­ка и сколь­ко лю­дей по­те­ря­ют свои до­ма, по­ля и ви­ног­рад­ни­ки и пой­дут на не­воль­ни­чий ры­нок, а по­том — в це­пях — по Боль­шой Хи­вин­с­кой до­ро­ге?

Ходжа Нас­ред­дин воз­зрил­ся на не­го с удив­ле­ни­ем:

— Я не по­ни­маю те­бя, куз­нец! Раз­ве дос­той­но че­ло­ве­ка и му­суль­ма­ни­на прой­ти ми­мо то­ну­ще­го, не про­тя­нув ему ру­ку по­мо­щи!

— Что же, по-тво­ему, на­до спа­сать от ги­бе­ли всех ядо­ви­тых змей, всех ги­ен и каж­дую ехид­ну! — вос­к­лик­нул куз­нец и вдруг, со­об­ра­зив что-то, до­ба­вил: — Да здеш­ний ли ты?

— Нет! Я при­ехал из­да­ле­ка.

— Зна­чит, ты не зна­ешь, что спа­сен­ный то­бой че­ло­век — зло­дей и кро­во­пий­ца и каж­дый тре­тий че­ло­век в Бу­ха­ре сто­нет и пла­чет из-за не­го!

Страшная до­гад­ка мель­к­ну­ла в го­ло­ве Ход­жи Нас­ред­ди­на.