Возмутитель спокойствия (издание 1956 года)

Он вы­шел, и прид­вор­ные за­мер­ли, тре­пе­ща пе­ред мыс­лью, как бы эмир по их гла­зам и ли­цам не уга­дал, что они зна­ют о под­лин­ных его чув­с­т­вах.

Эмир мол­чал, и прид­вор­ные мол­ча­ли; цар­с­т­во­ва­ло гроз­ное мол­ча­ние.

Наконец эмир на­ру­шил его:

— Что вы ска­же­те нам и что по­со­ве­ту­ете? Уже не в пер­вый раз мы спра­ши­ва­ем вас об этом!

Никто не под­нял го­ло­вы, не от­ве­тил. Мгно­вен­ная мол­ния пе­ре­дер­ну­ла ли­цо эми­ра. И не­из­вес­т­но, сколь­ко го­лов, увен­чан­ных чал­ма­ми и об­рам­лен­ных се­ды­ми бо­ро­да­ми, лег­ли бы се­год­ня на пла­ху и сколь­ко льсти­вых язы­ков, про­ку­шен­ных в пред­с­мер­т­ной су­до­ро­ге нас­к­возь, за­мол­к­ли бы нав­сег­да, вы­су­нув­шись из по­си­нев­ших уст, как бы драз­ня жи­вых, на­по­ми­ная им о пол­ной приз­рач­нос­ти их бла­го­по­лу­чия, о тще­те и су­ете их стрем­ле­ний, хло­пот и на­дежд!

Но все го­ло­вы ос­та­лись на пле­чах, и все язы­ки ос­та­лись пре­бы­ва­ющи­ми в го­тов­нос­ти к не­мед­лен­но­му льсти­во­му дей­с­т­вию — по­то­му что во­шел двор­цо­вый над­зи­ра­тель и воз­вес­тил:

— Хва­ла сре­до­то­чию все­лен­ной! К во­ро­там двор­ца при­был не­из­вес­т­ный че­ло­век, на­зы­ва­ющий се­бя Гус­сей­ном Гус­лия, муд­ре­цом из Баг­да­да. Он объ­явил, что име­ет важ­ное де­ло и дол­жен не­мед­лен­но пред­с­тать пред свет­лы­ми оча­ми по­ве­ли­те­ля.

— Гус­сейн Гус­лия! — вос­к­лик­нул эмир, ожи­вив­шись. — Про­пус­ти­те его! Зо­ви­те его сю­да!

Мудрец не во­шел, он вбе­жал, не ски­нув да­же за­пы­лен­ных ту­фель, и рас­п­рос­тер­ся ниц пе­ред тро­ном.

— При­вет­с­т­вую слав­но­го и ве­ли­ко­го эми­ра, сол­н­це и лу­ну все­лен­ной, гро­зу и бла­го ее! Я спе­шил день и ночь, что­бы пре­дуп­ре­дить эми­ра о страш­ной опас­нос­ти. Пусть эмир ска­жет, не вхо­дил ли он се­год­ня к жен­щи­не. Пусть эмир от­ве­тит сво­ему нич­тож­ней­ше­му ра­бу, я умо­ляю по­ве­ли­те­ля!..

— К жен­щи­не? — оза­да­чен­но пе­рес­п­ро­сил эмир. — Се­год­ня?.. Нет… Мы со­би­ра­лись, но еще не вхо­ди­ли.

Мудрец под­нял­ся. Ли­цо его бы­ло блед­ным. Он ждал это­го от­ве­та в страш­ном вол­не­нии. Глу­бо­кий, дли­тель­ный вздох об­лег­чил его грудь, и ру­мя­нец, мед­лен­но воз­в­ра­ща­ясь, на­чал ок­ра­ши­вать его ще­ки.

— Сла­ва все­мо­гу­ще­му ал­ла­ху! — вос­к­лик­нул он. — Ал­лах не дал по­гас­нуть све­то­чу муд­рос­ти и ми­ло­сер­дия! Да бу­дет из­вес­т­но ве­ли­ко­му эми­ру, что вче­ра ночью пла­не­ты и звез­ды рас­по­ло­жи­лись край­не неб­ла­гоп­ри­ят­но для не­го. И я, нич­тож­ный и дос­той­ный ло­бы­зать лишь прах сле­дов эми­ра, изу­чил и вы­чис­лил рас­по­ло­же­ние пла­нет и уз­нал, что по­ка не ста­нут они в бла­гоп­ри­ят­ное и бла­го­ден­с­т­вен­ное со­че­та­ние, эмир не дол­жен ка­сать­ся жен­щи­ны, ина­че ги­бель его не­ми­ну­ема. Сла­ва ал­ла­ху, что я ус­пел вов­ре­мя!

— По­дож­ди, Гус­сейн Гус­лия, — ос­та­но­вил его эмир. — Ты го­во­ришь что-то не­по­нят­ное…

— Сла­ва ал­ла­ху, что я ус­пел вов­ре­мя! — про­дол­жал вос­к­ли­цать муд­рец (это был, ко­неч­но, Ход­жа Нас­ред­дин). — Те­перь я бу­ду до кон­ца дней мо­их гор­дить­ся тем, что по­ме­шал эми­ру кос­нуть­ся жен­щи­ны и не до­пус­тил все­лен­ную оси­ро­теть.

Он вос­к­лик­нул с та­кой ра­дос­тью и го­ряч­нос­тью, что эмир не мог не по­ве­рить ему.

— Ког­да я, нич­тож­ный му­ра­вей, был оза­рен лу­ча­ми ве­ли­чия эми­ра, со­из­во­лив­ше­го вспом­нить мое не­дос­той­ное имя, и по­лу­чил по­ве­ле­ние при­быть в Бу­ха­ру на эмир­с­кую служ­бу, то я как бы пог­ру­зил­ся в сла­дос­т­ное мо­ре не­бы­ва­ло­го счас­тья. И я, ко­неч­но, вы­пол­нил без вся­ких за­дер­жек это по­ве­ле­ние и вы­ехал тот­час же, пот­ра­тив толь­ко нес­коль­ко дней на сос­тав­ле­ние го­рос­ко­па эми­ра, да­бы, бу­ду­чи в пу­ти, уже слу­жить ему, наб­лю­дая за дви­же­ни­ем пла­нет и звезд, име­ющих вли­яние на его судь­бу. И вот вче­ра ночью, взгля­нув на не­бо, я уви­дел, что звез­ды рас­по­ло­жи­лись ужас­но и зло­ве­ще для эми­ра, а имен­но: звез­да Аль-Кальб, оз­на­ча­ющая жа­ло, ста­ла нап­ро­тив звез­ды Аш-Шу­ала, ко­то­рая оз­на­ча­ет сер­д­це; да­лее уви­дел я три звез­ды Аль-Гафр, оз­на­ча­ющие пок­ры­ва­ло жен­щи­ны, две звез­ды Аль-Ик­лиль, оз­на­ча­ющие ко­ро­ну, и две звез­ды Аш-Ша­ра­тан, оз­на­ча­ющие ро­га. И бы­ло это во втор­ник — день пла­не­ты Мар­са, а день этот, в про­ти­во­по­лож­ность чет­вер­гу, ука­зы­ва­ет на смерть ве­ли­ких лю­дей и весь­ма неб­ла­гоп­ри­ятен для эми­ров. Со­пос­та­вив все эти приз­на­ки, по­нял я, нич­тож­ный звез­до­чет, что жа­ло смер­ти уг­ро­жа­ет сер­д­цу но­ся­ще­го ко­ро­ну, ес­ли он кос­нет­ся пок­ры­ва­ла жен­щи­ны, и, да­бы пре­дуп­ре­дить но­ся­ще­го ко­ро­ну, я спе­шил день и ночь, заг­нал до смер­ти двух вер­б­лю­дов и во­шел пеш­ком в Бу­ха­ру.

— О все­мо­гу­щий ал­лах! — про­из­нес по­ра­жен­ный эмир. — Не­уже­ли нам дей­с­т­ви­тель­но уг­ро­жа­ла та­кая страш­ная опас­ность! Но мо­жет быть, ты прос­то пе­ре­пу­тал, Гус­сейн Гус­лия?

— Я пе­ре­пу­тал? — вос­к­лик­нул муд­рец. — Да бу­дет из­вес­т­но эми­ру, что ниг­де от Баг­да­да и до Бу­ха­ры нет ни­ко­го, рав­но­го мне в муд­рос­ти, или в уме­нии вы­чис­лять звез­ды, или из­ле­чи­вать бо­лез­ни! Я не мог пе­ре­пу­тать. Пусть вла­ды­ка и сер­д­це все­лен­ной, ве­ли­кий эмир, спро­сит у сво­их муд­ре­цов, пра­виль­но ли я обоз­на­чил звез­ды и спра­вед­ли­во ли ис­тол­ко­вал их рас­по­ло­же­ние в го­рос­ко­пе.

Мудрец с ис­к­рив­лен­ной ше­ей, по­ви­ну­ясь зна­ку эми­ра, выс­ту­пил впе­ред:

— Нес­рав­нен­ный соб­рат мой по муд­рос­ти Гус­сейн Гус­лия пра­виль­но наз­вал звез­ды, что до­ка­зы­ва­ет поз­на­ния его, усом­нить­ся в ко­то­рых ник­то не ос­ме­лит­ся. Но, — про­дол­жал муд­рец, и в го­ло­се его Ход­жа Нас­ред­дин по­чув­с­т­во­вал ко­вар­с­т­во, — по­че­му муд­рей­ший Гус­сейн Гус­лия не наз­вал пе­ред ве­ли­ким эми­ром шес­т­над­ца­то­го сто­яния лу­ны и соз­вез­дия, на ко­то­рое это сто­яние при­хо­дит­ся, ибо без этих обоз­на­че­ний не­ос­но­ва­тель­ным бы­ло бы ут­вер­ж­дать, что втор­ник — день пла­не­ты Мар­са — точ­но ука­зы­ва­ет на смерть ве­ли­ких лю­дей, в том чис­ле и но­ся­щих ко­ро­ну, ибо пла­не­та Марс име­ет дом в од­ном соз­вез­дии, воз­вы­ше­ние в дру­гом, па­де­ние в треть­ем и ущерб в чет­вер­том, и, в со­от­вет­с­т­вии с этим, пла­не­та Марс име­ет че­ты­ре раз­ных ука­за­ния, а не од­но толь­ко, как ска­зал нам поч­тен­ней­ший и муд­рей­ший Гус­сейн Гус­лия.

Мудрец умолк, а на гу­бах его иг­ра­ла зме­иная улыб­ка; прид­вор­ные одоб­ри­тель­но за­шеп­та­лись, ра­ду­ясь пос­рам­ле­нию вновь при­быв­ше­го. Обе­ре­гая свои до­хо­ды и вы­со­кое по­ло­же­ние, они ста­ра­лись ни­ко­го со сто­ро­ны не до­пус­кать во дво­рец и в каж­дом но­вом че­ло­ве­ке ви­де­ли опас­но­го со­пер­ни­ка.

Но Ход­жа Нас­ред­дин ес­ли уж за что-ни­будь брал­ся, то не от­с­ту­пал ни­ког­да. Кро­ме то­го, он нас­к­возь ви­дел и муд­ре­ца, и прид­вор­ных, и са­мо­го эми­ра. Нис­коль­ко не сму­тив­шись, он снис­хо­ди­тель­но от­ве­тил:

— Мо­жет быть, мой поч­тен­ный и муд­рый соб­рат нес­рав­нен­но пре­вос­хо­дит ме­ня в ка­кой-ли­бо дру­гой об­лас­ти поз­на­ний, но что ка­са­ет­ся звезд, то он об­на­ру­жи­ва­ет сво­ими сло­ва­ми пол­ное нез­на­ком­с­т­во с уче­ни­ем муд­рей­ше­го из всех муд­рых ибн-Бад­ж­жа, ко­то­рый ут­вер­ж­да­ет, что пла­не­та Марс, имея дом в соз­вез­дии Ов­на и Скор­пи­она, воз­вы­ше­ние — в соз­вез­дии Ко­зе­ро­га, па­де­ние — в соз­вез­дии Ра­ка и ущерб — в соз­вез­дии Ве­сов, тем не ме­нее всег­да при­су­ща толь­ко дню втор­ни­ку, на ко­то­рый и ока­зы­ва­ет свое вли­яние, па­губ­ное для но­ся­щих ко­ро­ны.

Отвечая, Ход­жа Нас­ред­дин ни­чуть не опа­сал­ся быть ули­чен­ным в не­ве­жес­т­ве, ибо от­лич­но знал, что в та­ких спо­рах по­беж­да­ет всег­да тот, у ко­го луч­ше при­ве­шен язык, а в этом с Ход­жой Нас­ред­ди­ном труд­но бы­ло срав­нить­ся.

Он сто­ял, ожи­дая воз­ра­же­ний муд­ре­ца и го­то­вясь от­ве­тить дос­той­но. Но муд­рец не при­нял вы­зо­ва. Он про­мол­чал. Хо­тя он очень силь­но по­доз­ре­вал Ход­жу Нас­ред­ди­на в мо­шен­ни­чес­т­ве и не­ве­жес­т­ве, но по­доз­ре­ние не есть уве­рен­ность, мож­но и оши­бить­ся; за­то о сво­ем край­нем не­ве­жес­т­ве муд­рец знал точ­но и не ос­ме­лил­ся спо­рить. Та­ким об­ра­зом, его по­пыт­ка пос­ра­мить вновь при­быв­ше­го пос­лу­жи­ла к об­рат­но­му. Прид­вор­ные за­ши­пе­ли на муд­ре­ца, и он по­яс­нил гла­за­ми, что про­тив­ник слиш­ком опа­сен, что­бы схва­тить­ся с ним от­к­ры­то.

Все это, ко­неч­но, не ус­коль­з­ну­ло от вни­ма­ния Ход­жи Нас­ред­ди­на. «Ну, по­дож­ди­те! — ду­мал он. — Вы еще уз­на­ете ме­ня!»

Эмир пог­ру­зил­ся в глу­бо­кое раз­думье. Ник­то не ше­ве­лил­ся из опа­се­ния по­ме­шать ему.

— Ес­ли все звез­ды наз­ва­ны и обоз­на­че­ны то­бою пра­виль­но, Гус­сейн Гус­лия, — ска­зал эмир, — тог­да, дей­с­т­ви­тель­но, тол­ко­ва­ние твое спра­вед­ли­во. Мы толь­ко ни­как не мо­жем по­нять, по­че­му в наш го­рос­коп по­па­ли две звез­ды Аш-Ша­ра­тан, оз­на­ча­ющие ро­га? Ты ус­пел, по­ис­ти­не, вов­ре­мя, Гус­сейн Гус­лия! Толь­ко се­год­ня ут­ром в наш га­рем при­ве­ли од­ну де­вуш­ку, и мы со­би­ра­лись…

Ходжа Нас­ред­дин в прит­вор­ном ужа­се взмах­нул ру­ка­ми.

— Из­вер­г­ни ее из сво­их мыс­лей, прес­вет­лый эмир, из­вер­г­ни ее! — вскри­чал он, слов­но бы по­за­быв, что к эми­ру нель­зя об­ра­щать­ся пря­мо, но лишь кос­вен­но, в треть­ем ли­це. При этом он рас­счи­тал, что та­кое на­ру­ше­ние пра­вил, выз­ван­ное как бы силь­ным ду­шев­ным вол­не­ни­ем, про­ис­те­ка­ющим из пре­дан­нос­ти эми­ру и бес­по­кой­с­т­ва за его жизнь, не толь­ко не бу­дет пос­тав­ле­но в боль­шую ви­ну, но, на­обо­рот, сви­де­тель­с­т­вуя об ис­к­рен­нос­ти чувств вос­к­ли­ца­юще­го, еще боль­ше воз­вы­сит его в гла­зах эми­ра.

Он так про­сил и умо­лял эми­ра не при­ка­сать­ся к де­вуш­ке, да­бы по­том ему, Гус­сей­ну Гус­лия, не про­ли­вать ре­ки слез и не на­де­вать чер­ные одеж­ды го­ря, что эмир да­же рас­т­ро­гал­ся.

— Ну, ус­по­кой­ся, ус­по­кой­ся, Гус­сейн Гус­лия. Мы не враг на­ше­му на­ро­ду, что­бы ос­та­вить его оси­ро­тев­шим и уто­па­ющим в скор­би. Мы обе­ща­ем те­бе, в за­бо­те о на­шей дра­го­цен­ной жиз­ни, не вхо­дить к этой де­вуш­ке и во­об­ще не вхо­дить в га­рем, по­ка звез­ды не из­ме­нят сво­его рас­по­ло­же­ния, о чем ты нам сво­ев­ре­мен­но ска­жешь. По­дой­ди бли­же.

С эти­ми сло­ва­ми он сде­лал знак сво­ему каль­ян­щи­ку и по­том соб­с­т­вен­но­руч­но пе­ре­дал зо­ло­той чу­бук при­ез­же­му муд­ре­цу, что бы­ло ве­ли­кой чес­тью и ми­лос­тью. Прек­ло­нив ко­ле­ни и опус­тив гла­за, муд­рец при­нял эмир­с­кую ми­лость, при­чем по все­му те­лу его прош­ла дрожь. («От вос­тор­га!» — как по­ду­ма­ли прид­вор­ные, сне­да­емые злоб­ной за­вис­тью.)

— Мы объ­яв­ля­ем на­шу ми­лость и бла­го­во­ле­ние муд­ре­цу Гус­сей­ну Гус­лия, — ска­зал эмир, — и наз­на­ча­ем его са­мым глав­ным муд­ре­цом на­ше­го го­су­дар­с­т­ва, ибо его уче­ность, ум, а рав­но ве­ли­кая пре­дан­ность нам дос­той­ны вся­чес­ко­го под­ра­жа­ния.

Придворный ле­то­пи­сец, обя­зан­нос­тью ко­то­ро­го бы­ло за­пи­сы­вать в хва­леб­ных вы­ра­же­ни­ях все пос­туп­ки и сло­ва эми­ра, да­бы его ве­ли­чие не по­тус­к­не­ло в бу­ду­щих ве­ках (о чем эмир за­бо­тил­ся чрез­вы­чай­но), зас­к­ри­пел трос­т­ни­ко­вым пе­ром.

— Вам же, — про­дол­жал эмир, об­ра­ща­ясь к прид­вор­ным, — мы, на­обо­рот, изъ­яв­ля­ем свое не­удо­воль­с­т­вие, ибо ва­ше­му по­ве­ли­те­лю пос­ле всех неп­ри­ят­нос­тей, при­чи­нен­ных Ход­жой Нас­ред­ди­ном, гро­зи­ла еще и смерть, но вы да­же не по­че­са­лись! Пос­мот­ри на них, Гус­сейн Гус­лия, пос­мот­ри на этих бол­ва­нов, на их мор­ды, впол­не по­доб­ные ишачь­им! По­ис­ти­не, еще ни один го­су­дарь ни­ког­да не имел столь глу­пых и не­ра­ди­вых ви­зи­рей!

— Свет­лей­ший эмир со­вер­шен­но прав, — ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин, об­во­дя взгля­дом без­мол­в­с­т­ву­ющих прид­вор­ных и как буд­то при­це­ли­ва­ясь, что­бы на­нес­ти пер­вый удар. — Ли­ца этих лю­дей, как я ви­жу, не от­ме­че­ны пе­чатью муд­рос­ти!

— Вот, вот! — об­ра­до­вал­ся эмир. — Вот имен­но — не от­ме­че­ны пе­чатью муд­рос­ти!

— Ска­жу еще, — про­дол­жал Ход­жа Нас­ред­дин, — что я рав­ным об­ра­зом не ви­жу здесь лиц, от­ме­чен­ных пе­чатью доб­ро­де­те­ли и чес­т­нос­ти.

— Во­ры! — ска­зал эмир убеж­ден­но. — Все во­ры! Все до еди­но­го! По­ве­ришь ли, Гус­сейн Гус­лия, они об­к­ра­ды­ва­ют нас ден­но и нощ­но! Нам при­хо­дит­ся са­мо­лич­но сле­дить за каж­дой ме­лочью во двор­це, и каж­дый раз, про­ве­ряя двор­цо­вое иму­щес­т­во, мы че­го-ни­будь не­дос­чи­ты­ва­ем­ся. Не да­лее как се­год­ня ут­ром в са­ду мы по­за­бы­ли наш но­вый шел­ко­вый по­яс, а че­рез пол­ча­са его уж там не бы­ло!.. Кто-то из них ус­пел… ты по­ни­ма­ешь, Гус­сейн Гус­лия!..

При этих сло­вах муд­рец с ис­к­рив­лен­ной ше­ей как-то по осо­бен­но­му крот­ко и пос­т­но по­ту­пил гла­за. В дру­гое вре­мя это дви­же­ние ос­та­лось бы не­за­ме­чен­ным, но се­год­ня все чув­с­т­ва Ход­жи Нас­ред­ди­на бы­ли обос­т­ре­ны: он все за­ме­чал и сра­зу обо всем до­га­ды­вал­ся.

Он уве­рен­но по­до­шел к муд­ре­цу, за­пус­тил ру­ку к не­му за па­зу­ху и вы­та­щил от­ту­да шел­ко­вый, бо­га­то рас­ши­тый по­яс:

— Не об этом ли по­ясе со­жа­лел ве­ли­кий эмир?

Изумление и ужас ско­ва­ли прид­вор­ных. Но­вый муд­рец ока­зал­ся дей­с­т­ви­тель­но опас­ным со­пер­ни­ком, и пер­вый же, выс­ту­пив­ший про­тив не­го, был уже сок­ру­шен им и по­вер­г­нут в прах. У мно­гих муд­ре­цов, по­этов, са­нов­ни­ков и ви­зи­рей дрог­ну­ли сер­д­ца в этот миг.

— Кля­нусь ал­ла­хом, это тот са­мый по­яс! — вскри­чал эмир. — Гус­сейн Гус­лия, ты, во­ис­ти­ну, нес­рав­нен­ный муд­рец! Ага! — тор­жес­т­ву­юще об­ра­тил­ся эмир к прид­вор­ным, при­чем ли­цо его вы­ра­жа­ло са­мую ис­к­рен­нюю, жи­вую ра­дость. — По­па­лись на­ко­нец! Те­перь-то вы уж не смо­же­те ук­расть у нас ни од­ной нит­ки; до­воль­но мы на­тер­пе­лись от ва­ше­го во­ров­с­т­ва! А это­му през­рен­но­му во­ру, дер­з­ко по­хи­тив­ше­му наш по­яс, вы­щи­пать все во­ло­сы на го­ло­ве, под­бо­род­ке и на те­ле и дать ему по его по­дош­вам сот­ню па­лок, и по­са­дить его, го­ло­го, на ос­ла ли­цом к хвос­ту, и во­зить его по го­ро­ду, объ­яв­ляя пов­се­мес­т­но, что он вор!

По зна­ку Ар­с­лан­бе­ка па­ла­чи на­ки­ну­лись на муд­ре­ца и вы­тол­к­ну­ли за дверь; там, пря­мо на по­ро­ге, за­ки­пе­ла ра­бо­та; че­рез две ми­ну­ты па­ла­чи втол­к­ну­ли муд­ре­ца об­рат­но в зал, го­ло­го, ли­шен­но­го да­же во­лос, срам­но­го до­нель­зя. Тут всем ста­ло яс­но, что до сих пор толь­ко его бо­ро­да и ог­ром­ная чал­ма скры­ва­ли убо­жес­т­во ума и клей­мо по­ро­ка, ле­жав­шее на его ли­це, что че­ло­век с та­ким шель­мов­с­ким ли­цом не мо­жет быть ни­кем иным, кро­ме как на­и­отъ­яв­лен­ней­шим плу­том и во­ром.

Эмир по­мор­щил­ся:

— Убе­ри­те!

Палачи по­та­щи­ли муд­ре­ца, и вско­ре за ок­ном пос­лы­ша­лись его воп­ли, соп­ро­вож­да­емые соч­ны­ми уда­ра­ми па­лок по пят­кам.

Потом его по­са­ди­ли го­ло­го на ос­ла, ли­цом к хвос­ту, и под ужа­са­ющий рев труб, под гро­хот ба­ра­ба­нов по­вез­ли на ба­зар­ную пло­щадь.

Эмир дол­го бе­се­до­вал с при­ез­жим муд­ре­цом. Прид­вор­ные сто­яли не ше­ве­лясь, что бы­ло для них край­не му­чи­тель­но: жа­ра уси­ли­ва­лась, пот­ные спи­ны под ха­ла­та­ми че­са­лись не­вы­но­си­мо. Ве­ли­кий ви­зирь Бах­ти­яр, боль­ше всех опа­сав­ший­ся но­во­го муд­ре­ца, был за­нят мыс­ля­ми о прив­ле­че­нии прид­вор­ных на свою сто­ро­ну, что­бы сок­ру­шить с их по­мощью со­пер­ни­ка, прид­вор­ные же, за­ра­нее уга­ды­вая по мно­гим приз­на­кам ис­ход борь­бы, рас­счи­ты­ва­ли, как бы по­вы­год­нее от­речь­ся в ре­ши­тель­ную ми­ну­ту от Бах­ти­яра, пре­дать его и тем са­мым вой­ти в до­ве­рие и ми­лость к но­во­му муд­ре­цу.

А эмир все рас­спра­ши­вал о здо­ровье ка­ли­фа, о баг­дад­с­ких но­вос­тях, о со­бы­ти­ях в пу­ти. Ход­же Нас­ред­ди­ну приш­лось по-вся­ко­му из­во­ра­чи­вать­ся. И все уже сош­ло бла­го­по­луч­но, и эмир, утом­лен­ный бе­се­дой, при­ка­зал при­го­то­вить се­бе ло­же для от­ды­ха, но вдруг за от­к­ры­ты­ми ок­на­ми пос­лы­ша­лись го­ло­са, чей-то вопль.

В зал быс­т­ры­ми ша­га­ми во­шел двор­цо­вый над­зи­ра­тель. Его ли­цо си­яло ра­дос­тью. Он объ­явил:

— Да бу­дет из­вес­т­но ве­ли­ко­му по­ве­ли­те­лю, что бо­го­хуль­ник и воз­му­ти­тель спо­кой­с­т­вия Ход­жа Нас­ред­дин пой­ман и при­ве­ден во дво­рец!

Сразу же вслед за эти­ми сло­ва­ми ши­ро­ко рас­к­ры­лись оре­хо­вые рез­ные две­ри. Страж­ни­ки, тор­жес­т­ву­юще гро­мы­хая ору­жи­ем, вве­ли гор­бо­но­со­го се­до­бо­ро­до­го ста­ри­ка в жен­с­кой одеж­де и по­вер­г­ли его на ков­ры пе­ред тро­ном.

Ходжа Нас­ред­дин по­хо­ло­дел, сте­ны двор­ца слов­но бы по­кач­ну­лись пе­ред его гла­за­ми, ли­ца прид­вор­ных оку­та­лись зе­ле­но­ва­тым ту­ма­ном…

Глава двадцать шестая

Багдадский муд­рец, под­лин­ный Гус­сейн Гус­лия, по­пал­ся у са­мых во­рот, за ко­то­ры­ми уже ви­дел он сквозь свое пок­ры­ва­ло по­ля и до­ро­ги, раз­бе­га­ющи­еся в раз­ные сто­ро­ны; каж­дая из них обе­ща­ла ему из­бав­ле­ние от страш­ной каз­ни.

Но страж­ни­ки, ох­ра­няв­шие в этот час го­род­с­кие во­ро­та, ок­лик­ну­ли:

— Ку­да едешь ты, жен­щи­на?

Мудрец от­ве­тил го­ло­сом мо­ло­до­го осип­ше­го пе­ту­ха:

— Я то­роп­люсь до­мой к му­жу. Про­пус­ти­те ме­ня, доб­лес­т­ные во­ины.

Стражники пе­рег­ля­ну­лись, — го­лос по­ка­зал­ся им по­доз­ри­тель­ным. Один из них взял под уз­д­цы вер­б­лю­да.

— Где ты жи­вешь?

— Вот здесь, не­по­да­ле­ку, — от­ве­тил муд­рец еще тонь­ше. Но при этом чрез­мер­но за­дер­жал воз­дух в гор­та­ни и за­каш­лял­ся с ужас­ным хри­пом и одыш­кой.

Тогда страж­ни­ки сор­ва­ли с не­го чад­ру. Ли­ко­ва­ние их бы­ло без­г­ра­нич­но.

— Вот он! Вот он! — кри­ча­ли они. — Да­вай, вя­жи! Хва­тай!

Потом они по­ве­ли ста­ри­ка во дво­рец, всю до­ро­гу бе­се­до­ва­ли о каз­ни, ожи­да­ющей его, о трех ты­ся­чах тань­га наг­ра­ды за его го­ло­ву. Каж­дое сло­во страж­ни­ков па­да­ло как рас­ка­лен­ный уголь на его сер­д­це.

Он ле­жал пе­ред тро­ном, горь­ко ры­дая, умо­ляя о по­ми­ло­ва­нии.

— Под­нять его! — при­ка­зал эмир.

Стражники под­ня­ли ста­ри­ка. Из тол­пы прид­вор­ных выс­ту­пил Ар­с­лан­бек:

— Пусть выс­лу­ша­ет эмир сло­во пре­дан­но­го ра­ба сво­его. Это не Ход­жа Нас­ред­дин, это сов­сем дру­гой че­ло­век: Ход­же Нас­ред­ди­ну нет еще и со­ро­ка лет, а это — глу­бо­кий ста­рик.

Стражники встре­во­жи­лись: наг­ра­да уп­лы­ва­ла у них из рук. Все ос­таль­ные мол­ча­ли в не­до­уме­нии.

— По­че­му ты скры­вал­ся под жен­с­кой одеж­дой? — гроз­но воп­ро­сил эмир.

— Я ехал во дво­рец к ве­ли­ко­му и все­ми­лос­ти­вей­ше­му эми­ру, — от­ве­тил ста­рик дро­жа. — Но со мной пов­с­т­ре­чал­ся ка­кой-то че­ло­век, не­из­вес­т­ный мне, и ска­зал, что эмир еще до мо­его по­яв­ле­ния в Бу­ха­ре из­дал при­каз, что­бы от­ру­бить мне го­ло­ву, и я, обу­ян­ный стра­хом, ре­шил бе­жать под жен­с­кой одеж­дой.

Эмир про­ни­ца­тель­но ус­мех­нул­ся:

— С то­бой пов­с­т­ре­чал­ся че­ло­век… Не­из­вес­т­ный те­бе. И ты сра­зу ему по­ве­рил?.. Уди­ви­тель­ная ис­то­рия! За что же мы хо­те­ли от­ру­бить те­бе го­ло­ву?

— За то, что я буд­то бы все­на­род­но пок­лял­ся про­ник­нуть в га­рем ве­ли­ко­го эми­ра… Но, ал­лах сви­де­тель, я ни­ког­да не ду­мал об этом! Я уже стар, не­мо­щен и да­же от соб­с­т­вен­но­го сво­его га­ре­ма дав­но от­ка­зал­ся…

— Про­ник­нуть в наш га­рем? — пе­рес­п­ро­сил эмир, под­жав гу­бы. По его ли­цу бы­ло вид­но, что этот ста­рик ста­но­вит­ся ему все бо­лее и бо­лее по­доз­ри­те­лен. — Кто ты и от­ку­да ты?

— Я Гус­сейн Гус­лия, муд­рец, звез­до­чет и ле­карь из Баг­да­да и при­ехал в Бу­ха­ру по по­ве­ле­нию и же­ла­нию ве­ли­ко­го эми­ра!..

— Зна­чит, твое имя Гус­сейн Гус­лия! Ты лжешь в гла­за нам, през­рен­ный ста­рик! — заг­ре­мел эмир с та­кой си­лой, что царь по­этов сов­сем нек­с­та­ти по­ва­лил­ся на ко­ле­ни. — Ты лжешь! Вот Гус­сейн Гус­лия!

Ходжа Нас­ред­дин, по­ви­ну­ясь зна­ку эми­ра, бес­т­ре­пет­но вы­шел впе­ред и стал пе­ред ста­ри­ком, от­к­ры­то и сме­ло гля­дя пря­мо в ли­цо ему.

Старик изу­мил­ся и по­пя­тил­ся. Но тут же, ов­ла­дев со­бой, зак­ри­чал:

— Ага! Да ведь это тот са­мый че­ло­век, ко­то­рый, пов­с­т­ре­чав­шись со мной на ба­за­ре, ска­зал, что эмир хо­чет от­ру­бить мне го­ло­ву!

— Что он го­во­рит, Гус­сейн Гус­лия! — вос­к­лик­нул эмир в пол­ном не­до­уме­нии.

— Ка­кой он Гус­сейн Гус­лия! — за­во­пил ста­рик. — Это я — Гус­сейн Гус­лия, а он прос­то об­ман­щик! Он прис­во­ил се­бе мое имя!

Ходжа Нас­ред­дин низ­ко пок­ло­нил­ся эми­ру:

— Да прос­тит мне ве­ли­кий вла­ды­ка мое сме­лое сло­во, но бес­стыд­с­т­во это­го ста­ри­ка не име­ет пре­де­лов! Он го­во­рит, что я прис­во­ил се­бе его имя. Он, мо­жет быть, ска­жет, что этот ха­лат я то­же прис­во­ил?

— Ко­неч­но! — зак­ри­чал ста­рик. — Это мой ха­лат!

— Мо­жет быть, и эта чал­ма твоя? — спро­сил Ход­жа Нас­ред­дин с нас­меш­кой в го­ло­се.

— Ну да! Это моя чал­ма! Ты вы­ме­нял у ме­ня и ха­лат, и чал­му на жен­с­кую одеж­ду!

— Так! — ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин с еще боль­шей нас­меш­кой в го­ло­се. — А вот этот по­яс слу­чай­но не твой?

— Мой по­яс! — за­паль­чи­во от­ве­тил ста­рик.

Ходжа Нас­ред­дин по­вер­нул­ся к тро­ну:

— Прес­вет­лый вла­ды­ка эмир во­очию убе­дил­ся, ко­го ви­дит он пе­ред со­бой. Се­год­ня этот лжи­вый и през­рен­ный ста­рик го­во­рит, что я прис­во­ил се­бе его имя, что этот ха­лат — его ха­лат, и чал­ма его, и по­яс его, а зав­т­ра он ска­жет, что этот дво­рец — его дво­рец, и все го­су­дар­с­т­во — его го­су­дар­с­т­во, и что нас­то­ящий эмир Бу­ха­ры не наш ве­ли­кий и сол­н­це­по­доб­ный вла­ды­ка, вос­се­да­ющий сей­час пе­ред на­ми на тро­не, а что нас­то­ящий эмир — это он, вот этот лжи­вый, през­рен­ный ста­рик! От не­го мож­но все­го ожи­дать! Ведь он уже при­ехал в Бу­ха­ру с на­ме­ре­ни­ем вой­ти в эмир­с­кий га­рем, как в соб­с­т­вен­ный свой га­рем!..

— Ты прав, Гус­сейн Гус­лия, — ска­зал эмир. — Мы убе­ди­лись, что этот ста­рик — по­доз­ри­тель­ный и опас­ный че­ло­век, у не­го в го­ло­ве чер­ные мыс­ли. И мы счи­та­ем, что нуж­но не­мед­лен­но от­де­лить его го­ло­ву от его ту­ло­ви­ща.

Старик со сто­ном упал на ко­ле­ни, зак­рыл ру­ка­ми ли­цо.

Но Ход­жа Нас­ред­дин не мог до­пус­тить, что­бы из-за не­го по­шел на пла­ху че­ло­век, не­по­вин­ный в тех прес­туп­ле­ни­ях, ко­то­рые ему при­пи­сы­ва­ли, хо­тя бы то был и прид­вор­ный муд­рец, сам, ко­неч­но, по­гу­бив­ший мно­гих и мно­гих сво­им ко­вар­с­т­вом.

Ходжа Нас­ред­дин пок­ло­нил­ся эми­ру:

— Да выс­лу­ша­ет ми­лос­ти­во ве­ли­кий эмир мое сло­во. От­ру­бить го­ло­ву ему — ни­ког­да не поз­д­но. Но сна­ча­ла нуж­но уз­нать его под­лин­ное имя и под­лин­ные на­ме­ре­ния, с ко­то­ры­ми он при­был в Бу­ха­ру, да­бы вы­яс­нить, нет ли у не­го со­об­щ­ни­ков и не гнус­ный ли он чер­нок­ниж­ник, ре­шив­ший вос­поль­зо­вать­ся неб­ла­гоп­ри­ят­ным рас­по­ло­же­ни­ем звезд и до­быть прах от сле­дов ве­ли­ко­го эми­ра, сме­шать этот прах с моз­га­ми ле­ту­чей мы­ши и за­тем под­б­ро­сить в каль­ян эми­ру, да­бы при­чи­нить ему зло. Пусть ве­ли­кий эмир ос­та­вит его по­ка жи­вым и от­даст мне, ибо обыч­ных тю­рем­щи­ков он мо­жет опу­тать сво­ими злы­ми ча­ра­ми, но пе­ред мо­ею муд­рос­тью они бу­дут бес­силь­ны, так как мне из­вес­т­ны все ухищ­ре­ния чер­нок­ниж­ни­ков и все спо­со­бы унич­то­же­ния их кол­дов­с­т­ва. Я зап­ру это­го ста­ри­ка, про­из­не­су над зам­ком бла­го­чес­ти­вые мо­лит­вы, из­вес­т­ные толь­ко мне од­но­му, — да­бы не смог он си­лой кол­дов­с­т­ва от­к­рыть за­мок без клю­ча, — и по­том жес­то­ки­ми пыт­ка­ми я зас­тав­лю его ска­зать все!

— Ну что же, — от­ве­тил эмир. — Твои сло­ва впол­не ра­зум­ны, Гус­сейн Гус­лия. Бе­ри его и де­лай с ним, что за­хо­чешь, но толь­ко смот­ри, что­бы он не выр­вал­ся из-под зам­ка.

— Я от­ве­чаю го­ло­вой пе­ред ве­ли­ким эми­ром.

Через пол­ча­са Ход­жа Нас­ред­дин — он же глав­ный муд­рец и звез­до­чет эми­ра — прос­ле­до­вал в свое но­вое жи­ли­ще, при­го­тов­лен­ное в од­ной из ба­шен двор­цо­вой сте­ны; за ним, соп­ро­вож­да­емый страж­ни­ка­ми, сле­до­вал по­ну­рив­ший­ся прес­туп­ник — под­лин­ный Гус­сейн Гус­лия.

В баш­не, над жи­ли­щем Ход­жи Нас­ред­ди­на, бы­ла ма­лень­кая круг­лая келья с чу­гун­ной ре­шет­кой в ок­не. Ход­жа Нас­ред­дин от­пер ог­ром­ным клю­чом мед­ный, по­зе­ле­нев­ший за­мок, от­к­рыл око­ван­ную же­ле­зом дверь. Страж­ни­ки втол­к­ну­ли ту­да ста­ри­ка, бро­сив ему то­щую охап­ку со­ло­мы. Ход­жа Нас­ред­дин зак­рыл дверь и по­том дол­го бор­мо­тал над мед­ным зам­ком, но так нев­нят­но и быс­т­ро, что страж­ни­ки не мог­ли ни­че­го ра­зоб­рать, кро­ме час­то пов­то­ря­юще­го­ся при­зы­ва к ал­ла­ху…

Своим жи­ли­щем Ход­жа Нас­ред­дин ос­тал­ся впол­не до­во­лен. Эмир прис­лал ему две­над­цать оде­ял, во­семь по­ду­шек, мно­жес­т­во раз­ной ут­ва­ри, кор­зи­ну с бе­лы­ми све­жи­ми ле­пеш­ка­ми, мед в кув­ши­не и мно­го дру­гих яств со сво­его сто­ла. Ход­жа Нас­ред­дин очень ус­тал и про­го­ло­дал­ся, но преж­де чем сесть за тра­пе­зу, он взял шесть оде­ял, че­ты­ре по­душ­ки и по­нес все это на­верх сво­ему плен­ни­ку.

Старик си­дел в уг­лу на со­ло­ме и свер­кал из тем­но­ты гла­за­ми, как разъ­ярен­ный кот.

— Ну что же, Гус­сейн Гус­лия, — мир­но ска­зал Ход­жа Нас­ред­дин. — Мы с то­бой неп­ло­хо ус­т­ро­им­ся в этой баш­не — я по­ни­же, а ты по­вы­ше, как те­бе и по­до­ба­ет по тво­им го­дам и муд­рос­ти. Сколь­ко здесь пы­ли! Я сей­час под­ме­ту.

Ходжа Нас­ред­дин спус­тил­ся, при­нес кув­шин с во­дой, ве­ник, чис­то вы­мел ка­мен­ный пол, пос­те­лил оде­яла, по­ло­жил по­душ­ки, по­том еще раз спус­тил­ся, при­нес ле­пеш­ки, мед, хал­ву, фис­таш­ки и на гла­зах сво­его плен­ни­ка чес­т­но раз­де­лил все по­по­лам.

— Ты не ум­решь с го­ло­ду, Гус­сейн Гус­лия, — го­во­рил он. — Мы с то­бой су­ме­ем раз­до­быть пи­щу. Вот те­бе каль­ян, а вот здесь я по­ло­жил та­бак.

Устроив все это в ма­лень­кой келье так, что она име­ла вид ед­ва ли не луч­ший, чем ниж­няя, Ход­жа Нас­ред­дин ушел, за­пе­рев дверь на за­мок.