Очарованный принц (издание 1956 года)

    А его трое любимцев, самых приближенных и самых доверенных, еще вчера подобострастно служивших ему, уже успели отречься от него и переметнуться. С вениками и мокрыми тряпками в руках они суетились у главной ниши, готовя место новому управителю. Они поклонились Ходже Насреддину ниже всех; один выхватил коврик из его рук и расстелил в нише, второй обмахнул своей чалмой пыль с его сапог, третий подул на китайскую книгу и слегка поскреб ногтем по ее корешку, словно удаляя какую-то соринку.

    А вскоре на мост пожаловал сам вельможа и вступил с Ходжой Насреддином в тайную беседу. Он жаждал успокоительных заверений и получил их сполна.

    — Хорошо ли ты проверил купца, гадальщик? Опускался ли ты на самое дно его мерзостных замыслов?

    — Да, опускался, о сиятельный князь; пока — ничего опасного.

    — Следи, гадальщик, неотступно следи!

    На глазах у всех он протянул гадальщику руку для поцелуя — милость, никогда еще не виданная на мосту.

    — Теперь скажи — прошлый раз я позабыл тебя спросить об этом, — куда же все-таки девались кони из пещеры?

    — Куда девались?… Очень просто — я их перенес.

    — То есть как это — «перенес»? Ты был на мосту, кони — в каменоломне.

    Ходжа Насреддин небрежно дернул плечом, как бы говоря о деле само собою разумеющемся:

    — Очень просто — перенес по воздуху.

    — По воздуху? Значит, ты можешь — по воздуху?

    — Это для меня — ничтожное дело. В самую последнюю минуту, когда всадники помчались в каменоломню, я через свою книгу узнал, что воры успели вытащить заговоренные гвозди из их подков и вытащить шелковинки. Вот почему я решил пока воздержаться от возвращения коней, а сначала доложить сиятельному князю и выслушать от него наставления к дальнейшему.

    — Похвально и разумно, гадальщик!

    — Пришлось перенести…

    — Весьма любопытно! Значит, по воздуху, а?… Сразу, в одно мгновение? А скажи: нельзя ли по воздуху перенести купца? Куда-нибудь подальше, в Багдад или Тегеран, а еще лучше — в языческие земли, чтобы франки обратили его там в рабство?

    — Такого дела я исполнить не могу: мне подвластны только животные. Может быть, со временем, когда я проникну глубже…

    — Очень жаль, очень жаль! А то — и во дворце у нас много таких, которых давно бы следовало… того…

    И в его воображении, помимо воли, мелькнула вереница переносимых по воздуху; впереди летел купец, плашмя, на спине, со всклокоченной бородой и выпученными глазами, стараясь ногой отпихнуть прицепившегося к нему Ядгорбека, дальше, понацеплявшись кое-как друг за друга, летели: великий визирь, главный податной визирь, верховный судья, хранитель ханской печати и множество прочих придворных, а завершалась вся эта невероятная цепь, к изумлению и ужасу вельможи, самим владыкою ханства; он летел в сидячем положении, несколько наклонившись вперед, словно был подхвачен вихрем с трона как раз в ту минуту, когда принимал очередной донос; его халат, наполняемый ветром, поднялся пузырем вверх, позволяя видеть тощую нижнюю часть, прикрытую шароварами с красно-зеленой вышивкой… Это все мелькнуло, унеслось и пропало; чувствуя круги в голове, легкую тошноту и гул в ушах от столь соблазнительного и столь опасного видения, вельможа долго кашлял и мычал, недоумевая — каким образом к нему, в сокрытые глубины души, минуя охранительные заставы разума, могли забраться крамольные чувства, проявившие себя так неожиданно в заключительном звене переносимых? И он пришел к выводу, что крамола, подобно тончайшему аромату, способна передаваться внетелесным путем и без помощи слов; здесь его мысли обратились на гадальщика: «Ну, конечно, это он своими чарами внушил мне такое неблагомысленное видение! Да и вообще опасен: слишком много знает, переносит по воздуху… Как только минет в нем надобность — незамедлительно свершу над ним Предосторожность!»

    По отбытии вельможи на мосту долго стояла тишина; затем гадальщики один за другим потянулись к Ходже Насреддину со своими дарами. Кто клал на коврик перед ним пятьдесят таньга, кто — семьдесят, а кто и больше, в зависимости от доходов. Так в первый же день познал Ходжа Насреддин две главные особенности своей новой средненачальственной степени: утешительные заверения высшим, приятье даров от подвластных.

    Старик, обладатель черепа, подошел последним, молча положил на коврик сто пятьдесят таньга, больше всех. На него жалко было смотреть, — так он сразу осунулся, уязвленный своим крушением в самое сердце. Но вид показывал гордый и пренебрежительный, однако тоска, стоявшая темной водой в его старых глазах, была всем заметна и всем понятна. Свое главное сокровище — волшебный череп — он с утра начистил песком, намазал маслом и выставил на самое видное место; в этом черепе была теперь его последняя надежда, последнее прибежище.

    Ходжа Насреддин поддался жалости, отодвинул деньги старика:

    — Возьми… Не надо.

    Старик зашипел, глаза его вспыхнули злым зеленым огнем:

    — Тебе мало? Ты отнял у меня все, и тебе еще мало? Не хочешь ли ты, чтобы я отдал тебе и свой череп?

    — Нет, не хочу, — тихо сказал Ходжа Насреддин. — Возьми свои деньги, спокойно владей своим черепом, мне от тебя ничего не нужно. Вот сейчас я тебе погадаю.

    Старик задохнулся от ярости:

    — Ты погадаешь мне? Мне, уже сорок лет сидящему на мосту! Мне, обладателю черепа! Ты, вчера только нас всех осрамивший своими лживыми гаданиями!

    — А все-таки послушай. — Ходжа Насреддин раскрыл свою книгу. — Утешься, твои горести кратковременны и преходящи. Не закончится еще этот месяц, как твой почет и все доходы, сопряженные с ним, вернутся к тебе. Похититель же твоего благоденствия исчезнет, развеется, как весенний туман, и только память о нем надолго останется здесь, на мосту. Когда же узнают его имя… но кончим на этом: китайские знаки рябят и сливаются в моих глазах, и дальше я ничего не могу разобрать.

    Опасливо покосившись на Ходжу Насреддина, старик отошел, не зная, что думать, — насмехается над ним этот новый или в самом деле сошел с ума от вдруг привалившего счастья? Он забился в глубину своей темной ниши и застыл, угрюмо нахохлившись.

    Но там старика настигла новая беда: язвительные насмешки его вчерашних раболепных прислужников.

    — Эй, ты! — кричали они, глумливо смеясь. — Что же ты не собираешь свою долю, десятую часть?

    — Он отложил это дело на завтра!

    — Он ждет, когда сиятельный князь дарует ему право на половину наших доходов!

    — Нет, ему просто надоело быть главным гадальщиком, и он сам, вполне добровольно, отказался от своей должности!

    Будучи сами людьми ничтожными, гнусными, они и всех других предполагали такими же и нисколько не сомневались, что их выкрики приятны Ходже Насреддину. Они слышали гадание по китайской книге и, в полном соответствии с низменной природой своего духа, поняли это гадание как злобную издевку над поверженным.

    — Убери свой череп, который давно намозолил нам всем глаза! — надрывались они, наперебой выслуживаясь перед новым начальником. — Ты выдаешь его за человеческий, но ведь всякому с первого взгляда ясно, что это — обезьяний череп!

    — Конечно, обезьяний!

    — Да еще, вдобавок, и гнилой!

    Старик мог стерпеть что угодно, только не унижение черепа.

    — Да прорастут твои волосы внутрь, сквозь кости твоего собственного черепа, в твой мозг, Хаким — о гнусная змея, отогретая мною! — глухо заворчал он из ниши. — Вспомни, как подобрал я тебя еще мальчишкой под этим мостом, голодного, грязного и оборванного, и приблизил к себе вместо сына, кормил, и одевал тебя, и обучил гадальному ремеслу, — чем же ты платишь мне сегодня?… А ты, Адиль, да вывернешься ты наизнанку, кишками наружу, чтобы скорпион ужалил тебя в твою обнаженную печень, — вспомни, разве не я спас тебя в позапрошлом году от плетей и подземной тюрьмы, заплатив за тебя из собственного кошелька долг в семьсот сорок четыре таньга!

    Из этих слов Ходжа Насреддин с удивлением узнал, что костлявый старик, такой мерзостный с виду и занимающийся таким непотребным делом, как гадание, неминуемо сопряженное со шпионством, — что и он хранит в своей душе, под наносами всяческой скверны, светлые ключи добрых чувств. Но вступаться за него не стал исходя из мысли о скором его возвращении на прежнюю должность и о тяжком возмездии, ожидающем неблагодарных.

    Близился полдень, солнце пекло, зной над крышами расплавился и потек, стеклянно дрожа. От каменных плит моста несло сухим удушливым накалом, как из гончарной печи, ветра не было, листва на деревьях поникла, птицы запрятались в тень и молчали.

    Вдалеке послышались барабаны, трубы, голоса глашатаев; скоро они появились на мосту и возгласили новый фирман о великой милости хана. Гадальщики переглядывались с боязливым недоумением: слишком много шума сразу поднял вокруг себя новый их управитель! Эти мысли разделял и сам Ходжа Насреддин: слишком уж много шума, — за светлым ликом Милосердия он внутренним чутьем угадывал близкую Предосторожность.

Глава восемнадцатая

    Он ждал, что в эти дни, последние перед скачками, купец будет неотступно торчать на мосту, выпрашивая своих коней.

    Случилось не так: купец не пришел ни разу. Обида взяла в его душе верх над тщеславием, он теперь не хотел ни первой награды на скачках, ни ханских похвал, — он жаждал только мести. Разоблачить коварного вельможу, повергнуть во прах, растоптать, уничтожить! И конечно, заодно стереть в порошок этого плута-гадальщика!

    Нужно ли говорить, что победа на скачках досталась текинцам вельможи. Они были ослепительны, великолепны, когда, распустив по ветру хвосты, неслись, как летучие стрелы, имея за собой пятьсот локтей чистого поля до всех других.

    Под нестерпимый трубный рев, пронзительный визг волынок и бешеный грохот больших и малых барабанов победителей подвели к разукрашенному помосту, на котором восседал хан. Текинцы выгибали шеи, нетерпимо грызли удила, били и скребли копытами землю — просились опять на скаковое поле. Они прошли двенадцать больших кругов и только чуть изменили дыхание, их спины и бока были сухими, без единого пятнышка пота, на тонких ногах не дрожала и не билась ни одна жилка.

    Хан улыбнулся, любуясь ими.

    По толпе придворных, теснившихся позади, прошел восторженный шепот.

    Вельможа сиял торжеством победы: подбоченивался, поднимал плечи, крутил усы, изгибался вправо и влево, играя своими точеными каблуками.

    Главный ханский глашатай вышел на край помоста и поднял руку, призывая всех к вниманию.

    Трубы смолкли, барабаны затихли, толпа, прихлынувшая к помосту, замерла.

    — «Всемилостивейший хан и солнцеравный повелитель Коканда и прочих благоденственных земель, — гулким и зычным голосом начал глашатай, — владыка, затмевающий славою всех прочих земных владык, любимый избранник аллаха и наследник Магомета на земле…»

    Хан подал знак дворцовому управителю, тот подошел к глашатаю, взял из его рук свиток и ногтем отчеркнул добрых три четверти написанного, оставив это все для прочтения себе одному за свое дополнительное жалованье; глашатай, неожиданно лишившийся привычного разбега, начал мычать и мямлить; затем, не без усилия, перекинул глаза к нижним, замыкающим строкам:

    — «…сим повелеть соизволил: первую награду в сорок тысяч таньга, за несравненную красоту и резвость коней, присудить…»

    — Защиты и справедливости! — вдруг послышался из толпы чей-то вопль. — Молю великого хана о пресечении обид!

    Хан поднял брови. Придворные тревожно загудели. В такой час, на этом празднестве! Неслыханная дерзость!

    Толпа расступилась, пропуская к помосту купца, — без чалмы, босиком, но в парчовом халате и с начищенной гильдейской бляхой на груди. Царапая ногтями лицо, вырывая клочьями бороду, он упал на колени, бросил себе на голову горсть пыли и закричал:

    — Защиты и справедливости!

    Черные усы вельможи словно бы отделились от его лица и повисли, — так он побелел!

    — Поднимите! — гневно сказал хан. — Поднимите этого смерда, осмеливающегося своими воплями омрачать сегодняшнее торжество. Поднимите и подведите ко мне!

    Стражники схватили купца под руки, поволокли на помост. Они вознесли его по лестнице с такой стремительностью, что его короткие ноги, болтавшиеся на весу, не коснулись ни одной из ступенек.

    Волнение среди придворных усилилось: купца узнали. Визирь по торговым делам склонился к хану и что-то тихо сказал.

    — Богатый купец? — с удивлением переспросил хан. — Один из достойнейших? Но почему в таком виде? Пусть подведут его ближе, и пусть он скажет.

    Стражники подтащили купца; он висел мешком у них на руках, он хотел говорить — и не мог, толстые губы в бороде шевелились беззвучно.

    Хан ждал, придворные ждали. Вельможа затаил дыхание, взгляд его, устремленный на купца, был ужасен…

    Тем временем весть о победе текинцев уже летела по базару, по чайханам и караван-сараям — и достигла моста Отрубленных Голов.

    «Теперь купец обязательно уж придет, — размышлял Ходжа Насреддин. — Первую награду на скачках у него вырвали, вряд ли он захочет увеличить свой убыток потерей многотысячных коней».

    И опять Ходжа Насреддин ошибся: купец не пришел. Вместо купца прискакали, со свободной лошадью в поводу, конные стражники, схватили Ходжу Насреддина и, ни слова не говоря, умчали куда-то; совершилось это в одну минуту, он едва успел посовать в мешок свое гадальное имущество — книгу, тыкву и прочее.

    Управительская ниша опустела.

    Долго стояло на мосту недоуменное молчание. Потом среди гадальщиков начались пересуды и споры. Куда его повезли? В тюрьму? На плаху? Или, может быть, он еще вернется, — но в каком-нибудь новом обличье?

    Большинство, однако, склонялось ко мнению, что теперь ему пришел безвозвратный конец. Трое льстецов, поспешивших отречься от старика и переметнуться, горько пожалели о своей поспешности, особенно же — о злобных насмешках над черепом.

    Первым к нише старика подошел Хаким — тот самый, что долгое время жил у него в доме, будучи принят, как сын.

    — Не сыро ли тебе здесь, о мой многомудрый покровитель? — спросил он со лживой сыновней заботой в голосе. — Хочешь, я отдам тебе свою новую камышовую подстилку, умягченную ватой?

    Двое других, испугавшись, как бы он не опередил их в заискивании, тоже подошли к нише.

    — О мудрейший наставник! — медовым липким голосом начал первый. — Некая весьма богатая вдова пришла ко мне вчера за советом. Дело у нее трудное, запутанное, и я не могу разобраться в нем. Позволь же, когда она придет сегодня, направить ее к тебе, чтобы ты разрешил ее сомнения и, разумеется, извлек в свою пользу все доходы, сопряженные с этим. Твоя глубокая мудрость…

    — И несравненные познания! — подхватил второй.

    — И высота помыслов! — заторопился первый.

    — И этот вещий череп! — воскликнул второй.

    А третий — Хаким — в это время извивался и подвизгивал сзади, выискивая место и для своего слова.

    — И несказанная доброта! — заверещал он. — Какой благосклонной улыбкой озарялось вчера твое лицо, о многотайнопостигательный старец, когда ты внимал моим беззлобным шуткам, понимая, что они подсказаны единственно лишь добродушием и веселостью нрава…

    Старик не поднимал глаза, на его высохших губах мерцала скорбная усмешка. Вот когда он вплотную приблизился к стародавней истине: «Мудрость — не достояние возвысившихся, но только смиренных!…» Однако страшные слова, произнесенные им, свидетельствовали, что мудрость его обращена своим ликом во тьму. Он сказал:

    — Для каждого из вас я совершил в свое время доброе дело и ныне за это наказан. Таков закон нашего скорбного мира: каждое доброе дело влечет за собою возмездие совершителю.

    Вряд ли он сам, да и те, что слышали его, поняли до конца весь гибельный смысл этих слов, после которых — если бы только они оказались правдой, — жизнь должна была бы остановиться; но благостна Жизнь! — они не были правдой, а лишь оправданием для утративших веру или поддавшихся отчаянию, как этот старик.

    Ходжу Насреддина стражники вознесли на помост еще быстрее, чем купца, и повергли на ковер перед ханом.

    Из простого народа никого уже вблизи не было. На окраинах поля стража палками и плетьми разгоняла последних любопытствующих.

    С первого взгляда Ходжа Насреддин понял, что между купцом и вельможей только что закончилась жаркая схватка. Оба — красны, глаза у обоих горели, руки тряслись.

    Красен был от гнева и сам владыка.

    — Никогда еще, — говорил он глухим от удушья голосом, — никогда еще никто не осмеливался оскорблять государя такими непристойными перебранками! Да еще всенародно, перед глазами тысячи людей! Неужели не могли вы найти для ваших низменных счетов другого часа и другого места? — Он с хрипом, с трудом перевел дыхание. — И неужели государь никогда не может спокойно отдаться душой удовольствию или зрелищу, освободиться хотя бы на один час от ваших грязных жалоб, кляуз и сплетен?

    Здесь взгляд его упал на Ходжу Насреддина:

    — Это кто еще?

    — Гадальщик, — подсказал торговый визирь. — Тот самый гадальщик, из-за которого…

    — Откуда он взялся? Зачем он здесь?

    Визирь побледнел:

    — Я распорядился доставить его в предположении, что великий хан пожелает самолично спросить… услышать… узнать… лицезреть… я думал…

    Он завяз в словах и беспомощно оглянулся на придворных.

    Никто не поспешил ему на выручку. Все молчали.

    — Он предполагал! — воскликнул хан в сильнейшем негодовании. — Он думал!… Скоро ты предположишь еще что-нибудь столь же несуразное и притащишь с базара к моему трону всех метельщиков, мусорщиков, уборщиков для дружеских бесед и рассуждений со мною! Если ты распорядился доставить сюда этого плута-гадальщика, сам и разговаривай с ним, а меня прошу избавить от такой чести. Пусть он или найдет этих проклятых коней — сейчас же, в моем присутствии, немедленно! — или сознается в обмане и понесет должную кару, безотлагательно, вот здесь перед помостом!

    Хан умолк, откинулся на подушки, выказывая всем своим видом крайнее неудовольствие.

    Ходжа Насреддин успел за это время переглянуться с купцом и дружески подмигнуть ему; тот яростно крякнул, вырвал еще клок из бороды, но голоса подать не посмел.

    — Гадальщик! — сказал торговый визирь. — Ты слышал волю нашего владыки, — отвечай же теперь на все мои вопросы прямо, ясно и без уверток.

    Ходжа Насреддин так и отвечал — прямо, ясно и без уверток. Да, он берется отыскать коней. Сейчас же, незамедлительно, в присутствии хана. Он осмеливается напомнить о награде в десять тысяч таньга, что обещал купец.

    — Был такой уговор? — обратился визирь к меняле.

    Тот молча вытянул из-под халата кошелек, подал визирю.

    — Видишь, гадальщик! — Визирь встряхнул кошелек, послышалось тонкое пение золота. — Но чтобы получить его, ты должен, во-первых, найти коней, а во-вторых, опровергнуть тяготеющее над тобой обвинение в подкупе. Если ты берешься найти коней сегодня, то объясни: почему не мог найти вчера, позавчера и третьего дня? Почему ты не нашел их перед скачками, а берешься найти после скачек?

    — Неблагоприятное расположение звезд Сад-ад-Забих… — затянул Ходжа Насреддин свою старую песню, еще бухарских времен.

    — И не сокрыто ли здесь, — прервал торговый визирь, — не сокрыто ли злоумышленного намерения причинить ущерб великому хану, лишив его лицезрения арабских коней, которые, по словам их владельца, достойны радовать царственный взор? Если таковой злонамеренный умысел действительно имел место, скажи: кто внушил его тебе?

    Эту догадку о злоумышленном намерении торговый визирь направлял против вельможи — своего старинного соперника.

    — Сознайся, гадальщик! — вскричал он, воспламенившись надеждой. — Сознайся чистосердечно: кто внушил тебе умысел против нашего солнцеподобного хана, кто этот гнусный коварный злодей, прикрывающий свое змеиное жало личиной преданности? Скажи, сознайся — и ты будешь помилован! И твоя награда увеличится, — я сам, движимый рвением разоблачить всех тайных врагов повелителя, я сам готов добавить к этому кошельку две и даже три тысячи таньга от себя, если ты скажешь!

    Сжигаемый вожделением сокрушить вельможу, он добавил бы и пять, и десять тысяч!

    Но ему противостоял не какой-нибудь безусый юнец, а зрелый муж, полный сил и закаленный в дворцовых боях.

    Вельможа шагнул вперед, к трону. Глаза его сверкнули, усы грозно устремились вперед, подобно клыкам боевого слона.

    — Великий хан видит и слышит, что здесь творится! Вымогать признание деньгами — не есть ли в свою очередь тяготейший вид подкупа?

    — Допрашивая гадальщика, я выполняю ханское повеление, — огрызнулся торговый визирь. — И никто не сможет обвинить меня ни в подкупе, ни в конокрадстве, как некоторых других.

    — Всемилостивый аллах! — вскричал вельможа, подскочив на своих высоких каблуках и воздев к небу руки. — О небесные силы! За что, за что я принужден выслушивать такие оскорбления! И от кого? От людей, хотя и облеченных высоким доверием, но употребляющих его недостойно и своекорыстно, для взимания в свою пользу незаконных поборов, как, например, в прошлом году при достройке больших торговых рядов…

    — Какие поборы? — вспыхнул визирь, но глаза его забегали и стали туманно-пыльно-матовыми, ибо он-то лучше всех знал, о каких именно поборах идет речь. — Быть может, высокочтимый начальник городской стражи подразумевает деньги, отпущенные в прошлом году на обновление сторожевых башен, в которых и по сию пору не обновлено ни одного камня, хотя деньги истрачены все, без остатка…

    — Сторожевые башни! — писклявым голосом вмешался начальник городского благоустройства. — Уж если вспоминать о башнях, то надлежит раньше вспомнить об очистке и облицовке большого водоема на площади святого Хазрета! Где очистка, где облицовка? Между тем этому делу пошел уже четвертый год, деньги отпускались из казны четырежды!

    Ему ответил верховный мираб[6], ведающий всеми арыками и водоемами в государстве, упомянув о базарных площадях, так и не выстланных камнем; эти слова мгновенно воспламенили главного смотрителя базаров — жилистого длинного старика с круглыми глазами совы на рябом лице: брызгаясь слюной и шепелявя, он начал кричать о каких-то караванах, обобранных по пути в Коканд, о трех мешках золота, отправленных эмиру бухарскому, но так и не доехавших до Бухары; тогда послышался зычный голос верховного охранителя дорог, объяснившего пропажу золота дерзостью разбойников, напавших на караван; его выспренная речь была прервана громким смехом вельможи, который через своих шпионов отлично знал, какие это были разбойники; вставил свое слово торговый визирь, опять вмешался верховный мираб, за ним — смотритель базаров, казначей и все остальные.

    Через минуту на помосте бушевал целый пожар взаимных обличении и попреков.

    О купце, о гадальщике, о пропавших конях все забыли.

    Побагровевшие, с пылающими выпученными глазами, судорожно стиснутыми кулаками, обливаясь потом в своих тяжелых халатах, визири и верховные начальники яростно наскакивали друг на друга, кричали и вопили, едва не вцепляясь друг другу в бороды.

    Кто-то припомнил постройку двух мостов через Сай — стародавнее дело, хорошо известное хану.

    Привстав на троне, сам для себя незаметно втянувшись в перебранку, хан закричал:

    — Мосты! Мосты, говорите вы, мошенники и воры! А подряд на поставку тесаного камня для этих мостов? Ага, ты молчишь, Кадыр! А двести шестьдесят карагачевых балок, что на поверку оказались тополевыми, да еще и гнилыми! Чье это дело, ну, — говори, Юнус!

    Утихомиривать это словесное побоище пришлось Ходже Насреддину.

    Потрясая своей гадальной книгой, он возгласил:

    — На вопрос о пропавших конях моя гадальная книга отвечает…

    Его слова были подобны ливню, низвергнувшемуся из туч на пламя степного пожара.

    Первым опомнился хан, обвел остальных негодующим взглядом.

    Визири, советники, сановники притихли, вернулись на свои места позади трона, затаив в сердцах неутоленную клокочущую злобу.

    — О мерзостные нарушители благоприличия! — начал хан, тяжело дыша. — Долго ли мне терпеть ваши бесчинства? Не думайте, что сегодняшнее позорище пройдет вам даром, — дайте мне только вернуться во дворец! Из-за вас мне с трепетом приходится думать об ответе аллаху за беспорядки в моем государстве; сколько я ни стараюсь, сколько я ни забочусь — все мои усилия рассыпаются в прах, наталкиваясь на вашу глупость, чванность, склочность, своеволие и воровство! И не сетуйте, если однажды я, окончательно истощив терпение, выгоню вас всех поголовно, отобрав в казну все, вами накраденное! — Он обратил пылающее гневом лицо к торговому визирю: — Скажи гадальщику — пусть продолжает! Пусть скорее изобличит себя в плутовстве, в обмане и подвергнется наказанию. Где кони?

    — Где кони, гадальщик? — отозвался, как эхо, торговый визирь.