— Я смелая! — перебила Маруся. — Вы разве не заметили, что я смелая? И вы не думайте, что я такая уж простая. Я очень хитрая, кого угодно проведу.
— Вон что! — усмехнулся. Никулин. — А дорогу найдете?
Из этого вопроса Маруся поняла, что командир готов согласиться.
— Найду! И туда найду и обратно…
— А если к немцам в лапы, не ровен час, угодите?
Он посмотрел на нее внимательно и пристально, в упор. Она, побледнев от волнения, ответила таким же прямым взглядом.
— Буду молчать! Пусть заживо сожгут или в землю закапывают, все равно не скажу. Вы не верите мне, товарищ командир? Я клянусь!
— Верю! — сказал Никулин. — Идите в разведку!..
ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ
Фомичев ждал третьего и последнего допроса. Кривясь и морщась от боли, он подошел к окошечку, из которого видны были гумна, две облетевшие ракиты и за ними — степь в осеннем солнечном золоте, просторная, широкая, до самого небосклона пустая.. Никого в степи — ни пешего, ни конного. Еще больнее сжалось сердце у Фомичева — лучше уж не смотреть!
В полдень у бани сменили часового. Вместо хмурого низколобого немца с подвязанной, распухшей от флюса щекой встал итальянский солдат — красивый, ладный парень в щегольски сдвинутой набекрень пилотке, с большими, темно-бархатными глазами на смуглом лице и тонкими усиками над свежими, румяными губами. Он был, вероятно, самый главный сердцеед у себя дома, где-нибудь в деревне близ Палермо, и привык заботиться о своей внешности; заняв пост и выждав, когда скроется караульный начальник, он закурил, заглянул в окошечко, пустил на Фомичева струйку дыма, потом, прислонившись к стене и положив штык винтовки на сгиб локтя с внутренней стороны, достал из кармана зеркальце, щеточку и занялся приглаживанием и закручиванием своих усиков. Он занимался этим делом серьезно, вдумчиво, неторопливо.
Вдруг он встрепенулся — на дороге, что огибала баню, увидел Марусю. Она шла, опустив голову, не глядя по сторонам, и, казалось, ничего не замечала вокруг себя.
В действительности же она все видела и замечала. Она выбрала эту дорогу нарочно, узнав от местных казачек, что именно здесь, в темной бане, томится пойманный вчера матрос. Никаких определенных планов у Маруси пока еще не было — она просто решила взглянуть на эту баню, приметить ее расположение. А может быть, по какой-нибудь счастливой случайности удастся подать ободряющий знак Фомичеву…
Она шла и видела все — крохотное окошечко в стене, огромный замок на двери, итальянского солдата, его усики, улыбку, бархатные глаза, наполнившиеся влажной истомой.
Все, что дальше говорила и делала Маруся, совершалось как бы помимо ее воли, само по себе. В душе она вся трепетала от страха и волнения, даже ноги подкашивались, но сам по себе метнулся в сторону часового быстрый взгляд ее карих лучистых глаз, сама собой появилась улыбка.
— Я, право, не знала, что здесь нельзя. — Эти слова произнесла не она, а кто-то другой, спрятавшийся в ней. Этот же другой изобразил на ее лице милую наивную растерянность. — Я, право, не знала…
Она залилась робким, стыдливым румянцем и потупилась.
Итальянец, конечно, не сомневался, что смущение и волнение девушки вызваны его неотразимой наружностью. Будучи чрезвычайно опытным в такого рода делах, он знал, что случай надо хватать на лету. Бросив по сторонам вороватый взгляд — нет ли поблизости офицера? — он вкрадчивой походкой, играя коленями, направился к Марусе.
— Ах! — испугался в ней кто-то другой. — Я же не знала… Я сейчас уйду…
— Не боись! — мурлыча, сказал итальянец. — Не надо боись…
Он скосил глаза и улыбнулся Марусе. Она ответила улыбкой. То есть это не она ответила, а тот, другой, что прятался в ней, сама же она думала о Фомйчеве и не сводила глаз с крохотного слепого окошечка в стене бани. Итальянец потянулся к ней. Отстраняясь, она встала так, чтобы окошечко оказалось у нее перед глазами, а у солдата — за спиной.
— Не надо! — говорила она, снимая со своего плеча руку солдата. — Не надо же!
А сама всем существом, глазами, сердцем звала Фомичева: «Ну, выгляни же, подойди к окошку!..». Солдат что-то мурлыкал, гладил ее шею, запускал пальцы под платок, она слабо защищалась (другой, прятавшийся в ней, не забывал при этом улыбаться солдату, не забывал и вздыхать) и все звала, звала моряка.
Должно быть, услышал он сердцем ее призыв. Окошечко изнутри забелело; она поняла — это лицо Фомичева. В следующее мгновение они встретились глазами. Маруся смотрела через плечо солдата, который в это время, нагнувшись, разглядывал брошку на ее груди, норовя запустить глаза поглубже, за вырез.
«Я здесь», — глазами сказала Маруся.
«Вижу», — ответил Фомичев тоже глазами, без слов.
«Не бойся. Мы тебя выручим!»
«Если успеете», — ответил Фомичев.
А солдат все разглядывал и разглядывал брошку, потом начал ощупывать ее, нажимая ладонью с излишним усердием.
…Фомичев метался по темной и тесной бане. Вот она, Маруся, рядом, а сказать ей ничего нельзя! Так немного нужно сказать — и в руках у нее окажутся все сведения. А потом — пусть расстреливают! В свой смертный час он, Захар Фомичев, будет знать, что погибает не, зря, что боевое задание выполнил до конца!
Но как передать, если между ним и Марусей этот проклятый солдат?
И вдруг Фомичева обожгла догадка. Военная хитрость! Вот когда она пригодилась!
Маруся услышала голос Фомичева. Он пел, и слова его песни доносились внятно:
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит,
А в той глухой степи…
Часовой обернулся, погрозил пленному кулаком.
— Ньельзя!..
— Это кто? — спросила Маруся, отвлекая внимание солдата.
По вопросительной интонации в ее голосе он понял, о чем его спрашивают.
— Партизан, — ответил он. — Бах!
Он сделал пальцем движение, как будто нажимал курок, поясняя этим жестом судьбу Фомичева. Потом опять занялся разглядыванием брошки.
Маруся не мешала ему. Ей не до того было. Она даже вздрогнула, когда Фомичев подменил в песне первое слово.
…Он товарищу
Отдавал приказ…
— пел Фомичев.
А дальше на том же мотиве, шли совсем другие слова, из другой песни — из боевой песни, сочиненной самим Захаром Фомичевым.
…Их не много здесь,
Сотни три всего,
Танков нет у них,
Да и пушек нет…
Маруся слушала жадно, позабыв о солдате, который, осмелев, уже тянулся к ней губами и что-то несвязно бормотал, щекоча ее ухо своим горячим дыханьем.
— Вьечер, — шептал солдат. — Восьем час. Ты не боись, ты ходи… Восьем час…
Тот, другой, прятавшийся в Марусе, делал вид, что не понимает, солдат принялся объяснять снова. А Фоми-чев все пел и пел, тихонько, но внятно.
— Вечером? — наконец поняла Маруся. — В восемь часов?
Она уже все знала: сколько в селе войск, какие это войска, откуда удобнее всего ударить. Она знала, что танков нет, но их ждут и приготовили уже горючее.
— Ты не боись, ты ходи, — шептал солдат.
— Ладно! Приду!
Выпрямившись, она ошпарила солдата таким взглядом, что он отшатнулся, пораженный столь резкой переменой.
— Восьем час, — забормотал он, сладко улыбаясь.
— Слышала!.. Ладно, приду! Жди, макаронник!.. Только потом не жалуйся!..
Она сильно и резко оторвала от себя руки солдата, повернулась и пошла.
Солдат смотрел ей вслед с недоумением. «Очень, очень странный и капризный характер у этих русских девушек!» — думал, наверное, он.
НАЛЕТ
Обратно Маруся не шла — летела, как на крыльях. Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, она появилась перед Никулиным.
Он, конечно, не мог ожидать столь быстрого ее возвращения, удивился, даже испугался.
— Что случилось?
— Разрешите доложить, товарищ командир, ваше приказание выполнено!
Она светилась от радости, от гордости. Глаза сияли, с лица не сходила ослепительная улыбка, голос звенел.
— Разрешите доложить результаты разведки…
Выслушав Марусю, Никулин изумился:
— Да когда же вы успели?
Она рассказала обо всем, что с ней случилось в селе. Никулин расхохотался и долго не мог успокоиться.
— Ну и дела! ‘Значит, попался макаронник! Вот уж не думал я о тебе такого. Скромница на вид, а смотри, пожалуйста, в момент окрутила! Молодец! Благодарность тебе!
Никулин не замечал, что обращается к Марусе на ты в первый раз за все время. Она же заметила и расцвела, засияла еще больше: этим дружеским «ты» командир как бы ставил ее в один ряд с моряками, своими товарищами.
В этот день много было смеха в отряде. Маруся без конца рассказывала о своем приключении. Особенно потешался Жуков, дразнил Марусю:
— Ты уж признавайся: понравился итальянец? Небось вместо винтовки мандолина у него?
— Значит, приходи, говорит, «восьем час»! — подхватывал Крылов. — Ишь ты, прыткий! С налету хватает!..
— Придем, не опоздаем, — добавлял Папаша, посмеиваясь в усы.
А Тихон Спиридонович завистливо вздыхал.
— Вот ведь, Маруся, какая удача вам!
— Будут и у вас, Тихон Спиридонович, боевые дела! — отвечала Маруся.
— Вот уж не знаю, подвернется ли случай. Я ведь такой — не везет мне…
Долго смеяться и болтать, однако, не пришлось. Командир приказал готовиться к бою, проверить оружие.
Отряд разбился на три группы. Командование первой принял на себя сам Никулин, вторую группу поручил Крылову, третью — Жукову.
— Товарищ командир, мне в какую группу? — спросила Маруся.
— Тебе? Ни в какую…
— Почему? Разве я стрелять не умею? Он уловил обиду в ее голосе.
— А за девчонкой кто будет смотреть? Одну бросить — так, что ли, по-твоему? Скажу тебе еще: судьбу два раза подряд пытать не годится. Ты свое сделала, теперь наша очередь. И прошу не спорить, — рассердился он, видя, что Маруся собирается протестовать.
Так и не пришлось Марусе принять участие в этом бою. Вместе с отрядом она дошла до оврага и здесь осталась вдвоем с девочкой, а бойцы, дождавшись сумерек, двинулись дальше. Никулин повел своих людей прямо на село. Крылов и Жуков пошли в обход.
Маруся выбрала себе место в кустах, на глинистом склоне оврага. Отсюда было видно сельскую колокольню, над которой по смутному и слабому мерцанию угадывался крест, а ниже стоял дымный сумрак и хмуро темнели над крайними хатами серые купы ветел.
Девочка все время теребила Марусю.
— Будут стрелять?.. Да? Будут стрелять?.. В ее глазах горели острые огоньки страха и любопытства.
— Молчи, молчи, — говорила Маруся, а сама волновалась не меньше, даже во рту пересохло.
Между тем солнце зашло совсем, далекое мерцание над колокольней погасло, потянуло ночной холодной сыростью, на дне оврага забелел туман. А бой все еще не начался, над землей стояла тишина. Марусе каждая минута казалась часом. Хоть бы уж поскорее!..
И вдруг в потемневшем небе взвились две красные ракеты и рассыпались красивым огнистым дождем. Никулин подал сигнал атаки. Маруся подскочила, услышав первую пулеметную очередь. Девочка заплакала. Донеслись три глухих разрыва — в дело пошли гранаты. Потом; все слилось в общем гуле — бой завязался.
Он продолжался недолго. Захваченные врасплох фашисты выскакивали из хат и падали, скошенные пулями, осколками гранат. Пока Жуков и Крылов пробивались с двух сторон к центру села, Никулин налетел на скотный двор, где содержались пленные, перебил охрану, освободил пленных и повел за собой, приказав каждому любым способом раздобывать для себя оружие. Пленных оказалось больше сотни, через десять-пятнадцать минут все вооружились — кто автоматом, кто винтовкой, кто пистолетом или гранатой, а кто и просто тесаком. Никулин быстро пробился к центру села, соединился с Крыловым.
А Жукова не было. С того конца, откуда он наступал, доносилась винтовочная и пулеметная стрельба.
— Застрял парень! — тревожно сказал Никулин. — Иди, Крылов, выручай!
Но в это время, потрясая землю, ударил могучий взрыв противотанковой гранаты, стрельба прекратилась, и через десять минут из переулка на площадь вышли бойцы Жукова, гоня перед собой толпу бледных солдат с поднятыми руками.
ПОДВИГ ТИХОНА СПИРИДОНОВИЧА
Бой еще не кончился, а Маруся уже бежала к селу, подхватив девочку на руки. Ей все думалось, что в горячке обязательно забудут о Фомичеве.
Напрасно она тревожилась. На площади у церкви она увидела Фомичева. Он сидел рядом с Никулиным на каменных ступенях паперти, Папаша бережно бинтовал его разбитую голову.
— А! Пришли! — закричал Фомичев навстречу Марусе.
Отстранив Папашу, он встал, обнял Марусю и, прижав к себе, крепко поцеловал.
— Спасибо, сестричка! Выручила! Без тебя пропадать бы мне…
Горячая судорога вдруг перехватила горло Маруси — она всхлипнула и залилась слезами на груди у Фомичева.
Никулин, сердито крякнул, отвернулся: не любил он трогательных сцен.
Бойцы тем временем рассыпались по хатам, выволакивали последних, прятавшихся в погребах и на чердаках солдат. Только немногим гитлеровцам удалось выбраться из села и скрыться в степи.
Маруся увидела Тихона Спиридоновича.
— Ну, как воевали, Тихон Спиридонович? Совершили боевое дело?
Она засмеялась, хотя глаза были еще мокрыми.
— Совершил! — ответил Тихон Спиридонович, смущенно улыбаясь.
Жуков, стоявший рядом, добавил:
— Поздравь его, Маруся. Герой!.. Жалко вот, гауптвахты нет, припаял бы я ему за такое геройство! Сначала бы медалью наградил «За отвагу», а потом — на гауптвахту на десять суток.
И он рассказал о сегодняшнем подвиге Тихона Спиридоновича.
Отряду, которым командовал Жуков, попался на пути какой-то смелый и стойкий фашист — из окна хаты он прямо в лоб морякам открыл шквальный огонь из спаренных пулеметов. Пришлось залечь — и плотно: фашист не давал поднять головы. Создалось очень сложное, опасное положение. Моряки теряли свой главный козырь — внезапность удара. Вражеские солдаты могли каждую минуту опомниться, рвануться в атаку и смять маленький отряд.
Тогда под этим сплошным ливнем пуль с земли поднялся Тихон Спиридонович. В полусвете зари Жуков сразу узнал его длинную, сутулую фигуру в кургузом пальто с короткими развевающимися полами. Пригнув голову, точно собираясь бодаться, он с противотанковой гранатой в руках пошел прямо на пулеметы. Жуков похолодел — это была верная, неминуемая гибель.
— Ложись! — сдавленным голосом закричал Жуков. — Ложись, черт длинный!..
Тихон Спиридонович не слышал. Пулеметы яростно, ревели ему навстречу, озаряя сумрак судорожным красновато-желтым пламенем, а Тихон Спиридонович шел и не падал. Это было как чудо — что он шел и не падал под таким огнем, точно был он бесплотен. Пулеметчик, вероятно, и сам испугался, а Тихон Спиридонович, приблизившись к хате шагов на тридцать, вдруг подскочил и бочком-бочком, мелкими петушиными шагами побежал на пулеметы, занеся над головой гранату… Бросил — и остановился.
— Ложись! — завопил Жуков. — Осколки!..
И не закончил — голос его оборвался в страшном грохоте взрыва. Пулеметы смолкли. Моряки бросились вперед.
Жуков подбежал к Тихону Спиридоновичу:
— Цел?
— Цел! — ответил Тихон Спиридонович, жалостно улыбаясь.
Жуков внимательно осмотрел его. Дырок на Тихоне Спиридоновиче не было.
— Пулей не задело?
— Нет.
— И осколком не тронуло?
— Нет, не тронуло…
— Удивительно! — сказал Жуков. — Очень даже удивительно!.. Первый раз такое вижу. Теперь, Тихон Спиридонович, жить тебе до ста лет!..
Маруся поминутно прерывала рассказ Жукова возгласами изумления и восхищения.
— И не страшно было вам? — спрашивала она Тихона Спиридоновича. — Как вы могли решиться?
Потом Маруся вместе с Жуковым и Тихоном Спиридоновичем пошла разыскивать своего итальянца. Очень хотелось сказать ему: «Ну, макаронник, встречай! Звал ведь: «вьечер, восьем час», — вот я и пришла!..». Но итальянца среди пленных не оказалось — может быть, он с пробитой головой лежал где-нибудь под плетнем, а может быть, брел ночной неприютной степью, озираясь и вздрагивая от каждого шороха.
— Жалко, — сказал Жуков. — Эх, Маруся, упустила ты жениха! Жила бы потом, после войны, где-нибудь в Риме или в Неаполе… С римским папой бы познакомилась, макароны бы каждый день ела!
Между тем местные жители оправились, от испуга, высыпали на площадь. Задымили самовары, запылали печи — дорогим гостям готовилось угощение. Но командир спешил, понимая, что село, где только что отшумел бой, слишком ненадежное место для привала.
Через час отряд Никулина, к которому присоединились освобожденные из плена бойцы и человек тридцать местных колхозников, вышел из села в степь.
Ярко светила полная луна. Никулин окинул взглядом колонну.
— Сто девяносто два человека! — сказал он Фомичеву. — Сила! Любую стенку прошибем!
НАШИ НАСТУПАЮТ
Теперь, имея под своим командованием сто девяносто два человека, целую роту, Никулин мог действовать смелее.
