Теперь в стране перевелись кочевники, все население перешло на оседлую жизнь, даже цыгане.
А раньше, в годы нэпа, кочевников было великое множество. По горам и степям кочевали киргизы, казаки, белуджи (Прим.: Белуджи — народ, живущий в различных азиатских странах, основными его занятиями были кочевое скотоводство, земледелие), цыгане, а по городам кочевали безработные — несколько миллионов безработных, несколько миллионов обездоленных, всегда голодных пасынков жизни.
О социализме тогда только еще мечтали. «От каждого — по способностям, каждому — по его труду». Но некуда было человеку приложить свои способности и неоткуда получить по своему труду. Многие даже и не верили в социализм, считали его утопической пропагандой.
Так было, именно так!
Я живу сейчас в Ленинграде, в индустриальном городе. На всех улицах висят объявления: «Заводу требуются кочегары, токари, слесари всех разрядов, электромонтеры, грузчики, вахтеры, стрелки в охрану, подсобные рабочие, машинистки в контору, секретарь-машинистка со стажем в канцелярию главного инженера». И самое удивительное, что люди не удивляются, проходят мимо, даже не читая: каждому некогда, у каждого есть свое дело.
У каждого свое дело, подумать только! Появись такое объявление в нэповские времена — конца бы не было неистощимому людскому потоку, хлынувшему на завод. Проходную бы разнесли — вот как! Потому что ценили работу, потому что нелегко она давалась, и не всем и не сразу, а только после долгих поисков и полуголодных скитаний. Поэтому, получив работу, человек держался за нее обеими руками и даже зубами…
Недавно в нашем домовом комитете судили одного орла — двадцатишестилетнего красномордого парня. За шестидесятый год (Прим.: Имеется в виду 1960 год) он сменил шесть служб и нигде не работал больше трех недель. Его на суде спросили: почему? Он закочевряжился: работа-де неподходящая, мне-де квалификация не позволяет, я-де имею высокую малярную квалификацию, хочу двери под дуб расписывать и кабинеты оклеивать тиснеными обоями «гравитоль», что на стекле по стальной линейке режут и подгоняют, а мне дают клеить простые обои да еще заставляют потолки белить — мыслимое ли дело?!
Он говорил с жаром, с негодованием. Я слушал его и думал: плакать мне или смеяться? После приговора, весьма, впрочем, снисходительного, условного, я пригласил этого хлюста к себе домой побеседовать. Он вначале подозрительно покосился, потом, сообразив, что, наверно, будет выпивка, пошел.
Выпивка была, и состоялся у нас любопытнейший разговор. Я рассказывал парню о бедствиях безработных в годы нэпа, надеясь пробудить в нем благодарность к нашему необычайному времени, когда не человек ищет дела, а, наоборот, дело многими голосами со всех сторон зовет к себе человека.
Он смотрел на меня с презрительно-снисходительной усмешкой: ну, чего, мол, ты разоряешься, чего пристаешь, сами всё понимаем.
— Так вы при царизме родились, вам так и положено было — ишачить. А мы родились при социализме, какое же сравнение может быть?
Он допил свою стопку и удалился с гордым, независимым видом, этот человек, «родившийся при социализме». А мне вспомнились горестные слова самаркандского дервиша Керима Абдаллаха: «Воистину потомки никогда не бывают благодарны предкам за сделанное для них, за все утраты и жертвы, понесенные ради них. Они приходят в дом, не спрашивая, кто его построил, они садятся к столу и забывают спросить, кто вырастил рис для этого плова и кто приготовил масло. Я говорю, я не жалуюсь, ибо я сам такой же неблагодарный потомок и заслуженно терплю от последующих». Этот закон, когда-то всеобщий, продолжает, к сожалению, частично действовать и в наше время. Но принят, наконец, указ о подобных фруктах, «родившихся при социализме»,— давно пора!
Однако я ушел в сторону от главного предмета моего повествования — торговой фирмы «Табачниковы, отец и сын». Эта фирма погибала на моих глазах и при особенных обстоятельствах, следует о них рассказать.
Потеряв службу в тире, я остался опять без работы. Пошел на биржу труда, записался в очередь под номером четыреста семьдесят восьмым. «Есть какие-нибудь надежды?»— спросил я старушку, ведавшую записью. Она, серенькая, тихая, вконец запуганная грубой руготней и скандалами безработных, робко, по-мышиному, пропищала мне в ответ: «Не знаю, как и сказать, только много у нас, которые по два года ждут…» Я понял, надежд никаких.
Сунулся в контору дорожного мастера, но там шло предзимнее сокращение ремонтных путейских рабочих, и лишь немногим в виде особой милости позволяли остаться на зиму в казарме, остальных выгоняли на улицу.
— Придешь весной, может быть, возьму,— сказал мастер.— Ты парень здоровый, сгодишься рельсы таскать.
«Рельсы так рельсы, тоже неплохо,— подумал я,— но как и где мне прожить до весны?»
Выручил меня случай, опять случай, в который уж раз! Вообще если подумать, то случай представится разуму чем-то весьма таинственным, как бы имеющим собственную волю: одним людям он неизменно благоприятствует, другим наоборот. Мусульманам, исповедующим ислам, хорошо — для них случая нет, есть предопределение судьбы, а вот нам, не верящим в предопределение, порою приходится тревожно размышлять о месте и значении случая в нашей жизни.
Именно случай, причем в самом чистейшем своем выражении, свел меня с Матвеем Семеновичем Табачниковым, главой фирмы. Я увидел на улице арбу, груженную тутовыми чурбаками, и пошел за нею в надежде разделать чурбаки на дрова, потому что возница был стар, слабосилен и колоть не мог. Все это я сообразил в однy секунду: нужда — хороший учитель. А не пойди я тогда за арбой, не было бы и этого рассказа — вот вам случай! Арба остановилась у каких-то ворот, я вошел во двор, открыл ворота, пропустил арбу, помог старику сгрузить чурбаки, потом позвал:
— Эй, хозяин!
Никто не отозвался, но окна в доме были открыты — значит, хозяин в комнатах. Я подошел ближе к дому и позвал громче, на террасе, затянутой пожелтевшим вьюном, показался невысокий небритый старик в халате, теплых войлочных туфлях и в стеганой ватной ермолке. У них с возницей начался длинный спор из-за двадцати копеек, наконец возница уехал, хозяин устремил на меня вопросительный взгляд своих тусклых глаз с красными веками, лишенными ресниц. Я сказал нарочито бодрым, уверенным голосом, как бы о деле, уже решенном:
— Будем колоть! Где у вас колун?
— Что?— переспросил хозяин.
— Колун где, спрашиваю?
— Туда, в сарайчик,— ответил он и ушел, волоча по земле свои толстые теплые туфли.
Я не обратил внимания, что он ответил не по-русски: «Туда, в сарайчик»; радуясь нежданному заработку, я начал разделывать чурбаки. Они оказались перевитыми, тугими на разделку, но я пустил в ход клинья и к обеду с ними управился. Затем я сложил наколотые дрова у забора в красивую ровную поленницу, выведя клетки с обеих сторон. Древесина у тутовника желтая, моя поленница так весело желтела свежими сколами под осенним прозрачным солнцем.
Веселым голосом я позвал хозяина — готово! Но он смотрел все так же хмуро и тускло, пожевал губами и сказал:
— В сарайчик надо было складывать, туда, в сарайчик, я же говорил.
Он, оказывается, не ошибся, не оговорился в своем ответе, сказал как раз то, что и хотел сказать. Но ведь я спрашивал, где колун, а не куда складывать дрова! Я потемнел, насупился, но все же разобрал поленницу, перенес дрова в сарайчик и снова уложил — конечно, уже не столь красиво и ровно, как в первый раз.
Хозяин подал мне полтинник.
— Как?— сказал я, держа монету на ладони.— Полтинник за все — за колку, укладку и перекладку!
— Нет,— ответил он.— У меня уже есть дворник, только он сегодня ушел домой, в кишлак.
Наконец-то я сообразил: мой собеседник глух, как старый обомшелый пень в лесу, и все мои слова он понимал навыворот.
— Мало!— заорал я во все горло, тыча пальцем в монету.— Колка, укладка, перекладка!
На этот раз он расслышал.
— А кто заказывал тебе колку?—ответил он.— Тебе заказывали перенести в сарайчик, и все.
— Зачем же я колол? Он пожал плечами.
— Не знаю, может быть, для собственного удовольствия, для гимнастики. Молодому человеку нужна гимнастика.
Да, кремнистый попался мне старик, такой же тугой на расплату, как и его чурбаки на разделку. И никаких здесь клиньев не применишь! Я рассердился, но смеха сдержать не мог. Великое дело — умение увидеть неприятный оборот событий с комической стороны, сколько раз оно спасало меня! Человек, начисто лишенный этого свойства, поистине «унылый пасынок природы»; в жизни встречал я немало таких упырей.
— Верно!— закричал я старику со смехом.— Я действительно колол ваши дрова для собственного удовольствия, ради гимнастики, вы не обязаны мне платить. Спасибо!
Я преувеличенно согнул спину в поклоне. Какой-то странный блеск мелькнул в его слезящихся глазах, он ответил:
— Ты веселый и не злой парень, люблю таких. Покопавшись костлявыми пальцами в кармане, он вытащил второй полтинник и протянул мне, пояснив:
— Для полноты удовольствия, на водку перед обедом.
— Я не пью водки.
— Не пьешь? Это большая редкость в наше время. Если ты вправду не пьешь, я могу тебя пригласить пообедать со мною.
Я очень удивился, засмущался, начал вежливо отказываться, но очень трудно быть вежливым и в то же время кричать, я говорил тихо, он не расслышал и направился к террасе, полагая, что его приглашение к обеду принято мною. Что мне оставалось делать — не спину же показывать ему вопреки всем правилам вежливости? Я пошел за ним.
Это был странный дом — просторный, богатый, но как бы нежилой. Мебель вся была затянута чехлами, картины по стенам завешаны плотной бумагой, пожелтевшей от солнца и пятнистой от мух, бронза — в пыли, фарфор в дорогой старинной горке — на ключе, рояль закрыт попоной с красной бахромой. Старик оставил меня подождать, ушел и появился только минут через двадцать, совершенно преображенный, выбрившийся, переодетый, со вставными челюстями.
Обедали мы вдвоем, подавала усатая угрюмая старуха, очень неодобрительно смотревшая на меня — под ее взглядом кусок не лез в горло. Но хозяин был приветлив, обходителен, и я пообедал славно. Досаждало только чрезмерное любопытство хозяина — откуда я, кто да как попал в Андижан. Все время приходилось отрываться от тарелки, потому что разговаривать сквозь набитый рот неприлично.
— Значит, вас послал из дому отец…
— Да, отец.
— Умный человек. Он послал вас узнать, почем на свете продают фунт лиха. И вы что же — узнали?
— Да пока не особенно.
— Еще узнаете.
Старик почему-то перешел на «вы» со мною. Обед уже кончился, старуха собирала тарелки. Я сказал, стараясь выражаться изысканно:
— Я до сих пор не знаю вашего имени-отчества, поэтому вынужден благодарить анонимно.
— Матвей Семенович Табачников,— представился он и подал мне бланк, на котором сверху красивым английским шрифтом было напечатано: «Торговая фирма Табачниковы, отец и сын. Одесса, Канатная, 18, соб. дом, телефон 53-82». Присутствовал твердый знак, бланк был дореволюционным.
— Понимаю,— сказал я,— у вас до революции было свое дело в Одессе.
— У нас и теперь есть дело, мы держим галантерейный магазин,— с достоинством ответил старик.
Я сообразил: в этот обширный дом я попал через ворота, сзади, а фасадом он выходит на Советскую — средоточие всех андижанских магазинов и лавочек.
— Так вы «Триумф изящества»!— воскликнул я.
