Утро смутных ранних свежих машущих павлиньих хвостов!..
Утро ухода!..
Темным теплым животным парным пятном темнеет у кибитки мой осел аль Яхшур.
— Здравствуй, мой старый друг с лысыми покорными ногами!.. Ты уже проснулся?.. Ты уже готов к долгой дороге?..
Через спину аль Яхшура перекинут дорожный хурджин.
Айе!.. В хурджине лежат самаркандские лепешки с кунжутом, глиняный кувшин с вином и хорасанский яркий цветочный дастархан с выцветшими следами далекого, выдохшегося вина и масла…
Вы лили, проливали это вино?..
Вы лили, проливали это масло, мои дальние глухие родные выцветшие мать и отец?..
Вам весело было? вольготно?..
Вы были пьяными, хмельными, полноводными?..
И потому проливали вино и масло?..
И потому «пролили» меня?..
И выкинули меня на берег, как вешняя река половодья выносит, выбрасывает на берег рыбьих слепых первых хрупких мальков?..
И где вы теперь?.. За каким дастарханом проливаете вино и масло?..
Дай вам Аллах вечно быть слепыми и хмельными…
Дай вам Аллах извечно проливать на вешний дастархан вино и масло!..
Дай!..
Вам!..
Аллах!..
Да!..
Но алые здешние кишлачные сырые петухи поют!
Но утро смутных ранних свежих машущих льнущих павлиньих огромных хвостов плывет вокруг меня… Сизое, зыбкое, туманное, раннее…
Я сажусь на осла, и мы тихо трогаемся с места, и тут что-то неясное, нежное, белое, белое, молочное, млечное что-то мерцает у моих ног…
Как огромная скользкая перламутровая размытая раковина плывет, тянется… Туманно…
Я слезаю с осла…
Айе!.. Да это же наш куст зимних астрабадских белых роз!.. Куст перламутровых раковин!..
Расцвел в утреннем теплом тумане…
Его моя мать Ляпак-биби вырастила!..
И вот за ночь он раскрылся, развалился, раздался, раскинулся, распустился…
Куст астрабадских зимних белых-белых роз!..
В утро моего ухода!..
В утро прощания!..
Я трогаю розы замерзшими пальцами. Потом наклоняюсь к белым широким цветам и бутонам… Потом вдыхаю их ароматы… Вдыхаю!.. Долго!.. Брожу ноздрями в белых жестких холодных цветах…
Но они не пахнут. Они декабрьские, зимние розы… Не пахнут… Только цветут в тумане…
Я трогаю пальцами их новорожденные сильные снежные лепестки — они покрыты легким летучим блескучим инеем!.. Лепестки в инее.
Потому они не пахнут… Не источают дремливые сладкие терпкие ароматы…
Ледяной куст белых, белых, белых жемчужных астрабадских зимних роз!..
Я дышу кустом.
Я слышу холодный пустынный запах его.
Запах инея…
— Прощай, ледяной родной куст зимних астрабад¬ских снежных роз!.. Прощай, ледяной куст роз!.. Прощай!.. Прощай, отчая саманная низкая родимая кибитка!.. Я скоро вернусь!..
Прощайте!..
Я сажусь на осла и отъезжаю от куста, и он уходит в туман, как снежный дымчатый сугроб…
— Прощайте!..
Но!..
Но кто-то тихо, вкрадчиво догоняет меня… Обнимает меня… тонкими знакомыми родными руками… Шепчет, лелеет, ласкает, щекочет…
Руки пахнут хлебом, лепешками…
Губы пахнут осенней полевой чистой травой… Голубым коровьим сеном пахнут…
— Сынок, я спала… родной… Выпей кумыса… Он дает много силы… Выпей… На дорогу долгую…
Она протягивает мне в тумане большую пиалу-косу с кумысом.
Я пью. Я гляжу на нее. На ее нос с горбинкой…
Я знаю, что никогда, никогда больше на этой земле не увижу этого лица… этих родных слезных смутных глубоких глаз… этого горбатого носа… этих гибких певучих рук…
— Оя, родная… Спасибо за кумыс… Вы зря проснулись… Я скоро вернусь… Скоро…
— Возвращайся скорее… Я найду тебе невесту… Сынок, возвращайся… Не простудись в дороге… Утром ветер острый, сильный, густой… Горький ветер… Горький… Он, как дым, в глаза лезет… Режет глаза… От него слезы текут… Даже петухи иногда плачут… Оттого и кричат, что плачут… И люди тоже плачут… От ветра, сынок… Я тоже плачу… От ветра…
— Прощайте, оя… Родная… Оя!.. Скоро солнце придет… Скоро ветер утренний пройдет… Не плачьте, оя… Я скоро вернусь…
— Прощай, сынок…— И она брызгает из косы оставшимся кумысом мне вослед по древнему степному обычаю…
И она уходит в туман. Покорная…
— Прощайте, оя!.. Моя старая Ляпак-биби!..
Прощайте, ата!.. Прощайте, отец! Прощай, мой старый покосившийся родной кувшин, от которого всегда тепло и радостно пахнет свежей бузой!..
Прощай, моя саманная кривая низкая палая отчая кибитка!..
Прощай, куст ледяных снежных астрабадских жемчужных зимних, зимних роз, роз, роз!..
Айе!..
Я еду по кишлаку.
Кричат алые петухи.
Кричат перламутровые петухи.
Кричат жемчужные петухи.
Сырые петухи кричат. У них в горле иней лежит, как в лепестках астрабадских белых, белых, белых, непахнущих, зимних, ледовых роз…
Розы от инея не пахнут, не источают ароматы…
Петухи от инея кричат сыро, хрипло, свежо… Свежо кричат прощальные мои кишлачные петухи!..
Прощайте, петухи!.. Слезные мои!..
Еще спит сизый мой родной кишлак.
Еще спит сизая моя родная земля.
Еще спит сизая моя ранняя сонная глухая родина.
Еще спит!..
Родина!..
Я хочу, хочу быть твоим зимним кустом астрабадских жемчужных роз!..
Я хочу быть твоим ранним хриплым свежим петухом!.. Петухом, кричащим средь утренней немоты, тишины!.. Пусть иней живет, лежит в горле!.. Пусть иней схватывает горло!.. От этого песня моя свежа!..
Айе! Хочу быть декабрьским цветущим кустом!..
Айе! Хочу быть ледяным, сырым, кричащим во тьме петухом!..
Айе!..
Я еду по сизому кишлаку.
У кузницы Рустама-палвана я останавливаюсь и слезаю с осла.
Ищу. Рыщу глазами по сизой туманной земле…
Ищу. Нахожу. Вот она, та стрела… Та, ночная… Та, жгучая, подлая…
Она, мертвая, слепая, лежит на обочине дороги.
Я поднимаю ее. На ней темная, запекшаяся корка. Это кровь Рустама-палвана. Я не буду смывать, отдирать, очищать ее. Пусть она останется на стреле…
Пусть невинная кровь догонит убийцу!.. Хотя не всегда она догоняет…
Не всегда…
Но эта догонит!.. Клянусь!..
Я верну эту стрелу, эту кровь атабеку Кара-Бутону!..
Я кладу стрелу в хурджин.
Я еду по сизому кишлаку. Мимо старого, высохшего китайского карагача с муравьиными дорогами…
Они и ночью и утром не утихают, эти последние дороги… Карагач словно шевелится, роится…
— Прощай, карагач с муравьиными дорогами!..
Я еду в сизом росном туманном зыбком долгом, долгом, долгом поле. Тону в поле…
Потом подъезжаю к крепости Офтоб-кала. Слезаю с осла.
Прислушиваюсь. Озираюсь…
Никого нет вокруг, как в то утро. В утро тихой тайной ночной стрелы…
Может, и сейчас она где-то рядом таится? Моя стрела? Зреет? Наливается? Крадется? Принюхивается к спине моей?..
Айе!.. Сухейль, я пришел проститься, а ты спишь?..
Сухейль… Ты спишь?..
С помощью цепи Рустама-ака я быстро перелезаю через высокую крепостную мглистую стену и опускаюсь в айвовый сад…
Сад сизый, туманный, пустынный…
Тихий сад клубится, струится… Стволы деревьев млеют, зыбкие, размытые, неясные…
Я иду по саду… Я ищу то дерево. Я нахожу его…
Под ним лежат на белесой садовой ледовой траве разбитые, раздавленные камышовые циновки и разрушенная деревянная бухарская суфа…
Лежит на траве разрушенное, разъятое былое летучее высокое гнездо…
Лежит…
От обмелевшего арыка, от реки только следы тонкого утреннего льда и инея извиваются, стелются по траве… Белесый ледяной долгий кружевной блескучий след тянется по травам… Тонко…
…Сухейль, я пришел проститься… а ты спишь…
Сухейль… от арыка, от реки только утренний травяной лед да иней остались…
Сухейль, ты спишь?..
Сад сизый млеет, тлеет в млечных, алых туманах…
Сад зыбкий, размытый, тихий… Тихий…
Только иногда набегает алый ветер и нагой шелест ветвей слышится, слышится, слышится…
Уже ало светлеет в стволах…
Уже ало в алых стволах…
Уже надо мне уходить…
Уже, Сухейль!..
— Айе!.. Сухейль!.. Я пришел проститься, а от арыка, от реки остался только травяной блескучий ледяной кружевной сухой след!..
Я пришел проститься, а ты спишь, Сухейль!..
Тогда!..
Тогда Тихая в Тихом саду…
Тогда Алая у Алой айвы…
Тогда в алом тихом платье из-за алого утреннего ствола айвы она говорит, шепчет, лепечет, лелеет…
— Я не сплю, ака… Я прячусь за алым стволом… Мне ало, ака… От той ночи… Не могу из-за ствола выйти… Ало мне, ака…
— Сухейль, но уже утро!.. Уже весь сад алый!.. Уже весь сад алый, а был сизый! Весь алый!..
Выйди из-за ствола, Сухейль!.. Не таись! Уже весь сад алый!..
Но она не выходит. Таится.
Только два сливовых дымчатых глубоких глаза глядят из-за алого ствола… Глядят!.. Томят!.. Берегут!.. Жалеют!.. Молят!..
Айе!..
Да что еще есть в мире, кроме этих сливовых молящих глаз?..
Кроме этого алого, алого, алого, алого утреннего веющего сада?..
Что еще есть в мире?..
Куда я ухожу?..
Зачем?.. Зачем навек оставляю эти два глаза за алыми стволами?..
Зачем?..
…И тут я закрываю глаза и вижу, как бежит, бежит в поле Рустам-палван со стрелой в спине…
Как он улыбается мне: «Выпьем бузы — и пой, пляши бычок!.. Такая ночь один раз в жизни бывает!»
И тут я закрываю глаза и вижу Голубоглазого! с широким зрелым афганским ножом у самого моего худого безвинного горла: «Резать? Я очень хочу его резать!.. Их резать! Всех! Хочу резать!.. Ай!.. Дай!..»
— Сухейль, не таись за стволом!.. Уже весь сад алый, а был сизый!..
Сухейль, я пришел проститься…
— Я знаю, ака…
— Кара-Бутон убил моего друга… Я должен отомстить… Вернуть ему его стрелу…
— Я знаю, ака…
— Я скоро вернусь… Я освобожу узников зинданов и сразу вернусь к тебе, Сухейль!.. Сразу!.. Скоро!..
— Я знаю, ака…
— Выйди из-за ствола… Давай простимся, Сухейль…
— Нет, ака… Я вся алая… Стыдно мне…
— Весь сад алый… Только от арыка, от реки след на траве жемчужный ледяной кружевной святой белеет… Выйди, Сухейль…
— Нет, ака… Я алая…
— Прощай, Сухейль! Ты будешь ждать меня, дочь бека?..
— Да, сын горшечника… Арык течет — Сухейль ждет… Река течет — Сухейль еще больше ждет!.. Смерть придет — Сухейль ждет… Смерть уйдет — Сухейль ждет…
Айе!..
— Прощай, Сухейль!.. Я скоро вернусь!..
Я бегу по саду.
Сад.
Алый.
Айе!..
ЭПИЛОГ
Сказано в древности, что люди ходят по тропинкам, часто забывая о Великом Пути.
О Пути Добра. О Пути извечной борьбы со Злом.
Нельзя дать Великому Пути зарасти колючкой и верблюжьей травой, как зарос, увял, истаял Великий Шелковый Путь…
Нельзя!..
И Ходжа Насреддин сошел с малой тропинки своей жизни и ушел на Великий Путь Добра…
А Любовь?.. А Сухейль?..
Арык течет — Сухейль ждет.
Река течет — Сухейль еще больше ждет.
Смерть придет — Сухейль ждет.
Смерть уйдет — Сухейль ждет…
Айе!..
1974
