рассказ «Трагик», 1936 г.

Студент пос­мот­рел с удив­ле­ни­ем, но тет­радь уло­жил ак­ку­рат­но. Ма­мон­тов поп­ро­щал­ся, заб­рал свой свер­ток.

Дома он спря­тал шта­ны под мат­рац, что­бы пе­ре­дать при встре­че ко­мис­са­ру. Но встре­тить­ся им нс приш­лось. В од­ной из раз­ве­док ко­мис­сар по­пал в плен к бе­лым. Пе­ре­беж­чи­ки рас­ска­зы­ва­ли, как он уми­рал. На доп­ро­се би­ли его прик­ла­да­ми; он упал весь в кро­ви. Его по­та­щи­ли к яме; он выр­вал­ся, крик­нул: «За ком­му­низм! До­лой бе­лых га­дов!» Офи­цер ско­ман­до­вал: «Лезь в яму!» — «Вы­ку­си! — от­ве­тил ко­мис­сар, скрип­нув зу­ба­ми. — Вы­ку­си, гад! Не пой­ду в яму! Не­си­те!» Его под­ня­ли на ру­ки, бро­си­ли в яму и там зас­т­ре­ли­ли… Ма­мон­тов уз­нал об этом на ми­тин­ге, что соб­рал­ся в те­ат­ре; го­во­рил сту­дент.

После ми­тин­га Ма­мон­тов дог­нал сту­ден­та на пло­ща­ди.

— Ку­да же де­вать мне шта­ны? За­моч­ка нет у ме­ня к сун­ду­ку — рем­нем за­тя­ги­ваю… Еще ук­ра­дут.

Студент мол­чал, гля­дя в зем­лю. День, с оди­но­ки­ми сне­жин­ка­ми на­ис­кось, не­за­мет­но пе­ре­хо­дил в су­мер­ки; пер­вая гар­мош­ка по­да­ла где-то в от­да­ле­нии свой го­лос. Сту­дент на­ко­нец ска­зал:

— Ник­то не ук­ра­дет, боль­но уж при­мет­ные. Ос­тавь­те се­бе. У вас бу­дут на па­мять шта­ны, у ме­ня — тет­рад­ка, а боль­ше, ка­жет­ся, ни­че­го и не бы­ло у не­го.

Очень грус­т­ную ночь про­вел Ма­мон­тов. Ми­га­ла коп­тил­ка, в печ­ке с трес­ком осе­да­ли дро­ва; они го­ре­ли не­ров­ны­ми вспыш­ка­ми, точ­но ста­ра­ясь до­го­реть пос­ко­рее. За бре­вен­ча­ты­ми сте­на­ми в пус­тын­ной тем­но­те все гу­дел и гу­дел ве­тер; глу­хая му­зы­ка его с уто­ми­тель­ным од­но­об­ра­зи­ем соп­ро­вож­да­ла оди­но­кое кру­же­ние зем­ли в хо­лод­ном прос­т­ран­с­т­ве.

Горбясь и во­ло­ча но­ги, Ма­мон­тов по­до­шел к сво­ей кой­ке, дос­тал пач­ку се­рых шер­ша­вых лис­тов. Это бы­ла пьеса, дав­но уж го­то­вая и те­перь не­нуж­ная — не­ко­му ее про­чи­тать. Ма­мон­тов ре­шил сжечь пьесу, от­к­рыл двер­цу печ­ки, но как раз лоп­ну­ла под на­по­ром вет­ра про­во­ло­ка, скреп­ляв­шая створ­ки ок­на, и хо­лод­ная струя слиз­ну­ла ми­га­ющий ого­нек коп­тил­ки. Ма­мон­тов под­бе­жал к ок­ну и, су­ет­ли­во зак­ры­вая его, уви­дел на пло­ща­ди нес­кон­ча­емое дви­же­ние — все в од­ну сто­ро­ну — вой­с­ка шли на фронт.

Закричал прос­нув­ший­ся Ло­ги­нов:

— Это еще что?! Чорт зна­ет! Зак­рой­те, су­мас­шед­ший ста­рик. Ле­то вам крас­ное, что ли!..

Преодолевая уп­ру­гое соп­ро­тив­ле­ние вет­ра, Ма­мон­тов зак­рыл ок­но, ощупью соб­рал свои лис­т­ки на по­лу, спря­тал их и улег­ся, не сни­мая бо­ти­нок. Он ле­жал с от­к­ры­ты­ми гла­за­ми и слы­шал, ка­за­лось ему, че­рез сте­ны и че­рез ве­тер сдер­жан­ный гул про­хо­див­ших войск. Он ду­мал о по­гиб­шем ко­мис­са­ре; вер­нее — он ду­мал о жи­вом ко­мис­са­ре, по­то­му что вос­по­ми­на­ние уп­ря­мо воз­в­ра­ща­ло его к жи­вой улыб­ке по­ход­ке и го­ло­су — нег­ром­ко­му, с хри­пот­цой Это бы­ла тя­же­лая ночь.

К ут­ру Ма­мон­тов что-то ре­шил, заб­рал­ся жел­тый от бес­сон­ни­цы, в свой за­ку­ток и про­си­дел там два дня, пе­ре­де­лы­вая пьесу. Под го­ня­емый бе­зот­чет­ной, влас­т­ной не­об­хо­ди­мос­тью вы­ра­зить и зак­ре­пить свое вос­по­ми­на­ние, он сде­лал ге­ро­ем пьесы по­гиб­ше­го ко­мис­са­ра. Так и зна­чи­лось в спис­ке дей­с­т­ву­ющих лиц: «Ефим Ав­де­евич Ави­лов, ко­мис­сар». Ма­мон­тов приг­нул­ся к сто­лу, стро­ча и пе­ре­чер­ки­вая. Его прох­ва­ты­ва­ла ко­рот­ки­ми вспыш­ка­ми дрожь; он вол­но­вал­ся, хо­тя пе­ред ним не бы­ло ни пе­ре­пол­нен­но­го за­ла, ни ог­ней рам­пы — толь­ко се­рый шер­ша­вый лист бу­ма­ги.

Третий акт. Бур­ная ночь. Степь. Па­лач офи­цер доп­ра­ши­ва­ет ко­мис­са­ра и тут же рас­стре­ли­ва­ет его. Ко­мис­сар про­из­но­сит пред­с­мер­т­ный мо­но­лог, за­кан­чи­ва­ющий­ся зна­ме­ни­ты­ми сло­ва­ми: «За ком­му­низм! До­лой бе­лых га­дов». А стрель­ба над­ви­га­ет­ся все бли­же и бли­же; вры­ва­ют­ся крас­ные, го­во­рят уми­ра­юще­му ко­мис­са­ру: «Мы по­бе­ди­ли!» За­на­вес. Ма­мон­тов пос­та­вил пос­лед­нюю точ­ку. Ус­по­ко­ение — как буд­то лег­ла на все боль­шая прох­лад­ная тень. Он зак­рыл гла­за, при­ва­лил­ся к бре­вен­ча­той сте­не, вы­тя­нул но­ги.

…Антрепренер, че­ло­век за­ня­той, не стал да­же чи­тать пьесу — и так сой­дет.

— Очень хо­ро­шо, очень кста­ти! — ан­т­реп­ре­нер щел­к­нул паль­ца­ми. — По­ни­ма­ете ли, вче­ра ва­гон с об­мун­ди­ро­ва­ни­ем при­шел. Я ин­те­ре­со­вал­ся — не да­ют… Но ес­ли мы пьесу ре­во­лю­ци­он­ную по­ка­жем — тог­да из­ви­ни­те-с… Я им тог­да все киш­ки вы­мо­таю, но по­лу­чу!..

За час до на­ча­ла спек­так­ля те­пе­реш­ний ко­мис­сар сту­дент прис­лал на сце­ну двад­цать крас­но­ар­мей­цев; они дол­ж­ны бы­ли кри­чать, стре­лять и бе­гать, изоб­ра­жая вой­с­ко. Крас­но­ар­мей­цы стол­пи­лись в уз­ком про­хо­де за ку­ли­са­ми, пе­ре­го­ва­ри­ва­лись впол­го­ло­са и ку­ри­ли, пус­кая дым в ру­ка­ва. И вдруг, оро­бев, они поб­ро­са­ли свои цы­гар­ки, вы­тя­ну­лись смир­но: пе­ред ни­ми по­явил­ся Ма­мон­тов — в крас­ных шта­нах, с де­ре­вян­ным на­га­ном у по­яса, в по­лу­рас­пах­ну­той ка­ва­ле­рий­с­кой ши­не­ли до пят. Гус­той грим скры­вал его блед­ность. За­ме­тив крас­но­ар­мей­цев, он еще под­тя­нул­ся и про­шел ми­мо чет­ким во­ен­ным ша­гом, зве­ня шпо­ра­ми, не гор­бя спи­ны.

Гул в зри­тель­ном за­ле мед­лен­но за­ти­хал. Пе­ред вы­хо­дом на сце­ну Ма­мон­тов за­дер­жал­ся; ко­ле­ни его дро­жа­ли; он ух­ва­тил­ся за ко­сяк две­ри, по­шат­нул де­ко­ра­цию. Все в нем бы­ло нап­ря­же­но, го­лос не уме­щал­ся в гру­ди, тре­бо­вал вы­хо­да. «Что-то со мной тво­рит­ся?..» — по­ду­мал он; в этой мыс­ли бы­ло смя­те­ние, ис­пуг, ра­дос­т­ное тор­жес­т­во. Сбо­ку, на цы­поч­ках, под­бе­жал ан­т­реп­ре­нер:

— Иди­те! Иди­те!..

Мамонтов наб­рал пол­ную грудь воз­ду­ха и шаг­нул из тем­но­ты на ос­ве­щен­ную сце­ну. Зыб­кие дос­ки дрог­ну­ли под ним. Из тем­но­го за­ла по­ве­яло на не­го ды­ха­ни­ем тол­пы.

— Да, на­до дей­с­т­во­вать! Враг опа­сен! На­до спа­сать рес­пуб­ли­ку!

Слова проз­ву­ча­ли ши­ро­ко и пе­ву­че; сам нас­лаж­да­ясь раз­ли­вом и си­лой сво­его го­ло­са, он пов­то­рил:

— На­до спа­сать рес­пуб­ли­ку!

Пауза. Он прис­лу­шал­ся и чут­ким ухом уло­вил в зри­тель­ном за­ле сдер­жан­ный сла­бый ро­пот. Он был опыт­ный ак­тер и знал, что этот ро­пот обе­ща­ет ему по­бе­ду.

Он сра­зу же зав­ла­дел всей сце­ной. Се­год­ня он хо­тел иг­рать один. Лю­ди и ве­щи по­кор­но отод­ви­ну­лись на­зад, в тень, и вспы­хи­ва­ли толь­ко из­ред­ка от­ра­жен­ным све­том. Он опус­тил слу­чай­но гла­за и уви­дел в буд­ке ос­т­ро­бо­ро­дое ра­дос­т­но-изум­лен­ное ли­цо суф­ле­ра.

— Та­лант! — про­шеп­тал суф­лер. — Ве­ли­кий вы ар­тист, Вла­ди­мир Ва­силь­евич! — Ма­мон­тов свер­ху ве­ли­ко­душ­но улыб­нул­ся ему, как по­лу­бог нич­то­жес­т­ву.

Опустился за­на­вес — под гро­хот, вой и то­пот все­го за­ла. Ма­мон­тов с мгно­вен­ной ос­т­рой болью по­жа­лел, что ко­мис­сар Ефим Ав­де­евич не при­дет на сце­ну поз­д­ра­вить его.

Зато при­бе­жал ан­т­реп­ре­нер, весь лос­ня­щий­ся, как буд­то гус­то сма­зан­ный мас­лом.

— Прочь! — ска­зал Ма­мон­тов, ве­ли­чес­т­вен­но под­ни­мая ла­донь. — Не сби­вай­те мне нас­т­ро­ения. Я не раз­го­ва­ри­ваю в ан­т­рак­тах!

Во вто­ром дей­с­т­вии он иг­рал сдер­жан­нее, при­бе­ре­гая си­лы для пос­лед­не­го, пред­с­мер­т­но­го мо­но­ло­га.

Этот мо­но­лог на­чи­нал­ся сло­ва­ми: «Про­щай­те, то­ва­ри­щи!» Глу­хое ры­да­ние обор­ва­ло го­лос Ма­мон­то­ва. Зал от­ве­тил ему еди­ным вздо­хом. Ма­мон­тов скор­б­но опус­тил го­ло­ву и дол­го сто­ял, не ше­ве­лясь, со свя­зан­ны­ми ру­ка­ми, в ра­зод­ран­ной ру­ба­хе. Вдруг он вып­ря­мил­ся, шаг­нул впе­ред; гла­за его не­ук­ро­ти­мо блес­ну­ли; баг­ро­вея и на­ду­ва­ясь, он пор­вал ве­рев­ку на ру­ках.

Суфлер то­роп­ли­во при­вер­нул свою лам­поч­ку. За сце­ной уда­ри­ли в лист же­ле­за — на­ча­лась бу­ря.

Она бу­ше­ва­ла вок­руг, свис­тя и гро­хо­ча, страш­нее чем в «Ли­ре», но Ма­мон­тов все пок­ры­вал сво­им низ­ким и хрип­лым го­ло­сом. Он кри­чал, из­ви­ва­ясь и ко­ло­тя се­бя ку­ла­ка­ми в грудь; пот круп­ны­ми кап­ля­ми со­би­рал­ся на жир­ном гри­ме. Выс­т­рел. Ма­мон­тов упал; вор­ва­лись, то­по­ча, крас­но­ар­мей­цы. Ма­мон­тов, уми­ра­ющий, при­под­нял­ся на. лок­те и вы­тя­нул ру­ки нав­с­т­ре­чу им.

В за­ле тво­ри­лось не­опи­су­емое, кри­ча­ли «ура!», гро­хот все на­рас­тал, под­ни­мая кры­шу. К Ма­мон­то­ву по­до­шел взвол­но­ван­ный серь­ез­ный сту­дент — но­вый ко­мис­сар;

— Спа­си­бо, то­ва­рищ Ма­мон­тов! На­вер­ное, рань­ше вы иг­ра­ли на сто­лич­ных сце­нах.

— Ни­ког­да, — гор­до от­ве­тил Ма­мон­тов. — Я пре­зи­раю сто­лич­ные сце­ны, там нет ис­кус­ства, нет ду­ши. Од­ни фиг­ли-миг­ли.

Налетел ан­т­реп­ре­нер, заг­нал сту­ден­та в угол и дол­го дер­жал в пле­ну, под­со­вы­вая ка­кую-то бу­маж­ку. По­нем­но­гу все за­тих­ло, те­атр опус­тел. Ан­т­реп­ре­нер де­ло­ви­то ска­зал, вы­ти­рая пот­ный лоб:

— Де­сять гим­нас­те­рок выд­рал. Зав­т­ра пой­ду про­сить брю­ки. Нас­чет са­пог ни­че­го не слы­ша­ли, — есть у них?..

7

    Пьеса «Смерть ко­мис­са­ра» шла поч­ти ежед­нев­но. Ма­мон­тов стал мес­т­ной зна­ме­ни­тос­тью. Маль­чиш­ки на ули­це кри­ча­ли: «То­ва­рищ ко­мис­сар!» — и за­бе­гая впе­ред, вы­тя­ги­ва­лись пе­ред ним по-во­ен­но­му; гла­за, их све­ти­лись вос­хи­ще­ни­ем и пре­дан­нос­тью.

    Он при­нял сла­ву спо­кой­но, с дос­то­ин­с­т­вом, он сно­ва по­ве­рил в мощь сво­его та­лан­та, в бла­го­род­ную вы­со­ту сво­его ис­кус­ства. Он не имел в жиз­ни дру­гой це­ли, кро­ме слу­же­ния ис­кус­ству, и ког­да, пос­ле спек­так­лей, но­вый ко­мис­сар бла­го­да­рил его за по­мощь ре­во­лю­ции, — он от­мал­чи­вал­ся: это сов­па­де­ние ка­за­лось ему слу­чай­ным. Он при­шил все пу­го­ви­цы к сво­ему паль­то, за­вел чер­ную шля­пу, тол­с­тую пал­ку. Не­то­роп­ли­во хо­дил он по ули­цам и с важ­ной, ста­ро­мод­ной уч­ти­вос­тью от­ве­чал на при­вет­с­т­вия пок­лон­ни­ков. Да, у не­го по­яви­лись пок­лон­ни­ки — в зат­ре­пан­ных ши­не­лях, прож­жен­ных ис­к­ра­ми по­ход­ных кос­т­ров. Не­ко­то­рые из них при­хо­ди­ли да­же в гос­ти к Ма­мон­то­ву. При­шел од­наж­ды ве­се­лый ма­лень­кий та­та­рин в яр­ко-оран­же­вом по­лу­шуб­ке в сте­га­ных ват­ных шта­нах и, смеш­но ко­вер­кая сло­ва — «твоя ку­ря­щий че­ло­век-та, моя не­ку­ря­щий, бе­ри, ни­ся­ва день­га не на­до, буль­но хо­ро­шо се­ло­век-та!» — по­ло­жил на стол пе­ред Ма­мон­то­вым свой ма­хо­роч­ный па­ек, ис­чез и ни­ког­да боль­ше не по­яв­лял­ся. При­шел ткач из Ива­но­во-Воз­не­сен­с­ка — су­ро­вый, мор­щи­нис­тый, на го­ло­ве — по­се­реб­рен­ный боб­рик. Ткач ре­шил пе­ре­пи­сать пьесу и пос­лать на ро­ди­ну для аги­та­ции. В нем бы­ло что-то от по­кой­но­го ко­мис­са­ра Ефи­ма Ав­де­еви­ча, — в гла­зах ли, в по­ход­ке ли — Ма­мон­тов так и не по­нял. Еще мно­гие при­хо­ди­ли — всех не пе­ре­честь.

…Ударили су­хие мо­ро­зы и дер­жа­лись це­лую не­де­лю без сне­га. Не­бо очис­ти­лось; по но­чам из его звез­д­ной глу­би­ны из­ли­вал­ся на зем­лю си­ний, рез­кий, проз­рач­ный хо­лод; зем­ля сжа­лась, лу­жи про­мер­з­ли до са­мо­го дна, взъеро­шен­ная грязь на до­ро­гах ока­ме­не­ла. По­том опять на­вис­ли низ­кие ту­чи, по­теп­ле­ло, и гус­то по­шел снег. Гу­ляя, Ма­мон­тов заб­рел од­наж­ды в го­род­с­кой сад; там бы­ло свет­ло, ти­хо, чис­то, и ел­ки опи­ра­лись на суг­ро­бы сво­ими бе­лы­ми ла­па­ми. Ма­мон­тов по­до­шел к об­ры­ву; за ре­кой на­чи­на­лось бе­лое, ров­ное, плос­кое по­ле… И да­ле­ко, очень да­ле­ко, где тус­к­лая бе­лиз­на по­ля те­ря­лась в ту­ма­не, он за­ме­тил мед­лен­ное дви­же­ние рас­п­лыв­ча­тых пя­тен и не сра­зу по­нял, что это идут по боль­шо­му трак­ту вой­с­ка. Вой­на про­дол­жа­лась и да­же бли­зи­лась: стран­но бы­ло ду­мать об этом в ти­хом и свет­лом снеж­ном са­ду,

Он мед­лен­но вы­шел из са­да, пог­ру­жен­ный в раз­думье; не за­ме­тил тре­вож­но­го ожив­ле­ния на ули­цах — обы­ва­те­лей, зак­ры­ва­ющих став­ни, во­ен­ных, что серь­ез­но и де­ло­ви­то спе­ши­ли ку­да-то. зас­те­ги­ва­ясь на хо­ду, кон­ни­ков, га­ло­пом про­ле­тев­ших ми­мо не­го — пер­вый, вто­рой — к шта­бу.

Антрепренер встре­тил его со­об­ще­ни­ем;

— Слы­ша­ли? Нас­ту­па­ют.

— Кто?

— Ко­неч­но, не мы с ва­ми. Бе­лые…

Все при­тих­ли, Ма­мон­тов ска­зал, сни­мая паль­то:

— Ерун­да. Па­ни­ка. Уж сколь­ко раз…

И не до­го­во­рил. Воз­дух над ним мяг­ко дрог­нул и как бы осел от да­ле­ко­го глу­хо­го уда­ра.

— Ага! — ска­зал ан­т­реп­ре­нер. — Вот вам и ерун­да!.,

Второй удар, тре­тий, чет­вер­тый — под­ряд. Суф­лер, шар­кая туф­ля­ми, ки­нул­ся к лам­пе, по­ту­шил ее; ста­ло сов­сем тем­но, и опять воз­дух, дрог­нув, осел.

— На­ча­лось!.. Гос­по­ди Иису­се, — ти­хо ска­зал суф­лер.

К но­чи бой приб­ли­зил­ся. Над кры­шей сви­ре­по за­вы­ли сна­ря­ды. Этот звук на­рас­тал мгно­вен­но и зло­ве­ще, при­жи­мая к зем­ле скрю­чен­ных от стра­ха лю­дей, и за­кан­чи­вал­ся зве­ня­щим раз­ры­вом где-то вбли­зи вок­за­ла. До­но­си­лась пу­ле­мет­ная стрель­ба, зал­пы. Ан­т­реп­ре­нер при­ка­зал за­ва­лить ок­на и две­ри ска­мей­ка­ми, лам­пу не за­жи­гать, печ­ку не то­пить. Ак­те­ры, оце­пе­нев, си­де­ли в тем­но­те, в хо­ло­де. Го­ло­са по­че­му-то ста­ли у всех оди­на­ко­вы­ми — ти­хи­ми и сип­лы­ми; не пой­мешь да­же, кто го­во­рит.

Завыл сна­ряд. Взрыв.

— Двад­цать два…

— Как они це­лят­ся в тем­но­те?

— Двад­цать три…

— За­мол­чи­те вы на­ко­нец! Счи­тай­те про се­бя!..

Молчание, вздо­хи, пос­к­ри­пы­ва­ния… Сна­ряд лоп­нул сов­сем ря­дом. Зем­ля рас­ко­ло­лась, по­сы­па­лись, мел­ко зве­ня, стек­ла, дом за­гу­дел, отоз­ва­лись ба­со­вые стру­ны в ро­яле.

— О, гос­по­ди!

— Двад­цать че­ты­ре…

В сто­ро­ну счи­тав­ше­го по­ле­те­ло что-то тя­же­лое, по­ка­ти­лось, гро­мы­хая, по дос­кам.

— Мол­чи­те, вы, иди­от!

Снова взрыв, еще бли­же. По­том ти­ши­на, и каж­дый ус­лы­шал свое ды­ха­ние, би­ение сво­его сер­д­ца…

В эту ночь крас­ные вой­с­ка ос­та­ви­ли го­род. Ут­ром ули­цы бы­ли нас­к­возь пус­ты­ми — ни ду­ши. Ма­мон­тов сто­ял у две­рей те­ат­ра, опер­шись на пал­ку. Уш­ли все зри­те­ли, все пок­лон­ни­ки; его по­ки­ну­ли. Он рас­те­рял­ся, оби­дел­ся — как же так? Опять не у дел? И вдруг за­та­ил ды­ха­ние, в гру­ди по­чув­с­т­во­вал тес­но­ту, в но­гах — сла­бость: ведь бе­лые мо­гут очень креп­ко при­жать его за ре­во­лю­ци­он­ную пьесу.

Угнетенный и при­дав­лен­ный этой мыс­лью, он пос­пеш­но вер­нул­ся в по­лум­рак те­ат­ра, усел­ся, на­хох­лив­шись, на свою кро­вать, под­нял во­рот­ник.

— Что-то зно­бит, — по­жа­ло­вал­ся он суф­ле­ру.

Логинов вы­ра­зи­тель­но каш­ля­нул.

«Донесет, — по­ду­мал Ма­мон­тов. — Обя­за­тель­но до­не­сет».

Антрепренер ти­хо ска­зал у ок­на:

— Идут.

Все бро­си­лись к ок­ну. Че­рез мут­ное, за­пы­лен­ное стек­ло с при­лип­шей к не­му па­ути­ной и вы­сох­ши­ми му­ха­ми день ка­зал­ся тус­к­лым, не­лас­ко­вым. Ус­та­лые сол­да­ты нес­т­рой­но шли по пло­ща­ди, спо­ты­ка­ясь, нас­ту­пая на пят­ки друг дру­гу.

— Как же те­перь, па­па­ша? — слад­ким и тош­ным го­ло­сом спро­сил Ло­ги­нов.

Мамонтов про­мол­чал, как буд­то не слы­шал.

— Тре­пе­ще­те, па­па­ша?..

Но тут всту­пил­ся ан­т­реп­ре­нер.

— Вы это о чем? Вы это брось­те, лю­без­ный. Да, да, брось­те! Что?! Про­шу не за­бы­вать, что те­перь здесь пол­ный хо­зя­ин я. Кон­т­рак­ты бу­дем под­пи­сы­вать — по­ня­ли? Де­ри­тесь сколь­ко угод­но, но что­бы на­ру­жу у ме­ня сор не вы­но­сить. Это­го я не до­пу­щу. Пре­се­ку. Ак­тер — че­ло­век под­не­воль­ный, что при­ка­жут, то и де­ла­ет — дол­ж­ны по­ни­мать… Вы не бес­по­кой­тесь, — до­ба­вил он Ма­мон­то­ву. — Это все глу­пос­ти, бол­тов­ня од­на.

Логинов вор­ча ото­шел, ус­ми­рен­ный. Ан­т­реп­ре­нер вы­во­лок из-под кой­ки тя­же­лую пле­те­ную кор­зи­ну и, за­го­ро­див ее спи­ной от пос­то­рон­них глаз, дол­го во­зил­ся, от­к­ры­вая сек­рет­ный за­мок.

Он дос­тал из кор­зи­ны брю­ки в по­лос­ку, ви­зит­ку, жи­лет и, на­ко­нец, ко­те­лок. Все это сле­жа­лось, по­мя­лось, по­жел­те­ло, сы­пал­ся, как мел­кая из­мо­розь, наф­та­лин, рас­п­рос­т­ра­няя вок­руг въед­ли­вый ста­ри­ков­с­кий за­пах.

— Ве­ли­кое де­ло кос­тюм, — ска­зал ан­т­реп­ре­нер, чис­тя ру­ка­вом ко­те­лок. — У не­ко­то­рых рань­ше на этом вся карь­ера дер­жа­лась. — Он под­б­ро­сил ко­те­лок и пой­мал пря­мо на го­ло­ву. — Зав­т­ра пой­ду ус­та­нав­ли­вать дип­ло­ма­ти­чес­кие от­но­ше­ния, мо­жет быть, раз­жи­вусь чем-ни­будь. У этих, на­вер­ное, по­лег­че с про­дук­та­ми.

На сле­ду­ющее ут­ро он бес­страш­но и де­ло­ви­то по­шел в сво­ем ко­тел­ке ра­зыс­ки­вать но­вую власть. Вер­нул­ся в соп­ро­вож­де­нии сол­да­та, та­щив­ше­го на спи­не тя­же­лый ме­шок.

— Сю­да, сю­да, бра­тец! — бод­ро пок­ри­ки­вал ан­т­реп­ре­нер. — Да­вай, вы­сы­пай!

Солдат при­под­нял ме­шок за уг­лы, и на пол. ту­по сту­ча, по­сы­па­лись жес­тя­ные бан­ки.

— Кон­сер­вы, — крат­ко по­яс­нил ан­т­реп­ре­нер. — Шес­ть­де­сят ба­нок. Мяс­ные.

Он гор­дил­ся сво­им ус­пе­хом, был ве­сел и ожив­лен.

— На­род, ко­неч­но, кру­той, — рас­ска­зы­вал он, про­во­див сол­да­та. — Шу­ток не лю­бит. Чет­ве­ро уж ви­сят на стол­бах для ус­т­ра­ше­ния… (Ло­ги­нов пос­мот­рел на Ма­мон­то­ва и гус­то каш­ля­нул.) Про­тив­ная кар­ти­на, дол­жен ска­зать: язы­ки тор­чат, дей­с­т­ву­ет на нер­вы. Те­перь не­об­хо­ди­мо со­ору­дить пос­та­но­воч­ку: «Бо­же, ца­ря хра­ни», там «За еди­ную, не­де­ли­мую», еще что-ни­будь. Са­ди­тесь пи­сать, Вла­ди­мир Ва­силь­евич.

— Что пи­сать? — не по­нял Ма­мон­тов.

— Как что? Пьесу! И что­бы гимн в кон­це. Бу­ма­га у вас есть?

Опять заб­рал­ся Ма­мон­тов в за­ку­ток, от­го­ро­жен­ный де­ко­ра­ци­ями. Сю­да ник­то не заг­ля­ды­вал; хо­лод­ная пыль про­ни­ка­ла в са­мую ду­шу, осе­дая се­рым на­ле­том вя­лой и бе­зыс­ход­ной тос­ки, — да­же зу­бы за­ны­ли. Вер­ну­лось зна­ко­мое оту­пе­ние, ког­да мыс­ли не го­рят, а мед­лен­но тле­ют в ды­му, бес­силь­ные дать хо­тя бы проб­леск све­та,

Пришел ан­т­реп­ре­нер.

— Все еще си­ди­те! — Он взгля­нул на бу­ма­гу, пок­ры­тую за­ви­туш­ка­ми, под­пи­ся­ми. — И ни­че­го не сде­ла­ли до сих пор? Ну раз­ве же мож­но! Там на­род кру­той.

— Не знаю о чем пи­сать. Ин­т­ри­ги нет,

— Ин­т­ри­ги! — рас­сер­дил­ся ан­т­реп­ре­нер. — Удив­ля­юсь я на вас, гос­по­да, — ни­ка­ко­го прак­ти­чес­ко­го со­об­ра­же­ния! Вы­ду­мал то­же — ин­т­ри­ги нет, Шек­с­пир на­шел­ся, ин­т­ри­гу ему. Да­вай­те сю­да пьесу ту, «Смерть ко­мис­са­ра»!..

Он на­пол­нил тес­ный за­ку­ток быс­т­ры­ми су­ет­ли­вы­ми дви­же­ни­ями, прип­ля­сы­ва­ющей по­ход­кой, су­хо­ва­тым трес­ком го­ло­са.

— Пи­ши­те! — ко­ман­до­вал он, про­бе­гая гла­за­ми пе­ре­чень дей­с­т­ву­ющих лиц. — Тут у вас ко­мис­сар. Пи­ши­те — пол­ков­ник Ефим Ав­де­евич Ави­лов… Гм… Нет, не го­дит­ся! Пи­ши­те — пол­ков­ник Ар­ка­дий Ва­лен­ти­но­вич… Ну Елец­кий, что ли… (Он поч­мо­кал гу­ба­ми, язы­ком, про­буя фа­ми­лию на вкус.) Даль­ше — офи­цер-па­лач. Пи­ши­те — ко­мис­сар-па­лач. Здесь ев­рей­с­кую фа­ми­лию — Ра­би­но­вич. Нет — луч­ше Шме­ер­зон. Кто у нас иг­ра­ет — Ло­ги­нов? Ска­зать ему, что­бы на ак­цент на­ле­гал… Да­вай­те пер­вую реп­ли­ку. Как?.. «На­до дей­с­т­во­вать. Враг опа­сен. На­до спа­сать рес­пуб­ли­ку!» Все ос­та­ет­ся, толь­ко вмес­то рес­пуб­ли­ки на­пи­ши­те свя­тая Русь. — «На­до спа­сать свя­тую Русь». До­бавь­те еще — «с на­ми бог!»

Он вы­вер­нул на­из­нан­ку весь пер­вый акт, про­чел его вслух и ос­тал­ся до­во­лен. «Вот как на­до ра­бо­тать! — по­учи­тель­но ска­зал он. — По­еха­ли даль­ше!» Ма­мон­тов по­кор­но стро­чил, паль­цы его оне­ме­ли на ка­ран­да­ше.

Когда ан­т­реп­ре­нер на­ко­нец от­пус­тил Ма­мон­то­ва, за­ле­де­нев­шее ок­но бы­ло ок­ра­ше­но зим­ней не­яр­кой за­рей. На сце­не хра­пе­ли, свис­те­ли, со­пе­ли; печ­ка ос­ты­ла, и шел от нее за­пах хо­лод­ной га­ри. Ма­мон­тов лег спать, весь раз­би­тый, как буд­то с пох­мелья, и сны бы­ли у не­го неп­ри­ят­ные, страш­ные: он все бе­жал и бе­жал ку­да-то вверх по лес­т­ни­це, спа­са­ясь от прес­ле­до­ва­те­лей, и, обор­вав­шись, па­дал вдруг в чер­ную, без­дон­ную яму; в этом ги­бель­ном по­ле­те сер­д­це его за­ми­ра­ло, го­то­вое лоп­нуть.

…Антрепренер на­по­ма­дил во­ло­сы, за­че­сал их на плос­кую лы­си­ну; из кар­ма­на его ви­зит­ки тор­чал уго­лок блед­но­си­ре­не­во­го плат­ка, на паль­цах си­яли ог­ром­ные фаль­ши­вые кам­ни, гал­с­тук был за­вя­зан ба­боч­кой.

Послышалась пес­ня; ее от­х­ва­ты­ва­ли с прис­вис­том, ли­хо. В те­атр на мо­нар­хи­чес­кий спек­такль гна­ли сол­дат. Ан­т­реп­ре­нер оп­ро­метью ки­нул­ся к две­ри, нав­с­т­ре­чу им.

Солдаты рас­се­лись, ос­та­вив пер­вый ряд сво­бод­ным для гос­под офи­це­ров.

На сце­не все уже бы­ло го­то­во — де­ко­ра­ции пос­тав­ле­ны, ак­те­ры заг­ри­ми­ро­ва­ны.

— Хо­лод­но… ду­ет… Ско­рее бы, — взды­хал суф­лер. Он дав­но заб­рал­ся в свою бу­доч­ку и крот­ко пос­мат­ри­вал от­ту­да, как мышь из но­ры.

Наконец приш­ли офи­це­ры. Ан­т­реп­ре­нер, изог­нув­шись, шар­кая но­га­ми, про­вел их на по­чет­ные мес­та.

Актеры при­го­то­ви­лись к вы­хо­ду. В пос­лед­ний раз Ма­мон­тов пос­мот­рел в зер­ка­ло. Бе­лые пу­шис­тые усы выг­ля­де­ли впол­не бла­го­род­но в со­че­та­нии с офи­цер­с­ким ки­те­лем и ма­то­во-се­реб­ря­ным блес­ком по­гон. «Как-ни­будь… — по­ду­мал он, стра­шась пус­то­ты в сво­ей ду­ше. — Как-ни­будь».

Занавес раз­д­ви­нул­ся. Ма­мон­тов вы­шел, Зал встре­тил его мол­ча­ни­ем. Та­кая ти­ши­на был неп­ри­выч­на Ма­мон­то­ву. В се­ре­ди­не пер­вой ж фра­зы сдав­лен­ный го­лос его осек­ся, пе­рех­ва­чен­ный си­по­той. В пе­ред­нем ря­ду кто-то гром­ко ска­зал: «Раз­ва­ли­на!»

Он иг­рал пло­хо, сов­сем пло­хо. Он при­вык сво­ей ро­ли к по­лу­рас­пах­ну­той ши­не­ли, к сво­бод­ным ши­ро­ким жес­там; в уз­ком офи­цер­с­ком ки­те­ле бы­ло тес­но и те­лу, и го­ло­су его, и ду­ше. Усы ме­ша­ли ему, за­ле­зая по­ми­нут­но в рот, язык зап­ле­тал­ся; он и кри­чал и бил се­бя ку­ла­ка­ми в грудь, но за­быть­ся не мог — все вре­мя, точ­но в зер­ка­ле, ви­дел свои крив­лянья и горь­ко ду­мал: «Ба­ла­ган! Яр­ма­роч­ный ба­ла­ган!»

Как зна­ко­мо бы­ло ему это вя­лое по­зор­ное бес­си­лие! Оно вер­ну­лось, — не­уже­ли те­перь нав­сег­да? Он за­мер на сце­не. — «Гос­по­да офи­це­ры, я сам пой­ду в раз­вед­ку!» — шеп­тал суф­лер. Ма­мон­тов мол­чал, ду­мая о сво­ем. Суф­лер в страш­ном вол­не­нии вы­су­нул­ся из буд­ки. «Вла­ди­мир Ва­силь­евич! Вла­ди­мир Ва­силь­евич!» Ма­мон­тов опом­нил­ся и рав­но­душ­но ска­зал эту фра­зу. Ко­лы­ха­ясь, дви­нул­ся с обе­их сто­рон за­на­вес, от­го­ро­дил зри­тель­ный зал, и Ма­мон­то­ву по­лег­ча­ло.

Прибежал за­пы­хав­ший­ся ан­т­реп­ре­нер.

— Тем­пе­ра­мен­та, по­боль­ше тем­пе­ра­мен­та! Блес­ни­те уж, го­луб­чик, под­на­тужь­тесь!..

Мамонтов не от­ве­тил ему, толь­ко вздох­нул.

В треть­ем ак­те бес­стыд­но па­яс­ни­чал Ло­ги­нов, изоб­ра­жав­ший ко­мис­са­ра Шме­ер­зо­на. В за­ле пос­ме­ива­лись над его ужим­ка­ми. Ма­мон­тов крик­ли­во пов­то­рял вслед за суф­ле­ром свои реп­ли­ки. Приб­ли­жал­ся пос­лед­ний, зна­ме­ни­тые мо­но­лог. Ма­мон­тов, тос­куя, ду­мал, что мо­но­лог че­рес­чур дли­нен — две с по­ло­ви­ной стра­ни­цы, на­до зав­т­ра же сок­ра­тить… И вдруг с не­обы­чай­ной ос­ле­пи­тель­ной яс­нос­тью вспом­нил­ся ему ко­мис­сар Ефим Ав­де­евич, ли­цо, по­ход­ка, го­лос, пред­с­мер­т­ные сло­ва, столь­ко раз пов­то­рен­ные с этой сце­ны под нап­ря­жен­ное хрип­лое ды­ха­ние тол­пы. Вос­по­ми­на­ние опа­ли­ло Ма­мон­то­ва, ли­цо его за­го­ре­лось от сты­да. «Под­лость ка­кая», — с от­ча­яни­ем по­ду­мал он.

Уже дав­но по­дош­ло вре­мя его мо­но­ло­га, па­уза уг­ро­жа­юще за­тя­ну­лась, а он все мол­чал. Гу­бы его ше­ве­ли­лись без го­ло­са. Все не­по­нят­ное, тем­ное, что его то­ми­ло и му­чи­ло, сра­зу рас­к­ры­лось, ос­ве­щен­ное вспыш­кой со­вес­ти. Он по­нял — слу­жить, хо­тя бы на под­мос­т­ках, то­му де­лу, ко­то­ро­му ко­мис­сар слу­жил, — в этом и бы­ла вся жизнь; нич­то боль­ше не сог­ре­ва­ло стар­чес­ко­го, опус­то­шен­но­го сер­д­ца. «Ефим Ав­де­евич! — про­шеп­тал он бла­го­го­вей­но, как в дет­с­т­ве мо­лит­ву. — Ефим Ав­де­евич!..»

В ря­дах тре­бо­ва­тель­но каш­ля­ну­ли, нас­ку­чи­ло ждать. Ма­мон­тов с не­на­вис­тью пос­мот­рел в тем­ный зал. Глу­хим, труд­ным го­ло­сом он про­из­нес вслед за суф­ле­ром пер­вую фра­зу мо­но­ло­га: «Я по­ги­баю за свя­тое де­ло ос­во­бож­де­ния Рос­сии от крас­ных вар­ва­ров!..»

Нет, это бы­ло не­воз­мож­но, вы­ше его сил! Он опять за­мол­чал, смя­тый неп­ре­одо­ли­мым от­в­ра­ще­ни­ем.

Кашель в ря­дах пов­то­рил­ся — тре­бо­ва­тель­ный, на­по­ми­на­ющий. Ма­мон­тов шаг­нул впе­ред, ох­ва­чен­ный злоб­ным по­ры­вом. Все в нем вос­ста­ло про­тив чу­жой и не­на­вис­т­ной во­ли. «Жде­те! — Ду­мал он, гля­дя в зал. — Не дож­де­тесь!»

В прос­ве­те меж­ду ку­ли­са­ми по­ка­зал­ся пот­ный, встре­во­жен­ный ан­т­реп­ре­нер. Ру­ки и го­ло­ва его дер­га­лись, как у па­яца на ни­точ­ках; он шеп­тал, страш­но та­ра­ща гла­за и вы­тя­ги­вая гу­бы. В его слит­ном свис­тя­щем шо­по­те Ма­мон­тов ра­зоб­рал толь­ко три сло­ва: «Тем­пе­ра­мен­та!.. Блес­ни­те, го­луб­чик!..»

Решение приш­ло мгно­вен­но: «Я блес­ну! — по­ду­мал Ма­мон­тов. — Я сей­час блес­ну!..» Сер­д­це его би­лось ред­ки­ми, тя­же­лы­ми уда­ра­ми, как буд­то из пос­лед­них сил; он поб­лед­нел, ру­ки по­хо­ло­де­ли, в ушах тон­ко и нап­ря­жен­но за­ны­ла стру­на. Ма­мон­тов зах­ме­лел. Вдох­но­ве­ние с не­обы­чай­ной си­лой по­нес­ло его к рам­пе; соп­ро­тив­лять­ся он не мог. Он дал суф­ле­ру знак за­мол­чать. Весь мо­но­лог ко­мис­са­ра Ефи­ма Ав­де­еви­ча из ре­во­лю­ци­он­ной пьесы он знал на­изусть и при­го­то­вил­ся ска­зать сло­во в сло­во, пос­лед­ний раз. Стра­ха он сов­сем не ис­пы­ты­вал, да­же не ду­мал о тем, что бу­дет пос­ле.

Ударили за сце­ной в лист же­ле­за, Ма­мон­тов гор­до вски­нул го­ло­ву, нас­лаж­да­ясь пред­чув­с­т­ви­ем под­ви­га. Ру­ки его по хо­ду дей­с­т­вия бы­ли свя­за­ны. Он нап­ряг мус­ку­лы, раз­ры­вая ве­рев­ку — и не пор­вал. Ее пло­хо над­ре­за­ли пе­ред спек­так­лем. Он поп­ро­бо­вал еще раз, стис­нул зу­бы и весь изог­нул­ся, в гла­зах у не­го по­тем­не­ло от уси­лия. Ве­рев­ка обод­ра­ла ко­жу на ру­ках, сда­ви­ла кос­ти и опять не пор­ва­лась.

…Он ус­лы­шал смех в за­ле, вып­ря­мил­ся. И ког­да он вып­ря­мил­ся — в его ду­ше бы­ло толь­ко смя­те­ние и страх пе­ред тем, что он хо­тел со­вер­шить; ни ог­ня, ни ре­ши­мос­ти… Он все пот­ра­тил на пос­лед­нее, бес­п­лод­ное уси­лие пор­вать ве­рев­ку.

Он в рас­те­рян­нос­ти ог­ля­нул­ся. Ан­т­реп­ре­нер, гро­зясь ку­ла­ком, сер­ди­то кри­чал ему из-за ку­лис:

— Мол­чит, как осел! На­чи­най­те, чтоб вам пус­то!..

Суфлер по­дал реп­ли­ку, Ма­мон­тов де­ре­вян­ным го­ло­сом пов­то­рил ее. Так и приш­лось ему со свя­зан­ны­ми ру­ка­ми за­кан­чи­вать мо­но­лог, А за ку­ли­са­ми все вре­мя пле­вал­ся и ши­пел разъ­ярен­ный ан­т­реп­ре­нер.

Еще не зак­рыл­ся как сле­ду­ет за­на­вес, а он уже выс­ко­чил с прок­ля­ти­ями и воп­ля­ми на сце­ну.

— Мне пло­хо, я за­бо­лел, — ска­зал Ма­мон­тов.

— К чор­ту! — гар­к­нул ан­т­реп­ре­нер. — Уто­пил! На са­мое дно! А вы, — ки­нул­ся он на Ло­ги­но­ва, — что вы смот­ре­ли! Пар­т­нер не тя­нет, а он си­дит как бол­ван, как чур­бан!..

Одним прыж­ком он про­ле­тел сквозь за­на­вес в зал. На сце­ну до­нес­лось из пе­ред­не­го ря­да его стре­ко­та­ние:

— За­бо­лел… Кто мог по­ду­мать?.. Да, да, со­вер­шен­ная раз­ва­ли­на, во­семь­де­сят лет…

Мамонтов про­тя­нул свя­зан­ные ру­ки суф­ле­ру, и тот раз­ре­зал ве­рев­ку но­жом. Ма­мон­тов улег­ся на свою кой­ку, с го­ло­вой нак­рыл­ся оде­ялом. вок­руг хо­ди­ли, шар­ка­ли но­га­ми, друж­но ру­га­ли его, — он мол­чал. Он дей­с­т­ви­тель­но за­бо­лел, его бро­са­ло то в жар, то в хо­лод. Му­чи­ла жаж­да, но он тер­пел, не ос­ме­ли­ва­ясь да­же по­ше­ве­лить­ся.

Когда все улег­лись, за­тих­ли, он встал и в од­них нос­ках ощупью нап­ра­вил­ся в угол, к вед­ру с во­дой.

— Лю­без­ный! — поз­вал его скри­пу­чий го­лос Ло­ги­но­ва. — Вы слы­ши­те, лю­без­ный? Из­воль­те зав­т­ра же уб­рать от печ­ки свой одр. Ку­да угод­но, хоть к чор­ту! По­поль­зо­ва­лись, хва­тит!

Мамонтов от­ве­тил:

— Я мо­гу уб­рать, ес­ли хо­ти­те, сей­час.

— Вы очень веж­ли­вы, очень… Но вы опоз­да­ли, па­па­ша, по­ни­ма­ете, вы опоз­да­ли!

— Ах, мне все рав­но! — ска­зал Ма­мон­тов с над­ры­вам. — До­но­си­те хоть зав­т­ра!

Логинов тон­ко зас­ме­ял­ся в тем­но­те:

— До че­го это при­ят­но, па­па­ша, сра­зу все по­нять в че­ло­ве­ке. Как в шах­ма­тах: один неп­ра­виль­ный ход про­тив­ни­ка и даль­ше все яс­но… У вас, меж­ду про­чим, есть при­выч­ка ду­мать вслух, — вы за­ме­ча­ли? Вы се­год­ня вспом­ни­ли на сце­не Ефи­ма Ав­де­еви­ча, ко­мис­са­ра, ва­ше­го по­кой­но­го дру­га…

— Неп­рав­да! — быс­т­ро пе­ре­бил Ма­мон­тов. — Я не вспо­ми­нал. У вас нет сви­де­те­лей. Вам ник­то не по­ве­рит.

— Вы стра­ус, па­па­ша, глу­пый стра­ус. За­чем сви­де­те­ли? Ведь я не со­би­ра­юсь та­щить вас к ми­ро­во­му и не со­би­ра­юсь до­но­сить. Я объ­яв­ляю вам по­ми­ло­ва­ние.

Из ще­лей сни­зу нес­ло хо­ло­дом; но­ги Ма­мон­то­ва сов­сем за­ле­де­не­ли. Он лег, скрю­чил­ся и за­тих, прит­во­ря­ясь спя­щим.

— Пе­рес­тань­те хит­рить! — донеслось из тем­но­ты. — Ме­ня вы все рав­но не пе­ре­хит­ри­те, я — пси­хо­лог. Очень ин­те­рес­но вы иг­ра­ли се­год­ня, очень ин­те­рес­но; я лич­но по­лу­чил боль­шое удо­воль­с­т­вие.

— За­мол­чи­те! — ска­зал Ма­мон­тов. — Я про­шу вас, за­мол­чи­те. Я — ста­рик. Что я вам сде­лал?