рассказ «Новый дом», 1934 г.

Кузьма Ан­д­ре­евич вы­лил все вед­ро на его круг­лую го­ло­ву. Во­да бы­ла хо­лод­ная и гус­тая, ве­тер об­ду­вал мок­рое ли­цо док­то­ра. Он ви­дел на ря­би­но­вом лис­т­ке стре­ко­зу, она по­ка­чи­ва­ла длин­ным с над­ло­ма­ми ту­ло­ви­щем; стру­ящи­еся крылья ее бы­ли ед­ва от­ли­чи­мы от воз­ду­ха. Крас­но­го­ло­вые му­равьи та­щи­ли раз­бух­шую от сы­рос­ти спич­ку, бе­лоб­рю­хий па­ук под­ни­мал­ся на кры­шу, рас­ка­чи­ва­ясь и вби­рая в се­бя блес­тя­щую нит­ку, слов­но бы­ла в па­учь­ем жи­во­те за­вод­ная ка­туш­ка. Пе­тух гор­ло­вым го­ло­сом раз­го­ва­ри­вал с ку­ра­ми; его мо­зо­лис­тая но­га дер­га­лась от­ры­вис­то; он рас­ка­пы­вал на­воз­ную ку­чу, а от­ту­да стол­бом, как свет­лый дым, под­ни­ма­лись мош­ки, пот­ре­во­жен­ные в сво­ем пред­зим­нем сне. Ок­ле­вы­вая ря­би­ну, ле­та­ли рас­тя­ну­ты­ми стай­ка­ми дроз­ды, — все бы­ло чет­ким, проз­рач­ным, и на всем ле­жал си­ний и горь­ко­ва­тый осен­ний, оси­но­вый хо­ло­док. Док­тор по­ду­мал, что мог бы не уви­деть се­год­няш­не­го ут­ра, ни стре­ко­зы, ни му­равья, ни ря­би­ны; док­тор вздох­нул глу­бо­ко… еще глуб­же… и еще глуб­же, по­том по­тя­нул­ся, пол­ный же­ла­ния ощу­тить каж­дый свой мус­кул, все свое те­ло — на зем­ле.

— Мо­лоч­ка? — спро­сил Кузь­ма Ан­д­ре­евич, — Ай чай­ку сог­реть?

— А где Ус­тинья?

— С Гне­до­вым Си­лан­ти­ем в ра­йон по­еха­ла. Ки­рил­ла в ми­ли­цию по­вез­ли.

— Ки­рил­ла? — пов­то­рил док­тор. — Са­дись и рас­ска­зы­вай, Кузь­ма Ан­д­ре­евич, все рас­ска­зы­вай. Я ни­че­го не мо­гу по­нять.

— Да ведь че­го ж ска­зы­вать, мил че­ло­век… Ска­зы­вать тут не­че­го; хо­тел он те­бя из­вес­ти, этот са­мый Ки­рилл. Ус­тинья-то, ко­неч­но, по ду­рос­ти за при­во­ро­том по­лю­бов­ным к не­му пош­ла, по бабь­ей сво­ей глу­пос­ти.

Неслышно от­к­ры­лась дверь, и гусь­ком, по од­но­му, соб­лю­дая стар­шин­с­т­во, вош­ли прав­лен­цы. Сза­ди всех Ти­мо­фей. Пос­ле вы­ве­сок он счи­тал се­бя в пра­ве при­ни­мать са­мое го­ря­чее учас­тие в об­суж­де­нии раз­лич­ных кол­хоз­ных дел.

Мужики се­ли на ли­по­вую скамью. Гав­ри­ла Сте­па­но­вич поз­д­ра­вил док­то­ра с бла­го­по­луч­ным выз­до­ров­ле­ни­ем.

— Спа­си­бо, — от­ве­тил док­тор и за­мол­чал.

Тогда Гав­ри­ла Сте­па­но­вич на­чал дер­жать речь. Он при­го­то­вил ее за­ра­нее; он ду­мал, что ска­жет ее очень глад­ко, но сбил­ся с пер­вых же слов.

— Хо­да­тай­с­т­ву­ем, — ска­зал он. — Все хо­да­тай­с­т­ву­ем…

От му­жи­ков шел креп­кий за­пах по­та, ли­ца бы­ли серь­ез­ны и хму­ры.

— Ни­как не­воз­мож­но уез­жать от нас…

В го­ло­се Гав­ри­лы Сте­па­но­ви­ча на­рас­та­ла тре­во­га. Он рез­ко рва­нул свою са­ти­но­вую ру­баш­ку. С кос­тя­ным пе­ре­бив­ча­тым трес­ком по­сы­па­лись пу­го­ви­цы. Док­тор вздрог­нул. Му­жи­ки по­да­лись к сто­лу. Гав­ри­ла Сте­па­но­вич от­тя­нул во­рот ру­ба­хи. По­ни­же клю­чи­цы си­нел глян­це­ви­тый шрам. Гав­ри­ла Сте­па­но­вич ды­шал тя­же­ло. Он мед­лил го­во­рить, бо­ясь, что его по­ва­лит при­па­док.

— Ты вот груз­чик, — на­ко­нец ска­зал он, рас­тя­ги­вая сло­ва. — Ты вот уче­ный. А я вот ра­не­ный. И на жи­во­те еще есть. И в но­ге… Так ты, Алек­сей Сте­па­нов, за мою кровь учил­ся! Мы к те­бе с ува­же­ни­ем, а ты при­ехал ров­но на да­чу — от­дох­нул да и об­рат­но?

И тут вспо­ло­ши­лись му­жи­ки, за­гал­де­ли, на­ва­ли­лись на док­то­ра, при­тис­ну­ли его к сте­не, каж­дый до­ка­зы­вал ему свое. Ти­мо­фей виз­жал гром­че всех: «Не пу­щать!»

— Ти­ше! — ряв­к­нул Гав­ри­ла Сте­па­но­вич и вых­ва­тил из кар­ма­на кле­ен­ча­тую тет­рад­ку.

Он об­ра­до­вал­ся, вспом­нив о ней; по­че­му-то она ка­за­лась ему не­оп­ро­вер­жи­мым до­ка­за­тель­с­т­вом. Он по­ло­жил ее пе­ред док­то­ром, раз­вер­нул.

— Ты смот­ри, — ам­бу­ла­то­рия в на­шем пла­не есть! Зна­чит, весь ты наш план по­ва­лишь? Вот смот­ри — не вру; вот он, план!.. Вы­чер­к­ни, еже­ли со­вес­ти хва­тит! Ну, вы­чер­к­ни!

Доктор пе­ре­лис­ты­вал стра­ни­цы. Сдер­жан­но ды­ша­ли му­жи­ки. Док­тор под­нял го­ло­ву. Уши у не­го бы­ли крас­ны­ми.

— К че­му столь­ко шу­ма? — спро­сил он. — Мож­но бы­ло ти­хонь­ко по­го­во­рить. А то, смот­ри-ка… весь пол за­топ­та­ли…

 

28

    Закатное сол­н­це про­би­ва­лось че­рез ред­кую лис­т­ву ря­бин­ни­ка под ок­ном; ка­за­лось — тя­же­лые, тер­п­кие гроз­дья нас­к­возь про­пи­та­ны этим оран­же­вым, за­кат­ным све­том.

    Полчаса то­му на­зад док­тор пор­вал оба за­яв­ле­ния — и в Мос­з­д­рав, и в ми­ли­цию. Те­перь он пи­сал сво­ему дру­гу боль­шое пос­ла­ние и сер­дил­ся на то, что мыс­ли, воп­ло­тив­шись в сло­ва, сей­час же те­ря­ют яс­ность и прос­то­ту.

«…но свя­зи меж­ду мо­им ре­ше­ни­ем ос­тать­ся на два го­да в де­рев­не и эти­ми со­бы­ти­ями ты не уло­вил до сих пор. Объ­яс­нить очень труд­но; я, ви­дишь ли, весь­ма гнус­но чув­с­т­во­вал се­бя во вре­мя бе­се­ды с му­жи­ка­ми; это, соб­с­т­вен­но, бы­ла не бе­се­да, а суд. Они об­ви­ня­ли ме­ня в том, что я от­ри­цаю за ни­ми пра­во на но­вую жизнь, план ко­то­рой они пред­с­та­ви­ли мне. Ам­бу­ла­то­рия зна­чи­лась в этом пла­не, и про­тив нее сто­яла по­мет­ка крас­ны­ми чер­ни­ла­ми, ко­ря­вым по­чер­ком — од­но сло­во: «вы­пол­не­но». И ты по­ни­ма­ешь? Я не мог за­чер­к­нуть это­го сло­ва».

Доктор пе­ре­чи­тал пись­мо, и опять оно по­ка­за­лось ему фаль­ши­вым и блед­ным. Он дос­тал из ящи­ка чис­тый лист и пи­сал еще дол­го, не столь­ко для дру­га, сколь­ко для са­мо­го се­бя, что­бы по­нять соб­с­т­вен­ные мыс­ли и чув­с­т­ва.

«Я ос­та­юсь в де­рев­не еще на два го­да. Жду те­бя в гос­ти, мес­та здесь чу­дес­ные, не ху­же Пет­ров­с­ко­го пар­ка…»

И еще силь­нее, чем вче­ра, ох­ва­ти­ла док­то­ра тос­ка по блед­ным трам­вай­ным мол­ни­ям, по ав­то­мо­биль­ной си­ре­не, по Мос­к­ве…

Поздно ве­че­ром вер­ну­лась Ус­тинья. Она прош­ла в свою ком­на­ту, не заг­ля­нув к док­то­ру. Она что-то во­ро­ча­ла, гре­ме­ла по­су­дой. Док­тор поз­вал:

— Ус­тинья Ди­мит­ри­ев­на!

Она вош­ла.

— Что вы де­ла­ете там? Мы бу­дем се­год­ня ужи­нать?

— Я уез­жаю от вас, — ска­за­ла она.

— Ерун­да. Я знаю, что вы ни в чем не ви­но­ва­ты…

Она зап­ла­ка­ла, от­вер­ну­лась.

— Де­рев­ня над­с­ме­ет­ся те­перь… А я? Что я — пор­че­ная или боль­ная?..

Она хо­те­ла уй­ти. Он за­дер­жал ее. Она зап­ла­ка­ла еще силь­нее. Ти­хо ска­за­ла:

— Оле­шень­ка.

Ее смуг­лая шея дрог­ну­ла. Док­тор рез­ко мах­нул ру­кой, — точ­но сор­вал что-то в воз­ду­хе, ре­ши­тель­но на­ки­нул крю­чок и по­ту­шил лам­пу,

Ночью он ска­зал Ус­тинье:

— Ус­тя, ты все-та­ки ме­ди­цин­с­кий ра­бот­ник. Как те­бе не стыд­но ве­рить в ка­кие-то при­во­ро­ты?

Она уже ус­ну­ла. Док­тор от­вер­нул­ся. За­бытье ох­ва­ты­ва­ло его. Он вздрог­нул от ос­то­рож­но­го, вкрад­чи­во­го шу­ма.

У от­к­ры­то­го ок­на сто­ял Кузь­ма Ан­д­ре­евич и ша­рил в ком­на­те лу­чом сво­его фо­на­ря.

— Я, мил че­ло­век, — ус­по­ко­ил он док­то­ра. — Сто­ро­жей по­ве­рить хо­дил. Как спи­те-то — вмес­те?

— А те­бе что? — обоз­лил­ся док­тор. — Дай ты мне хоть ночью по­кой!

— Мне спо­кой твой, Алек­сей Сте­па­нов, не ну­жен. Спи­те-то как, вмес­те?.. Я че­гой-то не раз­бе­ру в тем­но­те…

И нап­ра­вил ши­ро­кий луч пря­мо на кро­вать.

— Уй­ди, ра­ди бо­га! — за­ши­пел док­тор.

— Вот и хо­ро­шо, что вмес­те, — мир­но от­ве­тил Кузь­ма Ан­д­ре­евич. — Она — ба­ба ко­ро­ле­ва, оби­жать ее не за что… Чис­тая ба­ба, стро­гая… Вот и хо­ро­шо… А то но­сил ты в се­бе смя­тенье и на­ру­шенье по­ряд­ка.

— Ка­ко­го еще по­ряд­ка?

В под­по­ле пи­ща­ла мышь; стре­ко­тал за печ­кой свер­чок.

— А как же… Все в ми­ре рас­счи­та­но, мил че­ло­век… Раз ты му­жик, то при­хо­дит­ся на те­бя од­на ба­ба. Ста­рая твоя лю­бовь, к при­ме­ру, с дру­гим жи­вет, а то­го му­жи­ка ста­рая ба­ба опять же с дру­гим. Так она, цепь-то, и пе­ре­хо­дит, и во­ро­ча­ет­ся к те­бе, с Ус­тинь­ей. Зна­чит, дол­жон опять ты с ней жить.

Старик шум­но выс­мор­кал­ся.

— Вот по­то­му, по­ла­гаю, ма­го­ме­тан­с­кий за­кон неп­ра­виль­ный. Он, ма­го­ме­та­нин, за­мес­то од­ной ба­бы трех за­бе­рет, а где-ни­будь, мо­жет, в Аф­ри­ке, че­рез не­го двое му­жи­ков без баб му­ча­ют­ся… Цепь-то до них дош­ла — пус­тая. Нет спра­вед­ли­вос­ти в та­ком за­ко­не!

Доктор ярос­т­но кряк­нул. Кузь­ма Ан­д­ре­евич за­то­ро­пил­ся.

— Спи, мил че­ло­век, спи!..

Луч выс­коль­з­нул из ком­на­ты. Док­тор смот­рел в ок­но. Нап­ро­тив ам­бу­ла­то­рии чет­ко вы­ри­со­вы­ва­лась на ров­ном не­бе яб­ло­ня; круп­ные, на­ли­тые звез­ды прос­ве­чи­ва­ли сквозь ее по­ре­дев­шую лис­т­ву; ка­за­лось, они сви­са­ют на тон­ких нож­ках впе­ре­меж­ку с бе­лы­ми яб­ло­ка­ми.

В пос­лед­ний раз пос­лы­шал­ся го­лос Кузь­мы Ан­д­ре­еви­ча:

— Так я зав­т­ра пше­нич­ку-то при­ве­зу.

 

29

    Кузьма Ан­д­ре­евич воз­в­ра­щал­ся до­мой, уми­лен­ный и со­бой, и док­то­ром, и Ус­тинь­ей, и пред­се­да­тель­с­ким пла­ном. «Дет­кам-то, дет­кам хо­ро­шо бу­дет. А вот еже­ли у ме­ня и де­ток нет? До­тя­нем уж, вид­но, в хи­бар­ке…»

    Он так хо­ро­шо знал свою из­бен­ку, что ос­мат­ри­вал ее на хо­ду вос­по­ми­на­ни­ем — и огор­чал­ся. Меч­ту о хру­лин­с­ком до­ме по­хо­ро­нил он соб­с­т­вен­ны­ми ру­ка­ми, нав­сег­да, а дру­го­го сво­бод­но­го ку­лац­ко­го до­ма в де­рев­не не бы­ло.

«Ну лад­но… Хле­ба мно­го, и то сла­ва бо­гу. Хле­бом нын­че хоть за­ва­лись».

И он в де­ся­тый раз стал под­с­чи­ты­вать свою до­лю, и в де­ся­тый раз выш­ло — двес­ти де­вя­нос­то че­ты­ре пу­да. «Мно­го», — по­ду­мал он и вдруг со­об­ра­зил, что ведь это — шес­ть­де­сят пя­те­ри­ков, и да­же вспо­тел. Он ос­та­но­вил­ся на лун­ной до­ро­ге. Он про­ве­рил свои под­с­че­ты; тут его уда­ри­ла вто­рая мысль, и он вспо­тел вто­рой раз. Они со ста­ру­хой мог­ли съедать за год са­мое боль­шое двад­цать пять пу­дов; ос­таль­ные пять­де­сят пя­те­ри­ков с лиш­ком — бы­ли сво­бод­ны­ми; при ны­неш­ней це­не на хлеб мож­но пос­т­ро­ить дом не ху­же хру­лин­с­ко­го.

— Вот те раз! — про­шеп­тал он, при­са­жи­ва­ясь на брев­но. — Гнал­ся за од­ним, а схва­тил дру­гой!

В эту ночь ста­ру­ха лег­ла спать, не дож­дав­шись его. Он хо­дил по де­рев­не, вы­би­рая мес­то для но­во­го до­ма. И де­ре­вен­с­кий ко­со­гор, на ко­то­ром он про­жил шес­ть­де­сят че­ты­ре го­да, сра­зу вдруг из­ме­нил­ся: ка­кие-то ямы — зна­чит, сы­рость, под­г­ни­ет пол; ка­кие-то рыт­ви­ны, буг­ры — при­дет­ся за­рав­ни­вать, не го­дит­ся. Око­ло пру­да? То­же не лад­но — ля­гуш­ки ока­ян­ные спать не да­дут. Опять же — ко­мар.

Собаки удив­лен­но ры­ча­ли на не­го из под­во­ро­тен; он все хо­дил; по нес­коль­ку раз воз­в­ра­щал­ся на од­но и то же мес­то и опять бе­жал ис­кать дру­гое.

Ему пон­ра­ви­лась ров­ная вы­со­кая пло­щад­ка. Пу­та­ясь в су­хом и цеп­ком ре­пей­ни­ке, он об­ме­рил ее ша­га­ми. Ос­та­вал­ся еще за­пас для па­ли­сад­ни­ка, Ко­ло­дец вот да­ле­ко; при­дет­ся уго­ва­ри­вать ста­ру­ху.

Его ок­лик­нул зна­ко­мый го­лос. Из лун­но­го ту­ма­на вы­шел пред­се­да­тель.

— Ты что здесь хо­дишь, Кузь­ма Ан­д­ре­евич?

— Не спит­ся че­го-то… А ты?..

— То­же… Мес­то вот смот­рю — сви­нар­ник пос­та­вить.

Чмокая гу­ба­ми, рас­сы­пая ис­к­ры, пред­се­да­тель то­роп­ли­во до­ку­рил цы­гар­ку. Она за­ши­пе­ла в сы­рой тра­ве.

— Ров­но бы ни­че­го мес­то, а?..

— Это? — спро­сил Кузь­ма Ан­д­ре­евич с прит­вор­ным пре­неб­ре­же­ни­ем, — Ка­кое это для сви­нар­ни­ка мес­то? Ко­ло­дец да­ле­ко…

— Вы­ко­пать мож­но.

— А сы­рость?

— Ну, от­ку­да сы­рость?..

— Зав­сег­да сы­рость, — под­т­вер­дил Кузь­ма Ан­д­ре­евич. — Я уж это мес­то знаю. Не смот­ри, что вы­со­кое… На от­ши­бе опять же… Нет, — ре­ши­тель­но за­кон­чил он, — сви­нар­ник здесь ста­вить не го­дит­ся.

Председатель мол­чал. Ве­тер су­хо и тре­вож­но ши­пел в ре­пей­ни­ке.

— Идем, — вкрад­чи­во ска­зал ста­рик. — Идем, Гав­ри­ла Сте­па­нов. Я те­бе по­ка­жу, где сви­нар­ник ста­вить.

Они пош­ли. Лу­на све­ти­ла им в спи­ну; их те­ни вы­бе­га­ли впе­ред. Пред­се­да­тель шел пря­мо и раз­ма­шис­то, Кузь­ма Ан­д­ре­евич то-и-де­ло ог­ля­ды­вал­ся на хо­ро­шее мес­то, об­лю­бо­ван­ное для сво­его до­ма, от­с­та­вал, трус­цой на­го­нял пред­се­да­те­ля и ста­рал­ся ша­гать с ним в но­гу.

1934

Запись опубликована в рубрике Творчество с метками , . Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

− one = one