рассказ «Новый дом», 1934 г.

Московский друг пи­сал док­то­ру:

«…все ула­же­но. Те­перь тре­бу­ет­ся толь­ко твое за­яв­ле­ние, с ка­кой-ни­будь ссыл­кой на кли­ма­ти­чес­кие ус­ло­вия. При­сы­лай за­яв­ле­ние не­мед­лен­но и че­рез не­де­лю по­лу­чишь пе­ре­вод в Мос­к­ву…»

— Чай прос­ты­нет, — ска­за­ла Ус­тинья.

Она вся изог­ну­лась, заг­ля­ды­вая в пись­мо, она по­доз­ре­ва­ла, что док­тор пе­ре­пи­сы­ва­ет­ся с жен­щи­ной.

Доктор дос­тал из че­мо­да­на пос­тель­ные рем­ни.

— Гри­го­рий Зверь­ков, ка­жет­ся, шор­ни­ча­ет. От­дай­те ему и поп­ро­си­те по­чи­нить. Толь­ко пос­ко­рее.

Она про­тя­ну­ла ру­ку, но паль­цев не сжа­ла: рем­ни упа­ли на пол и за­ви­лись вок­руг ее ног. Так она и сто­яла — без­мол­в­ная и при­шиб­лен­ная.

В при­ем­ной хлоп­ну­ла дверь. Ра­ду­ясь по­во­ду, док­тор вы­шел.

Навстречу ему под­ня­лась с ши­ро­кой ли­по­вой ска­мей­ки ста­ру­ха Тро­фи­мов­на. Она пок­ло­ни­лась по-ста­рин­но­му, в по­яс, рва­ная ее ка­ца­вей­ка взгор­би­лась.

— Ру­ка но­еть, — вздох­ну­ла она. — Нет ни­ка­ко­го тер­пе­ния. Ло­мить, сы­нок, до са­мо­го пле­ча.

Веки у нее бы­ли вос­па­лен­ные; то-и-де­ло она смар­ги­ва­ла сле­зу. Фи­оле­то­вым глян­цем от­ли­ва­ла ее ру­ка, груз­ная и тол­с­тая, как сы­рое по­ле­но. По­ни­же лок­тя бе­ле­ла яз­ва с баг­ро­вы­ми руб­ча­ты­ми кра­ями.

— Опять у Ки­рил­ла бы­ла? — зло­ве­ще спро­сил док­тор.

— Ась? — пис­к­ну­ла ста­ру­ха, прит­во­ря­ясь глу­хой,

— Без ру­ки ос­та­нешь­ся, бу­дет те­бе «ась». Бы­ла у Ки­рил­ла? Ну, соз­на­вай­ся!

Уже дав­но во­евал док­тор с этой ста­ру­хой: она с ту­пым уп­рям­с­т­вом хо­ди­ла и в ам­бу­ла­то­рию и к зна­ха­рю, по­ла­гая, оче­вид­но, что один ле­карь хо­ро­шо, а два — еще луч­ше.

Доктор доп­ра­ши­вал ее с прис­т­рас­ти­ем. Она соз­на­лась:

— Хо­ди­ла, сы­нок! Ку­роч­ку от­нес­ла.

— А я те­бе го­во­рил, а?.. Го­во­рил я те­бе или нет?

Старуха не об­на­ру­жи­ла ни­ка­ких приз­на­ков рас­ка­яния. Док­тор обоз­лил­ся.

— Иди! Что сто­ишь! Я пос­ле Ки­рил­ла ле­чить не бу­ду!

Старуха рав­но­душ­но за­го­ло­си­ла и, крях­тя, дер­жась скрю­чен­ны­ми паль­ца­ми за бре­вен­ча­тую сте­ну, вста­ла на ко­ле­ни.

— Ш-ш-ш, — за­ши­пел рас­те­ряв­ший­ся док­тор, зак­ры­вая вход­ную дверь. — Вста­вай! Ну, вста­вай!

Она про­дол­жа­ла го­ло­сить. Док­тор под­нял ее. Она ви­се­ла на его ру­ках, сог­нув ко­ле­ни в воз­ду­хе. Сбил­ся ее си­ний изъ­еден­ный молью пла­ток, рас­сы­па­лись мут­ные кос­мы. Док­тор уса­дил ее на ска­мей­ку и, сер­ди­то по­фыр­ки­вая, за­бин­то­вал ру­ку.

— Го­то­во, — ска­зал он, чув­с­т­вуя на язы­ке слад­кий за­пах йо­до­фор­ма. — Ты, баб­ка, прос­то-нап­рос­то ду­ра! А с этим мер­зав­цем я се­год­ня по­го­во­рю всерь­ез!

Старуха уш­ла, пу­та­ясь в тя­же­лых склад­ках сво­ей длин­ной до­мот­кан­ной юб­ки.

— Чорт зна­ет что! — плю­нул док­тор.

Он дос­тал из ящи­ка рых­лую бу­ма­гу с мох­на­тым об­ре­зом. За дверью, в его ком­на­те, слы­ша­лись сдер­жан­ные го­ло­са Кузь­мы и Ус­тиньи. Слов док­тор не мог ра­зоб­рать, да и за­нят был сов­сем дру­гим де­лом. Он пи­сал за­яв­ле­ния, дик­туя се­бе вслух; пе­ро виз­жа­ло, цеп­ля­лось и раз­б­рыз­ги­ва­ло чер­ни­ла.

Первое за­яв­ле­ние — в Мос­з­д­рав о пе­ре­во­де — бы­ло очень ко­рот­ким; вто­рое — в ми­ли­цию — ед­ва умес­ти­лось на трех лис­тах. Док­тор вспом­нил Ки­рил­лу все гре­хи: маль­чи­ка, ко­то­ро­го приш­лось по­ло­жить в боль­ни­цу, бе­ре­мен­ную жен­щи­ну, ед­ва не умер­шую от гор­ш­ка, пос­тав­лен­но­го на жи­вот, раз­лич­ные яз­вы, кар­бун­ку­лы и фу­рун­ку­лы и, на­ко­нец, уп­ря­мую ста­ру­ху,

«Последний слу­чай осо­бен­но по­ка­за­те­лен, — пи­сал док­тор, — и я, в це­лях ох­ра­ны здо­ровья то­го ма­ло­соз­на­тель­но­го мень­шин­с­т­ва на­се­ле­ния, ко­то­рое все еще про­дол­жа­ет поль­зо­вать­ся ус­лу­га­ми ба­бок и зна­ха­рей, ка­те­го­ри­чес­ки тре­бую не­мед­лен­но­го уда­ле­ния оз­на­чен­но­го зна­ха­ря Ки­рил­ла из ра­йо­на дей­с­т­вия ам­бу­ла­то­рии».

Доктор пе­ре­чел вслух эту зак­лю­чи­тель­ную фра­зу и ос­тал­ся до­во­лен; она зву­ча­ла вну­ши­тель­но и тя­же­ло­вес­но, как в дип­ло­ма­ти­чес­кой но­те.

 

23

    — Эдак, эдак, — го­во­рил меж­ду тем Кузь­ма Ан­д­ре­евич. — Зна­чит, взя­ла его без те­ат­ров тос­ка…

    Чтобы под­чер­к­нуть свою пол­ную не­за­ин­те­ре­со­ван­ность, он ко­вы­рял паль­цем смо­лис­тый су­чок в сте­не.

— Ты, Ус­тя, мол­чи по­ке­да.

— Как же так?

Голос ее, в ко­то­ром яв­с­т­вен­но слы­ша­лась жен­с­кая оби­да, вот-вот об­ло­мит­ся. Под зе­ле­ной коф­той тя­же­ло ко­лы­шут­ся пол­ные ша­ры ее гру­дей.

— Мол­чи, — пов­то­рил Кузь­ма Ан­д­ре­евич то­ном зна­чи­тель­ным, но не­оп­ре­де­лен­ным.

Можно бы­ло по­ду­мать, что он зна­ет спо­соб ос­та­вить док­то­ра в де­рев­не. Ус­тинья так и по­ня­ла его сло­ва; обе­ща­ла мол­чать. Ему бы­ло не­лов­ко смот­реть в ее гла­за, прос­вет­лен­ные на­деж­дой.

Председателя на­шел он в прав­ле­нии и поп­ро­сил не­мед­лен­но, — зав­т­ра или пос­ле­зав­т­ра, — вы­дать весь при­чи­та­ющий­ся хлеб и кар­тош­ку. И в пред­се­да­тель­с­кие гла­за ему бы­ло не­лов­ко смот­реть.

В пол­день он вто­рич­но явил­ся в ам­бу­ла­то­рию вмес­те со сво­ей ста­ру­хой. Они ос­во­бо­ди­ли прис­т­рой­ку. Бе­ре­зо­вые дро­ва, за­па­сен­ные еще ку­ла­ком Хру­ли­ным, бы­ли су­хи­ми до звон­кос­ти и, па­дая на зем­лю, под­п­ры­ги­ва­ли.

— По­ле­зем на под­лав­ку, — ска­зал Кузь­ма Ан­д­ре­евич.

Старуха ро­бе­ла на лес­т­ни­це, по­дол­гу на­ша­ри­ва­ла но­гой сту­пень­ки; ли­цо ее бы­ло нап­ря­жен­ное; че­рез каж­дый шаг она взды­ха­ла:

— Ох, Кузь­ма…

На под­лав­ке пах­ло птичь­им по­ме­том; бы­ло со­вер­шен­но тем­но, и толь­ко близ слу­хо­во­го ок­на, ку­да про­хо­дил от­ра­жен­ный, рас­се­ян­ный свет, блед­но прос­ту­па­ли бал­ки, зат­кан­ные па­ути­ной, и угол ка­ко­го-то про­дав­лен­но­го ящи­ка. Ле­ту­чая мышь ша­рах­ну­лась над го­ло­вой Кузь­мы Ан­д­ре­еви­ча, выс­ко­чи­ла и, ос­леп­лен­ная сол­н­цем, пош­ла чер­тить чер­ные уг­лы и зиг­за­ги в яс­ном, хо­лод­ном не­бе.

Кузьма Ан­д­ре­евич шел ощупью, раз­д­ви­гая ру­ка­ми плот­ную тем­но­ту, па­ути­на на­зой­ли­во лип­ла к его ли­цу; дол­ж­но быть, па­ути­на и бы­ла ви­но­ва­та в том, что им ов­ла­де­ло чув­с­т­во бе­зот­чет­ной тя­жес­ти и тре­во­ги. Все раз­д­ра­жа­ло Кузь­му Ан­д­ре­еви­ча, а в осо­бен­нос­ти шар­ка­ющая по­ход­ка ста­ру­хи.

Приглядевшись, они взя­лись за ра­бо­ту. Ста­ру­ха ве­ни­ком со­би­ра­ла му­сор, а Кузь­ма Ан­д­ре­евич швы­рял его че­рез слу­хо­вое ок­но на кры­шу. Сле­жав­ший­ся му­сор па­дал на же­ле­зо с хрус­т­ким шо­ро­хом по­доб­но час­то­му и мел­ко­му гра­ду; ка­за­лось, дом го­рит, — так гус­то клу­би­лась пыль, под­х­ва­ты­ва­емая вет­ром.

— Уедет… за­бо­ле­ешь… да и пом­решь, — ти­хонь­ко всхли­пы­вая, ска­за­ла ста­ру­ха.

Кузьма Ан­д­ре­евич оз­лил­ся на то, что она про­ник­ла в его мыс­ли и гру­бо зак­ри­чал:

— Ме­ти, знай!

Его ло­па­та гул­ко сту­ча­ла в стен­ки слу­хо­во­го ок­на. Окон­чив ра­бо­ту, он зас­те­лил под­лав­ку со­ло­мой и де­рю­га­ми и спус­тил­ся по лес­т­ни­це вслед за ста­ру­хой. Док­тор чис­тил на крыль­це свой пид­жак. На сол­н­це ис­к­рил­ся жес­т­кий во­лос пла­тя­ной щет­ки; ве­тер за­во­ра­чи­вал по­лы пид­жа­ка, точ­но лю­бу­ясь чер­ным ма­то­вым блес­ком под­к­лад­ки.

Кузьма Ан­д­ре­евич хо­тел по­дой­ти, по­го­во­рить, но ос­та­но­вил­ся на пол­пу­ти: се­год­ня док­тор был неп­ри­ятен ему. Кузь­ма Ан­д­ре­евич знал, что дол­жен ра­до­вать­ся его отъ­ез­ду, ко­то­ро­го ждал все ле­то, но ра­дость заг­лу­ша­лась чув­с­т­вом боль­шой оби­ды на то, что го­род­с­кие уче­ные лю­ди так пре­неб­ре­га­ют му­жи­ка­ми. Вес­ной, про­во­жая фель­д­ше­ра, Кузь­ма Ан­д­ре­евич уже ис­пы­тал од­наж­ды та­кое чув­с­т­во; се­год­ня бы­ло оно во мно­го раз силь­нее, по­то­му что Кузь­ма Ан­д­ре­евич на­учил­ся ува­жать се­бя, а док­тор уез­жал как-то не­хо­ро­шо, вы­ка­зы­вая пол­ное без­раз­ли­чие к здо­ровью и Кузь­мы Ан­д­ре­еви­ча и ос­таль­ных кол­хоз­ных му­жи­ков.

Кузьма Ан­д­ре­евич про­шел ми­мо док­то­ра, пы­та­ясь ду­мать о печ­ке, ко­то­рую не­об­хо­ди­мо пос­та­вить в быв­шей при­ем­кой, на тот слу­чай, ес­ли от­да­дут не весь дом, а толь­ко по­ло­ви­ну.

— За­бо­ле­ешь и пом­решь, — пов­то­ри­ла ста­ру­ха, на­го­няя его.

Он крик­нул:

— Мол­чи!

Перед ним блес­тел под осен­ним сол­н­цем хо­лод­ный пруд. Кузь­ма Ан­д­ре­евич дол­го сто­ял под вет­ла­ми, омы­ва­емый ти­хим по­то­ком па­да­ющей жел­той лис­т­вы. Се­ре­ди­на пру­да бы­ла по­дер­ну­та вет­ром, у бе­ре­гов во­да ле­жа­ла си­няя и глад­кая,

Против вет­ра не­ук­лю­же ле­тел боль­шой грач; он греб по воз­ду­ху крыль­ями, как чер­ны­ми вес­ла­ми, он скло­нил го­ло­ву с длин­ным же­лез­ным клю­вом и вни­ма­тель­но, да­же с нас­меш­кой пос­мот­рел на Кузь­му Ан­д­ре­еви­ча.

Чтобы отог­нать лиш­ние, неп­ри­ят­ные мыс­ли, Кузь­ма Ан­д­ре­евич стал счи­тать, сколь­ко же ему при­хо­дит­ся хле­ба на че­ты­рес­та семь­де­сят тру­дод­ней. Он счи­тал сна­ча­ла пол­пу­да­ми, а по­том меш­ка­ми: жел­то льет­ся глад­кое прох­лад­ное зер­но, ляз­га­ют ве­сы, кре­нят­ся и крях­тят под­во­ды, ло­ша­ди тя­нут их, ши­ро­ко рас­став­ляя зад­ние но­ги. С ве­се­лым гу­дом хо­дят на мель­ни­це жер­но­ва, пос­вис­ты­ва­ет тон­кой струй­кой му­ка, — бе­лый пше­нич­ный раз­мол, — она теп­лая, мяг­кая и чуть при­па­хи­ва­ет па­ле­ным.

Кузьма Ан­д­ре­евич по­шел по бе­ре­гу, мок­рые лис­тья вмес­те с грязью лип­ли к его са­по­гам. Он шел ос­то­рож­но и плав­но, точ­но бо­ял­ся рас­п­лес­кать свои уют­ные мыс­ли. Но эти мыс­ли ока­за­лись очень неп­роч­ны­ми и сра­зу уле­ту­чи­лись от слу­чай­ной и пус­тя­ко­вой при­чи­ны — лжи­во­го блес­ка стек­ла. Кузь­ма Ан­д­ре­евич са­по­гом ко­выр­нул стек­ло, — это бы­ло плос­кое до­ныш­ко бе­лой бу­тыл­ки. Кузь­ма Ан­д­ре­евич раз­д­ра­жен­но швыр­нул его в во­ду, оно всплес­ну­лось, ис­чез­ло, и дол­го рас­хо­дил­ся на том мес­те ле­ни­вый по­ды­то­жи­ва­ющий круг. Тог­да. Кузь­ма Ан­д­ре­евич топ­нул вдруг тя­же­лым са­по­гом; гла­за его по­бе­ле­ли, шо­пот его был свис­тя­щим.

— Нет, ты ска­жи за что? — спро­сил он.

Пустота бы­ла пе­ред ним — си­няя, хо­лод­ная во­да и го­лые де­ревья. «Де­ре­во, — по­ду­мал он, оз­лоб­ля­ясь, — без ра­зу­ма и без ду­ши, а доль­ше че­ло­ве­ка жи­вет! Нет спра­вед­ли­вос­ти в та­ком за­ко­не!..»

 

24

    Вечером док­тор по­шел про­гу­лять­ся. Ого­ро­ды бы­ли сплошь взры­ты­ми; не ус­пе­ли уб­рать толь­ко свек­лу: она под­ни­ма­ла ши­ро­кую чу­гун­но-ли­тую бот­ву.

    Кирилл су­етил­ся око­ло сво­ей из­бен­ки, го­то­вил­ся к зи­ме, за­ко­но­па­чи­вал ще­ли. За­ме­тив док­то­ра, он быс­т­ро ныр­нул в ни­зень­кую дверь. Док­тор во­шел сле­дом. Зна­харь си­дел на обыч­ном мес­те, под об­ра­за­ми: дро­жа­ла над его жел­тым че­ре­пом крас­ная кап­ля лам­па­ды.

— Ты нап­рас­но ста­ра­ешь­ся, — ска­зал док­тор. — Зи­мо­вать те­бе здесь не при­дет­ся,

— А ты ся­дись, зо­ло­той, — пе­ву­че пе­ре­бил его зна­харь, — Ты ся­дись, че­го ж го­во­рить стоя. Чай, не яр­ман­ка.

Был он весь уми­рот­во­рен­ный и бла­гос­т­ный, по­хо­жий на изоб­ра­же­ние Се­ра­фи­ма-угод­ни­ка; по за­тыл­ку бе­жа­ла от од­но­го уха к дру­го­му тон­кая се­дая кай­ма.

— Пос­ле­зав­т­ра я от­п­рав­лю с поч­та­рем за­яв­ле­ние в ми­ли­цию.

В ма­лень­кое окош­ко па­дал сол­неч­ный луч, пах­ло су­хой по­лынью, ла­да­ном: этот мир­ный за­пах обе­зо­ру­жи­вал, и док­тор под­дал­ся жа­лос­ти.

— Ты ус­пе­ешь уб­рать­ся из де­рев­ни доб­ро­воль­но. Зем­ли у те­бя нет, хо­зяй­с­т­ва то­же. Под­ни­мать­ся те­бе лег­ко.

— Я все мо­люсь… все мо­люсь, — нев­по­пад от­ве­тил Ки­рилл. — Ку­да ж мне де­вать­ся те­перь, зо­ло­той?

— Сам ви­но­ват…

— По-бо­жес­ко­му, — на­чал Ки­рилл.

Доктор зах­лоп­нул дверь.

В ого­лен­ных по­лях сто­ро­жа ми­ро­лю­би­во ок­ли­ка­ли док­то­ра, про­си­ли за­ку­рить. Па­да­ла ро­са; че­рез бре­зен­то­вые са­по­ги док­тор чув­с­т­во­вал хо­лод­ную влаж­ность тра­вы. Раз­ду­мы­вая о Мос­к­ве, он не­за­мет­но ушел да­ле­ко, Пря­мая и глад­кая ре­ка на­по­ми­на­ла сво­им се­рым и тус­к­лым блес­ком ас­фаль­ти­ро­ван­ное Ле­нин­г­рад­с­кое шос­се; так же ров­но ого­ра­жи­ва­ли ее де­ревья; док­то­ру до бо­ли за­хо­те­лось ус­лы­шать ав­то­мо­биль­ную си­ре­ну. Бы­ло ти­хо. Где-то, в страш­ной вы­ши­не, под са­мы­ми звез­да­ми, тон­ко и нап­ря­жен­но выс­вис­ты­ва­ли ут­ки: ле­те­ли на юг. Вер­хуш­ки сто­гов всплы­ва­ли над бе­ле­сым ту­ма­ном. И док­то­ру вдруг по­ка­за­лось, что ког­да-то он ви­дел уже все это: и хо­лод­ную ре­ку, и выг­ну­тый ме­сяц, и сто­га, по­хо­жие на та­тар­с­кие шап­ки; бы­ло так же сы­ро, та­ким же пе­пель­ным приз­ра­ком ле­те­ла со­ва. Это сос­то­яние, ког­да все ка­за­лось уже быв­шим и те­перь пов­то­ря­ющим­ся, он ис­пы­ты­вал не в пер­вый раз; ему за­хо­те­лось прод­лить это стран­ное сос­то­яние, но как толь­ко осоз­нал он же­ла­ние прод­лить, все вдруг ста­ло опять обыч­ным, и сто­га уже не ка­за­лись та­ки­ми ис­кон­но-рус­ски­ми и древ­ни­ми, и ста­ла за­мет­ной тем­ная дыр­ка на бре­зен­то­вом са­по­ге.

 

25

    В это вре­мя шло за­се­да­ние прав­ле­ния. Пред­се­да­тель за­кан­чи­вал док­лад об ито­гах убо­роч­ной и рас­п­ре­де­ле­нии уро­жая по тру­дод­ням. Он опер­ся лок­тем на ки­пу рых­лых саль­ных бу­маг; при­дав­лен­ные в се­ре­ди­не, они то­пор­щи­лись по кра­ям.

    Кузьма Ан­д­ре­евич си­дел в те­ни, спи­ной к две­ри, и прит­во­рял­ся, что вни­ма­тель­но слу­ша­ет. Тре­вож­ные и неп­ри­ят­ные мыс­ли, то­мив­шие его днем, ис­чез­ли; поп­реж­не­му не­лов­ко бы­ло ему смот­реть в гла­за пред­се­да­те­лю и прав­лен­цам.

— Пе­ре­хо­дим к сле­ду­юще­му воп­ро­су. — ска­зал пред­се­да­тель, и в его ру­ках по­яви­лась тет­радь в кле­ен­ча­той об­лож­ке.

Он мед­лен­но, сми­ряя вол­не­ние, скру­чи­вал тет­радь в ту­гую труб­ку, точ­но вы­жи­мал; кле­ен­ча­тая об­лож­ка пос­к­ри­пы­ва­ла. Прав­лен­цы от­каш­ли­ва­лись, го­то­вясь слу­шать.

— Это — план, — ска­зал пред­се­да­тель. — План кол­хоз­ной жиз­ни. Со­чи­нял я его цель­ные пол­го­да, а нын­че хо­чу по­со­ве­то­вать­ся. Как мы дол­ж­ны ит­ти к за­жи­точ­ной жиз­ни, то пер­вое де­ло нам без элек­т­ри­чес­т­ва не­воз­мож­но. Ма­гис­т­раль от нас за две­над­цать ки­ло­мет­ров, зна­чит, стол­бов…

Он раз­вер­нул тет­рад­ку. Он чи­тал, бе­реж­но раз­ду­вая слип­ши­еся стра­ни­цы. Ок­но об­ры­ва­лось в чер­ную без­д­ну. И пред­се­да­те­лю не хо­те­лось ве­рить, что, пе­рег­нув­шись че­рез по­до­кон­ник, он мо­жет ощу­пать сы­рую зем­лю, вет­хую за­ва­лин­ку и жгу­чую жес­т­кую кра­пи­ву. И лег­ко во­об­ра­зить, что си­дит он, Гав­ри­ла Сте­па­но­вич, с прав­лен­ца­ми в но­вом до­ме, на вто­ром эта­же; си­дит он и пе­ре­го­ва­ри­ва­ет­ся с Мос­к­вой по те­ле­фо­ну; за­се­да­ли всю ночь — рас­свет, и блед­но прос­ту­па­ет в ту­ма­не кол­хоз; он ви­ден из ок­на це­ли­ком — боль­шой, упи­ра­ющий­ся в са­мую ре­ку, ус­т­ро­ен­ный точь-в-точь по за­пи­сям в кле­ен­ча­той тет­рад­ке. Стол­бы сжи­ма­ют фар­фо­ро­вы­ми ку­ла­ка­ми про­во­да и не­сут их да­ле­ко, с при­гор­ка в сы­рую ни­зи­ну, за две­над­цать ки­ло­мет­ров, к ма­гис­т­ра­ли, а в са­мом кол­хо­зе про­во­да рас­хо­дят­ся к но­вой шко­ле, боль­ни­це, сви­нар­ни­кам, ко­ров­ни­кам, ко­нюш­ням, ам­ба­рам, теп­ли­цам, ин­ку­ба­то­ру, мель­ни­це, мас­ло­бой­ке и му­жиц­ким из­бам; все это бе­лое, чис­тое, ош­ту­ка­ту­рен­ное сна­ру­жи, что­бы не схва­ти­ло по­жа­ром. В бе­ре­зо­вой ро­ще — ал­леи, ска­мей­ки, таб­лич­ки; пар­ни и дев­ки хо­дят в ро­щу кру­тить лю­бовь, а ре­бя­тиш­ки — пить бе­ре­зо­вый сок, за что и бы­ва­ют не­щад­но се­ко­мы рем­нем или пру­том, по­то­му что ро­ди­те­лей штра­фу­ют сог­лас­но при­ка­зу за пор­чу ство­лов. И стро­ит­ся в бе­ре­зо­вой ро­ще (пред­се­да­тель все-та­ки не сме­ет по­ду­мать, что уже го­тов, — толь­ко стро­ит­ся) те­атр, где бу­дут иг­рать ак­те­ры и ки­но. Пос­ре­ди все­го это­го ве­ли­ко­ле­пия, бе­ло­го, чис­то­го и прос­тор­но­го, обоз­на­чен­но­го вы­вес­ка­ми, хо­дит он, Гав­ри­ла Сте­па­но­вич, в го­род­с­ком пид­жа­ке, в со­ло­мен­ной шля­пе с чер­ной лен­той, в жел­тых по­лу­бо­тин­ках и объ­яс­ня­ет при­ез­жим эк­с­кур­си­ям но­вую жизнь.

Так ду­мал пред­се­да­тель, чи­тая свой план. Он взгля­нул на Кузь­му Ан­д­ре­еви­ча и осек­ся. Как хо­ро­шо он знал эти под­жа­тые гу­бы, ушед­шие вглубь ма­то­вые, без блес­ка, гла­за; и весь-то му­жик си­дит в та­кие ми­ну­ты, неп­ро­ни­ца­емый и бес­чув­с­т­вен­ный, и на его ши­ро­кой гру­ди не ше­лох­нет­ся се­де­ющая бо­ро­да.

Председатель свер­нул тет­радь в труб­ку и бро­сил на стол. Она вып­рям­ля­лась мед­лен­но, точ­но бе­рес­та, бро­шен­ная с жа­ру на снег. Пред­се­да­тель встал, про­шел­ся, про­дав­ли­вая по­ло­ви­цы, — рас­ко­ря­чен­ный и тя­же­лый, — из уг­ла в угол. Прав­лен­цы мол­ча­ли. Пред­се­да­те­лю хо­те­лось крик­нуть; «Да не­уж­то все вре­мя ка­на­та­ми вас, чер­тей, с од­ной сту­пень­ки на дру­гую та­щить!» Он ос­та­но­вил­ся пе­ред Кузь­мой Ан­д­ре­еви­чем.

— Не ндра­вит­ся? Ис­пу­гал­ся? Не бой­ся, хле­ба тво­его не возь­мем.

— Че­го ж пу­гать­ся? — воз­ра­зил Кузь­ма Ан­д­ре­евич, оби­жен­ный пред­се­да­тель­с­ким то­ном. — Пу­гать­ся нам не­че­го: те­перь нас­чет му­жиц­ко­го хле­ба за­ко­ны пош­ли стро­гие… Спра­вед­ли­вые за­ко­ны. Те­перь хлеб у му­жи­ка не возь­мешь… А план твой — де­ло хо­ро­шее. Стро­ить­ся нам так и так не ми­но­вать, с этим пла­ном вый­дет де­шев­ше…

— На­ча­ло опять же есть, — под­х­ва­тил пред­се­да­тель. — Си­лос­ная баш­ня — раз! — Он заг­нул па­лец. — Ко­ров­ник! — заг­нул вто­рой. — Ам­бу­ла­то­рия!

Кузьма Ан­д­ре­евич ныр­нул в тень. Соб­с­т­вен­ные сло­ва он по­нял как лжи­вые и ли­це­мер­ные; это бы­ло осо­бен­но про­тив­но по­то­му, что план нис­коль­ко не ис­пу­гал его, на­обо­рот, пон­ра­вил­ся и ка­зал­ся впол­не осу­щес­т­ви­мым. Но го­во­рить о нем Кузь­ма Ан­д­ре­евич не мог, так же, как не мог смот­реть в гла­за пред­се­да­те­лю.

Он шум­но встал и вы­шел на ули­цу. Пред­се­да­тель про­во­дил его удив­лен­ным взгля­дом.

Ночь бы­ла ту­ман­ной; пред­ме­ты рас­п­лы­ва­лись, уве­ли­чи­ва­лись и бы­ли неп­ри­ят­но чу­жи­ми. Кузь­ма Ан­д­ре­евич чув­с­т­во­вал нас­то­ятель­ную не­об­хо­ди­мость что-то сде­лать, и сде­лать не­мед­лен­но; ина­че, ка­за­лось ему, тос­ка, то­мив­шая его це­лый день, от­вер­де­ет и ос­та­нет­ся в нем нав­сег­да.

В се­нях на­щу­пал он ко­су; обе­ре­гая чу­жие но­ги, за­бот­ли­во по­вер­нул ее жа­лом к сте­не. Но это пус­тя­ко­вое де­ло не ус­по­ко­ило его; до­са­дуя на стук каб­лу­ков, он вер­нул­ся в ком­на­ту. Там го­ря­чо спо­ри­ли, на сколь­ко го­лов ус­т­ра­ивать сви­нар­ник и ког­да на­чи­нать пос­т­рой­ку элек­т­ри­чес­кой ли­нии — сей­час или че­рез год.

— На­чи­нать нуж­но в этом го­ду, — очень гром­ко ска­зал Кузь­ма Ан­д­ре­евич,

Тяжесть об­ще­го мол­ча­ния да­ви­ла его: он за­го­во­рил гром­ко, точ­но бы си­лой го­ло­са мог при­дать вес сво­им пус­тым и плос­ким сло­вам. Он то оп­рав­ды­вал­ся, то объ­яс­нял; спе­ци­аль­но за­тем, что­бы пон­ра­вить­ся пар­тий­но­му Гав­ри­ле Сте­па­но­ви­чу, пох­ва­лил со­вет­с­кую власть,

В се­нях пос­лы­шал­ся шум, ша­ги, по­том го­лос Ти­мо­фея: «Ти­ше вы, об­ца­ра­па­ете!» Пред­се­да­тель вы­су­нул­ся в се­ни пос­мот­реть и от­с­ту­пил изум­лен­ный, про­пус­кая Ти­мо­фея и двух его стар­ших сы­но­вей, Ре­бя­тиш­ки нес­ли ка­кие-то длин­ные дос­ки, скреп­лен­ные по­пе­ре­чи­на­ми, В ком­на­те за­пах­ло сы­рой крас­кой. Серь­ез­ный и тор­жес­т­вен­ный, Ти­мо­фей пе­ре­вер­нул дос­ки. По го­лу­бо­му фо­ну вкривь и вкось разъ­ез­жа­лись раз­ноц­вет­ные бук­вы — на од­ной дос­ке: «П р а в л е н и е к о л х о з а в л а с т ь т р у д а», а на дру­гой: «А н б у л а т о р и я».

— Как я на тя­же­лую ра­бо­ту не мо­гу ит­ти, — ска­зал Ти­мо­фей, — и справ­ку имею от док­то­ра на цель­ный ме­сяц, а днем я сво­бод­ный, то сде­лал я вы­вес­ки.

Ему хо­те­лось го­во­рить убе­ди­тель­но. Он до­ба­вил:

— Мас­ля­ная крас­ка. Ни­ко­ла­ев­с­кая.

Помолчал и еще до­ба­вил, вздох­нув:

— Бес­п­лат­но…

Этими вы­вес­ка­ми он хо­тел зас­т­ра­хо­вать се­бя от ис­к­лю­че­ния. Он был оп­ре­де­лен док­то­ром на це­лый ме­сяц без­делья в ко­ров­ни­ке; он твер­до ре­шил пос­ле от­пус­ка ра­бо­тать не ху­же дру­гих; он уже ска­зал об этом кол­хоз­ни­кам, но бо­ял­ся, что они не по­ве­рят в чес­т­ность его на­ме­ре­ний и вы­го­нят рань­ше чем че­рез ме­сяц. Эта мысль не да­ва­ла ему по­коя; он при­нес вы­вес­ки как ве­щес­т­вен­ное до­ка­за­тель­с­т­во сво­его рас­ка­яния.

— Ну что ж, — ска­зал пред­се­да­тель, — вы­вес­ки то­же де­ло. Спа­си­бо, Ти­мо­фей… Дурь-то, зна­чит, вы­вет­ри­ло из го­ло­вы?

— Дурь! — то­роп­ли­во от­ве­тил Ти­мо­фей. — Не от­ка­зы­ва­юсь, бы­ла дурь. Толь­ко го­род­с­кой док­тор-про­фес­сор го­во­рит, что эта дурь про­изош­ла от ки­лы. Так пря­мо и ска­зал: «В тво­ей — го­во­рит, — го­ло­ве от этой ки­лы дол­ж­на быть дурь. Гной на моз­ги бро­сил­ся…» А нын­че я про­яс­нел…

Кузьма Ан­д­ре­евич пот­ро­гал вы­вес­ки паль­цем.

— Отой­ди! — за­орал Ти­мо­фей. — Не ви­дишь — сы­рая! Ле­зут вся­кие…

Кузьма Ан­д­ре­евич опе­шил от та­кой дер­зос­ти: сам пред­се­да­тель ни­ког­да не кри­чал на не­го! Кузь­ма Ан­д­ре­евич нах­му­рил­ся, го­то­вя ло­ды­рю и нес­то­яще­му му­жи­чон­ке Ти­мо­фею от­вет, дос­той­ный луч­ше­го удар­ни­ка и чле­на прав­ле­ния. И не смог от­ве­тить, — как буд­то Ти­мо­фей в са­мом де­ле имел пра­во ему гру­би­янить.

— Нын­че нам от это­го пла­ну по­дать­ся не­ку­да! — вдруг зак­ри­чал он, опь­яняя се­бя, бес­тол­ко­во раз­ма­хи­вая ру­ка­ми. — На­ча­ло ему по­ло­же­но, вер­но, му­жи­ки? Как все мы есть со­вет­с­кой влас­ти за­щи­та и кол­хоз­ни­ки!..

На по­лус­ло­ве он обор­вал свою печь и по­ду­мал вслух:

— А док­тор-то, Алек­сей Сте­па­нов, уез­жать хо­чет.

Он не­ча­ян­но ска­зал это; хо­тел толь­ко по­ду­мать. Он ис­пу­гал­ся. Пред­се­да­тель тре­бо­ва­тель­но смот­рел на не­го.

— В Мос­к­ву?

— В Мос­к­ву, — от­ве­тил Кузь­ма Ан­д­ре­евич, и с этим ко­рот­ким сло­вом сва­ли­лась тя­жесть, то­мив­шая его це­лый день.

Он смот­рел пря­мо в пред­се­да­тель­с­кие гла­за. Про­ве­ряя се­бя, он пос­мот­рел в гла­за всех прав­лен­цев по­оче­ред­но. По­том грудью, как мед­ведь, над­ви­нул­ся на Ти­мо­фея.

— Ты что?.. Ты с кем го­во­ришь, а?.. Ты что орешь?..

Тимофей за­вял и мол­ча ото­шел к две­ри.

Кузьма Ан­д­ре­евич, сты­дясь соз­нать­ся, что на­ме­ре­ния док­то­ра бы­ли ему из­вес­т­ны еще ут­ром, ска­зал, что, вый­дя на крыль­цо, встре­тил Ус­тинью, ко­то­рая и со­об­щи­ла ему об отъ­ез­де. Пред­се­да­тель огор­чен­но вы­ру­гал­ся и на­чал сос­тав­лять бу­ма­гу в рик. «Про­сим при­нять ме­ры, — пи­сал он, — как в кол­хо­зе без ам­бу­ла­то­рии жить не­воз­мож­но…» Чле­ны прав­ле­ния вспо­ло­ши­лись; Кузь­ма Ан­д­ре­евич об­лег­чен­но и ра­дос­т­но то­ро­пил пред­се­да­те­ля, до­ка­зы­вая ему не­об­хо­ди­мость дос­та­вить бу­ма­гу в рик зав­т­ра же ут­ром. Но это кос­вен­ное учас­тие в за­дер­жа­нии док­то­ра не удов­лет­во­ря­ло его; быс­т­рым ша­гом он нап­ра­вил­ся в ам­бу­ла­то­рию.

— Ты кто есть, — ба­ба? — су­ро­во ска­зал он Ус­тинье. — Не­уж­то удер­жать не мо­жешь? А хва­ли­лась!..

— При­вя­зы­вать его, что ли? — зак­ри­ча­ла она и всхлип­ну­ла.

— Эх!.. Вы, ба­бы, зав­сег­да сек­рет име­ете, как муж­чи­нов к се­бе при­вя­зы­вать. А ты.. Я да я, да луч­ше ме­ня ба­бы нет. А са­мо­го сво­во баб­с­ко­го де­ла не мо­жешь ис­пол­нить… Гав­ри­ла Сте­па­но­вич, и то го­во­рит…

Он не ща­дил ее жен­с­кой гор­дос­ти. Она смот­ре­ла ос­кор­б­лен­ны­ми гла­за­ми. Она вы­тол­ка­ла его. Он по­шел об­рат­но, в прав­ле­ние, где воз­буж­ден­но спо­ри­ли му­жи­ки, а Гав­ри­ла Сте­па­но­вич пор­тил чет­вер­тый лист, со­чи­няя бу­ма­гу в рик.

 

26

    Доктор вер­нул­ся поз­д­но. Ус­тинья встре­ти­ла его с не­ожи­дан­ной при­вет­ли­вос­тью. На ужин она при­го­то­ви­ла мо­лоч­ную лап­шу. Пря­ный гус­той пар осе­дал на хо­лод­ных окон­ных стек­лах. Ус­тинья не по­жа­ле­ла са­ха­ра, а док­тор не лю­бил слад­ко­го и, нес­мот­ря на ее нас­той­чи­вые уго­во­ры, съел все­го од­ну та­рел­ку.

    Она соб­ра­ла по­су­ду, вы­тер­ла кон­цом длин­но­го рас­ши­то­го по­ло­тен­ца стол. В две­рях она за­дер­жа­лась доль­ше обыч­но­го. Влаж­ный ее взгляд был вы­зы­ва­ющим, гу­бы на­бух­ши­ми.

Доктор на­ки­нул крю­чок и стал раз­де­вать­ся. Пра­вый са­пог, пор­ван­ный над зад­ни­ком, зас­т­рял. Док­тор рва­нул но­гу, шов ра­зо­шел­ся с ши­пе­ни­ем; са­пог ле­жал на по­лу, рас­п­лас­тан­ный как трес­ка. Док­тор швыр­нул его под ска­мей­ку; са­пог стук­нул глу­хо, точ­но пол был зас­те­лен вой­ло­ком.

Доктор по­ту­шил лам­пу. Не­обы­чай­но хо­лод­ной по­ка­за­лась ему прос­ты­ня. Что-то зве­ня­ще как боль­шой ко­мар, за­ны­ло в ком­на­те. Те­ни сдви­ну­лись в угол; ка­за­лось, что уг­ла это­го вов­се нет, а ком­на­та вы­хо­дит пря­мо в ночь, в по­ле — вет­ре­ное, за­ли­тое ле­дя­ным лун­ным све­том.

Доктор зак­рыл гла­за. Те­ло его по­те­ря­ло вес и плы­ло, ти­хо вра­ща­ясь. К гор­лу под­ка­тил­ся ту­гой ко­мок; хо­лод­ный и лип­кий пот за­ли­вал ли­цо. Грудь раз­ду­ва­лась впус­тую, не за­би­рая воз­ду­ха.

— Уж не за­бо­лел ли? — ска­зал док­тор и не ус­лы­шал сво­его го­ло­са. — Ко­неч­но, за­бо­лел, — ре­шил он, — вот нек­с­та­ти!

Бредовое за­бытье ох­ва­ты­ва­ло его, от­ча­ян­ным уси­ли­ем он зас­та­вил се­бя оч­нуть­ся. «Сквер­но», — по­ду­мал он, встал и, по­шат­нув­шись, схва­тил­ся за сте­ну. Паль­цы его пры­га­ли по ок­руг­лос­тям брев­на. Он опус­тил­ся ми­мо кро­ва­ти, на пол. Си­дя в од­ном белье на шер­ша­вых дос­ках, он сде­лал уси­лие, что­бы про­яс­нить соз­на­ние. Это уда­лось ему, прав­да, на пол­ми­ну­ты, не боль­ше.

Шею его рас­тя­ну­ло вдруг рез­кой су­до­ро­гой; опять под­с­ту­пи­ла тош­но­та; он ощу­тил во рту мед­ный вкус и по­нял, что от­ра­вил­ся.

Он хо­тел под­нять­ся — и не смог. Он по­полз. Очень яс­но он во­об­ра­зил не­ле­пость сво­его боль­шо­го те­ла, рас­п­лас­тав­ше­го­ся на по­лу. Ца­ра­пая дверь, об­ла­мы­вая ног­ти, он кое-как до­тя­нул­ся до крюч­ка, от­ки­нул его. И то, что он уви­дел за дверью, по­ка­за­лось ему сна­ча­ла нас­туп­ле­ни­ем но­во­го бре­да: Ус­тинья сто­яла там, дер­жась за при­то­ло­ку. Он про­тя­нул ру­ку, ожи­дая схва­тить воз­дух, но схва­тил по­дол ее юб­ки. Ус­тинья скло­ни­лась к не­му, го­ря­чие су­до­ро­ги зиг­за­га­ми шли по его те­лу. Он за­ды­хал­ся.

— Мо­ло­ка! Ско­рей!

Юбка выс­коль­з­ну­ла из его паль­цев: скрип­нул но­готь, про­ехав­шись по гру­бой тка­ни. Прон­зи­тель­но кри­ча­ла Ус­тинья. От­ку­да-то воз­ник Кузь­ма Ан­д­ре­евич; он по­ил док­то­ра мо­ло­ком у от­к­ры­то­го ок­на; док­тор пил с жад­нос­тью, сей­час же из­вер­гая все об­рат­но.

Гаснущим соз­на­ни­ем он уло­вил воз­буж­ден­ные сло­ва Кузь­мы Ан­д­ре­еви­ча.

— Ду­ра ты! Кто же те­бе эдак при­ка­зы­вал?

Красные, зе­ле­ные кру­ги вра­ща­лись все быс­т­рее и нас­меш­ли­вее. Кузь­ма Ан­д­ре­евич по­та­щил док­то­ра к пос­те­ли. Док­тор­с­кие но­ги во­ло­чи­лись да­ле­ко сза­ди и пры­га­ли на сты­ках по­ло­виц.

…Ночью он с по­мощью Кузь­мы Ан­д­ре­еви­ча нес­коль­ко раз под­хо­дил к ок­ну пить мо­ло­ко. Опас­ность уже ми­но­ва­ла, сер­д­це ра­бо­та­ло ров­нее, ды­ша­лось лег­че. Но во рту еще чув­с­т­во­вал­ся мед­ный вкус.

 

27

    Он прос­нул­ся и дол­го ле­жал с зак­ры­ты­ми гла­за­ми, прис­лу­ши­ва­ясь к сдер­жан­но­му, мер­но­му го­во­ру му­жи­ков. Бы­ло уже поз­д­но. Сол­н­це сто­яло нап­ро­тив ок­на к све­ти­ло док­то­ру пря­мо в ли­цо. Он знал это, по­то­му что ви­дел в опу­щен­ных ве­ках соб­с­т­вен­ную ро­зо­вую и проз­рач­ную кровь.

    Он от­к­рыл гла­за, при­под­нял с по­душ­ки тя­же­лую го­ло­ву. Он уви­дал у сво­ей пос­те­ли пред­се­да­те­ля Гав­ри­лу Сте­па­но­ви­ча и все кол­хоз­ное прав­ле­ние. Кузь­ма Ан­д­ре­евич сер­ди­то за­шеп­тал, и все выш­ли на цы­поч­ках, не­ук­лю­же рас­ка­чи­ва­ясь. Шап­ки ос­та­лись в ком­на­те. Док­тор по­нял, что му­жи­ки вер­нут­ся.

— Ле­жи, ле­жи, — ска­зал Кузь­ме Ан­д­ре­евич. — Ай скуш­но? Хо­чешь, про ста­ри­ну ска­жу?.. Я ее, мил че­ло­век, нас­к­розь пом­ню. Пя­тер­ку за­ра­бо­тал. Да-а-а… Мес­та на­ши в ста­ри­ну бы­ли глу­хие да ле­сис­тые… Ни­че­го-то мы не слы­ша­ли, ни­че­го не ви­де­ли, а чтоб ра­ди­во — это­го да­же не по­ни­ма­ли… Да-а… При­ехал к нам, зна­чит, из куп­цов из мос­ков­с­ких Фле­гон­тов Мар­кел Ав­де­ич…

Кузьма Ан­д­ре­евич при­ос­та­но­вил­ся, по­том ска­зал не­ре­ши­тель­но;

— А зна­ешь, мил че­ло­век, ну ее к бе­су, эту са­мую ста­ри­ну!.. Брю­хо-то прош­ло?

Превозмогая сла­бость, док­тор одел­ся и по­до­шел к ок­ну умы­вать­ся. Кузь­ма Ан­д­ре­евич под­х­ва­тил его под ло­коть.

— Я сам, — по­мор­щил­ся док­тор.